Наука и магия в античном мире

6

Естественная история демонов весьма неустойчива. В своей полемике с языческими переживаниями, в знаменитом «Граде Божием», бл. Августин возражает, по преимуществу, на демонические определения Апулея. Отсюда позволительно заключить, что на закате язычества эти платонические определения в нём возобладали. По крайней мере, несмотря на отдалённую древность Апулея, как платонического вероучителя, и сравнительную слабость его в этом качестве, бл. Августин посвящает ему внимания столько же, как Порфирию, Плотину и древнейшему систематизатору римской мифологии, Варрону Реатинскому. Апулеево определение демона гласит: «Демоны по роду животные, по душе – подвержены страстям, по уму – разумны, по телу – воздушны, по времени вечны; из этих пяти свойств три первые у них те же, что и у нас, четвёртое исключительно им принадлежит, а пятое обще у них с богами». Но Апулеева формула – далеко не общепринятый и непогрешимый догмат. Демонов считали то вполне духовными, то полутелесными, то бессмертными, то лишь чрезвычайно долговечными. Решение вопросов колебалось в зависимости от того, насколько язычник, задаваясь ими, сохранял ещё привязанность к антропоморфическому политеизму, к его легендам, к его искусству. Платоники христианской эры относились к народной идольской вере не более, как с терпимостью. «Гораздо нечестивее верить россказням черни о боге, чем не прибегать к его кумиру», – говорит Порфирий. Максим Тирский сожалеет, что нельзя создать новой расы, которая не знала бы идолов. Но, раз уже идолы существуют, лучше их сохранить. Они не нужны богам, но необходимы людям, недалёким в уме и беспечным размышлять о божестве. Плутарх восстаёт против антропоморфических представлений божества со всею энергией своего блестящего слова. «Между богом и человеком нет ничего общего – ни в природе, ни в действиях, ни в искусстве или силе, и, если он делает что-либо, чего не сделать нам, исполняет то, чего не исполнить нам, в этом нет ничего невероятного: отличаясь от нас во всём, он, главным образом, отличается от нас, не имеет сходства с нами, по своим делам». Стоя так твёрдо на духовной точке зрения, Плутарх не верил, чтобы идолы, населённые демонами, могли говорит членораздельно, так как «душа и бог не имеют органически устроенного тела, не имеют голосовых аппаратов, которыми могли бы издавать громкие звуки и говорить». Случаи, когда кумиры произносили будто бы целые связные фразы, Плутарх относит к галлюцинациям самовнушения верующих. Но демонические статуи могут потеть, плакать, точить кровь, так как подобие тела у них имеется. Если от статуи слышен стон или плач, это явление чисто физическое: значит, внутри кумира произошёл быстрый разрыв или разделение частиц. Любопытно, что подобною же гипотезою до сих пор ограничивается наука в объяснении знаменитого чуда «поющей статуи Мемнона»; камень колосса, охлаждённый за ночь, мгновенно нагревался лучами восходящего солнца, и быстрое расширение теплом частиц его поверхности вызывало пресловутый таинственный стон, похожий на звук огромной, лопнувшей струны. Почему Мемнон перестал звучать после того, как благочестивый император Септимий Север починил его, – остаётся открытым вопросом. Не более сверхъестественного усматривает Плутарх в плесени, пятнах от сырости, случайной окраске, которые иногда принимают идолы от среды, их окружающей, хотя суеверы склонны и во всех таких атмосферных воздействиях видеть вещие знамения. Рассуждая о Дельфийском оракуле, Плутарх настаивает, чтобы Аполлона не смешивали с личностью Пифии, говорящей от его имени: ему в оракуле принадлежит только пророческое вдохновение, – голос, форма предсказания, размер стихов исходят от личных свойств жрицы. Вот, чем объясняется та соблазнительная странность, что стихи оракула, хотя истекающие от бога поэзии, частенько бывают хуже Гомеровых. Лет сто спустя после Плутарха, оракулы обессилели говорить даже и дурными стихами. Пророческая поэзия стала беречь себя до скаредной скупости. О стихотворном ответе разносится всесветная молва, как о редкости из редкостей, как о необычайно милостивом внимании божества. Обыкновенным смертным и в обыкновенных случаях жизни, Дельфы, Додона, пещера Трофониева, Эскулап, Серапис не отвечают иначе, как прозою. Александр из Абонотейха, учредив свой собственный оракул бога Гликона, таксировал стихотворные ответы его дороже прозаических – наподобие современных редакций периодических изданий, также оценивающих строку стихов значительно выше строчки прозы. Бл. Августин подсмеивается, что даже в ответе на столь важный для язычества вопрос, как бытие и существо Иисуса Христа, дельфийский бог не сумел выдержать стихотворного размера. Из прочих знаменитых оракулов, Аполлон Спондий и Веста Фарийская, не отвечали вовсе, а предлагали принять, в качестве пророчества, первые слова первого прохожего, которого вопрошающий встречал по выходе из храма.

