Высокочтимые попрошайки

Оставшись один, Абисогом-ага зашагал быстрей и пустился в рассуждения: «Я сам себе не кажусь таким уж большим, каким, видать, кажусь этому редактору. Но, наверное, он лучше разбирается в людях, ведь он редактор и человек учёный… Те, которые завтра увидят в газете моё имя, ясное дело, всполошатся, и каждому захочется прийти ко мне… Поэтому завтра я должен нарядиться в свою воскресную одежду, а также надеть и золотые часы с цепочкой. Напрасно я и слуг своих с собой не привёз. Но откуда я мог знать?.. Завтра всем станет известно, что в Константинополь приехал один большой человек – благородный, благонравный, благомыслящий, благодетельный, благо… и бог весть ещё какой. И каждая жена мужу своему скажет: «Давай дочь нашу за этого Абисогома-агу выдадим». А муж ответит: «Ещё посмотрим, захочет ли Абисогом-ага на нашей дочери жениться? Скорее он на девушке из богатой семьи жениться захочет». И после такого ответа муж и жена заспорят между собой и раздерутся. Ну и бог с ними… Зато чем больше разговоров обо мне будет, тем быстрей покончу я со своим делом – присватаюсь к какой-нибудь богатой барышне и же…».

Тут Абисогом-ага вдруг осёкся, ибо невзначай столкнулся с вожаком каравана тяжело навьюченных ослов: погружённый в свои мысли, он не обратил внимания на шедших навстречу ему животных, которых на главной улице Пера всегда предостаточно.

– Посторонись, – сказал погонщик-перс Абисогому-аге, повидимому, желая оправдать своего ишака.

– Ты бы это чуть раньше сказал, я и посторонился бы, – проговорил наш новоприезжий и продолжал свой путь.

2

Носильщики не только никогда не видели улицы Цветов, но и слыхом не слыхали об ней, однако, следуя примеру известного разряда людей, которые прикидываются знающими то, чего не знают, и которым в нашей нации несть числа, они взяли на себя смелость сказать Абисогому-аге, что улица Цветов им хорошо знакома.

Эта смелость, а вернее, наглость, конечно же предосудительна, однако куда наглее поступают люди, которые обучались поварскому искусству, а сами подвизаются на поприще критики, или, немного позанимавшись геометрией, разглагольствуют о законах движения звёзд, или, вскормив пару гусей и две пары коров, обсуждают вопросы воспитания, или, произведя на свет одного ребёнка, пускаются в рассуждения о том, на какой именно точке земного шара произошёл первый человек, или, наконец, в разговорах своих порой касаются таких материй, в коих решительно ничего не смыслят. Да, эти люди, безусловно, заслуживают более сурового осуждения, нежели носильщики, потому что критика, или астрономия, или педагогика и прочая отнюдь не то же, что улица Цветов, которую можно легко выучить, то бишь найти, расспрашивая встречных. И действительно, носильщики, то и дело справляясь о местонахождении улицы Цветов, нашли-таки эту улицу и вскорости постучались в ворота дома номер 2. Замечу мимоходом, что я знаю множество ораторов, которые, проговорив семь-восемь часов, так и не находят искомой улицы и вынуждены блуждать по другим улицам, заставляя тащиться по ним и своих слушателей.

Едва только носильщики постучались, дверь отворилась, и перед ними предстала пожилая женщина с длинным смуглым лицом, которое было сплошь исчёркано временем – точно так, как редактор еженедельника «Масис»[3 - «Масис» – консервативная армянская газета, издававшаяся в Константинополе с 1852 по 1889 г.; некоторое время выходила раз в неделю.] исчёркивает рукопись в четыре строчки, сообщающую о чьей-то кончине либо о чьей-то женитьбе. Носильщики, переступив за дверь, опустили свои ноши на пол и принялись вытирать физиономии.

– Это вещи Абисогома-аги, конечно? – спросила морщинистая женщина, оглядывая носильщиков.

– Он себя не назвал, – ответил один из носильщиков, обтирая грязным платком голову.

– Какой он с виду?

– На нём был плащ, балахон какой-то.

– Светлый? Тёмный?

– Нет, чёрный.

– Чёрный?

– Да, но хороший, окрутишься – не озябнешь и в лютую стужу.

– Да как ты смеешь! Ты кого это окрутить собираешься? Я не из тех дам, которые… понимаешь? – возмущённо проговорила пожилая женщина, подчёркивая каждое своё слово.

– Я ведь ничего худого не сказал… Ну, окрутишься. Ну и что, разве это плохо? – отвечал носильщик, расстилая на стуле намокший платок.

– Плохо, хуже всего на свете…

– Не знаю. Этакие хитроумные штучки в моей голове не укладываются.

– Сейчас я уложу. Скажи-ка на милость, ты знаешь меня?

– Если б ты окрутилась, разве повредила б себе?

– У меня есть муж!

– Одно дело – муж, а другое дело – он. Ведь он греет! Скажем, захотела ты вдруг зимой среди ночи на двор выйти, – не мужа ведь на спину себе набросишь, а его.

– Абисогома-агу?

– Балахон, хозяйка, балахон!

– Значит, ты всё время про его пальто говорил?

– Разве я о чём-то другом говорил? А ты думала, не про балахон?

– Думала, говоришь, что я могла бы с Абисогомом-агой окрутиться, обвенчаться, значит.

– Господи! Ах. ты, господи! – завздыхал носильщик и сдёрнул со стула платок.

Удовлетворившись столь убедительным объяснением носильщика, пожилая дама повелительным тоном распорядилась:

– Постель и сундуки снесите наверх.

Носильщики с покорностью взяли вещи Абисогома-аги в руки и едва ступили на лестницу, как хозяйка дома закричала:

– Вы что, из деревни пришли?

– Нет, с главной улицы.

– Знаю, а если не из деревни, как же вы в таких башмаках наверх поднимаетесь?

– Других башмаков у нас нет.

– Чего уставились на меня? Чего не разуваетесь?

– Не кричи, хозяйка, не глухие мы, сейчас разуемся.

И они сняли свои драные башмаки, которые оказались куда чище ног.

– И с этими ногами хотите наверх взобраться? – снова запротестовала хозяйка.

– Других у нас нет, – ответили носильщики с таким жалким видом, будто по причине своей бедности они могут иметь только по две ноги, в то время как у богачей по четыре ноги, а то и по пять или шесть.

– Спускайтесь! Поставьте всё на пол! Я сама отнесу.

– Так будет ещё лучше.

– Ах, во всём виноват мой муж… На службу не ходит, а по целым дням в кофейнях посиживает, про национальные дела тараторит, не видит, в каком я положении… Вот я и вынуждена постояльцев держать… – проворчала про себя хозяйка и, схватив лежавшую у порога мокрую тряпку, начала вытирать ступеньку лестницы.

– Нам ждать, хозяйка?

– Был бы он с головой, – продолжала она про себя, – жила бы я сейчас, как царица. Благо ни детей не дал нам бог, ни домочадцев… Одно у него на уме – квартальный совет[4 - Квартальный совет – основная ячейка органов самоуправления турецких армян, избирался армянским населением квартала.]… Только и делает, что или помогает кому-то войти в этот совет, или, наоборот, помешать старается… Пропади они пропадом, эти члены совета! От них все наши беды… Тебе не всё ли равно, чудак ты этакий, кто в совете твоём сидит? Ты, что ли, за дела наши национальные в ответе? Ну и ну!

– Хозяйка, дай нам наши деньги, и мы уйдём, не будем здесь торчать, – сказали носильщики.

– Приходите завтра, – ответила хозяйка, и носильщики, давно уже привыкшие к слову «завтра», молча вышли.

– Носится с этим своим советом, – снова заговорила расстроившаяся женщина, – и всё некогда подумать хотя бы, что человеку, кроме хлеба, и мясо полагается, и масло полагается, и рис; ему ещё и уголь, и дрова нужны, без них тоже не обойдёшься… Обо всём этом он и слышать не хочет, благоверный-то мой, уходит чуть свет, возвращается вечером… Вот гость приехал, сейчас явится, ну, известно, поесть захочет, и, значит, чем-то накормить его надо, а у нас хоть шаром покати, потому что супруг мой ни кусочка мяса или рыбы какой домой не приносит. Кроме россказней про совет да про его членов, ничего в этом доме нет. Каждый вечер…