Собирая факты и мнения философской деятельности и литературы, необходимо придти к несомненному выводу, что, если бы для язычества не настало время разрушиться вовсе, передав господство над миром государственному христианству, то, всё равно, оно стояло в необходимости резкой внутренней реформы, и последняя, конечно, была бы, прежде всего, идолоборческою. Начиная с Цицерона и Варрона, римская философия не перестаёт открыто заявлять свою антипатию к вещественным олицетворениям божества. Сто семьдесят лет, когда боги древнейшего Рима чтились без статуй, невидимками, прославляются, как период чистейшей религии; одобряется иудейское отвращение к идолам; «первые, поставившие для народа статуи богов, уничтожили в своих государствах страх и увеличили заблуждение». Знаменита сентенция Варрона: «Первых богов родил страх», «primos deos fecit timor». Страх есть незнание. Демоническое незнание сопровождалось страхом демонов. Христиане звали язычников «демонобоязненными» и учили, что таково же демонобоязненным был весь мир до земного пришествия Христова, с которым демонский произвол в человечестве окончился, и демоны сами познали власть и страх над собою. Боязнь демонов, происходящую от незнания их, ослабило то феургическое знание, которое ввело в употребление идолы, как симпатические образы и символы демонов. Нуме приписывается, что он узнал фигуры богов чрез гидромантию, гадание водою. Философия рассматривала это, в смягчение религиозного страха предложенное, сомнительное знание, как ложное ухищрение суеверия и искусства, как религиозный и поэтический обман и самообман, источник злейших заблуждений о божестве, благочестии и нравственности, коренную причину развращения умов и народов. Консерватизм привычки и малая охота к прозелитизму оставляли философские взгляды теорией, не умирающей, но и не переходящей в практическую жизнь. Облечённая в идеи монистические и пантеистические, она создала в античном обществе нечто вроде аристократии духа, которая, одна зная или почитая себя знающею истину, с гримасою смотрела на суеверия многобожной черни, блистательно разоблачала их нелепость, опровергала и высмеивала, но делала всё это наедине с самою собою. Даже в четвёртом веке, – столь роковом для язычества, и в культах его, и в философии, – формы последней не возвысились от привычного, замкнутого в тесном кружке, рассуждения до гласной и широкой проповеди-пропаганды. Теософия продолжала жить для самой себя и в самое себя: прекратить нелепости многобожной системы, повернуть общественную веру в свою сторону она не умела и не хотела, считая суеверия старых преданий и обрядов государственно необходимыми для народных масс и даже не брезгуя сама принимать в них видимое, якобы символическое участие.

Мнение Плутарха – о невозможности для демонов отправлять телесные функции, за неимением соответствующих таковым органов, следует сопоставить с платоническим учением о шарообразности небесных тел, которое в христианстве принимал ученик неоплатоников, великий Ориген. Он считал нелепым и нечестивым суждение, будто телесные члены даны существам небесным полностью, то есть и внешне зримые, и внутренние, так как последними им делать нечего, по отсутствию у них телесных потребностей, и, следовательно, награждая ими существа, в них не нуждающиеся, Промысел Божественный изменил бы принципу целесообразности творения, за который крепко держалось христианско-платоническое богословие первых веков. Ещё более нелепым находил Ориген предположение, будто «у внемирных существ, как в статуях, лишь внешность человекообразна, а не внутренность». Оправдатели правоверия Оригенова говорят, что, в своём замечании о «небесных телах», он имел в виду не духов, населяющих небо, но светила. Это, может быть, и так, но не исправляет дела, потому что светила-то небесные Ориген считал демонически одушевлёнными. Из падших ангелов души, наиболее виновные, были посланы Богом в тела человеческие, менее виновные – в тела благородные: в солнце, луну, звёзды. Выше было говорено об Оригеновой теории совершенствования всех тварей, не прекращаемого смертью: спасение доступно и грешнейшему из грешных и даже дьяволу. Классификация виновных ангелов по степени их виновности и сообразному с нею месту для исполнения наказания развивает те же самые идеи. Легко заметить тесную смежность их с пантеистическими воззрениями, и, действительно, Ориген никогда не мог стряхнуть с себя привычку к последним с полною силою и убеждением. Слишком строгие и придирчивые судьи не прочь искать в его сочинениях намёков даже на переселение душ, которое признавала старая Академия с Платоном, но от которого счёл за лучшее отречься неоплатонизм с Порфирием.

Деля душевные существа на богов, демонов и людей, Апулей размещал их в мире по обратному вверх от земли порядку, сообразно весу их и принижающей силе земного притяжения. Душа, увязшая в теле, человек, прикован к земле; душа без тела, тонко материальная оболочка богато одарённого, но подобного человеческому, духа, демон, реет в области между землёю и луною; душа совершенная, существо чисто духовное, непосредственный луч от сияния верховного Единого Божества, «бог», блаженствует в высших эфирно-огненных сферах неба. Демон – величина весомая, образец и как бы даже показатель точного равновесия в природе: лёгкое духовное начало его состава, часть божественная, не позволяет ему пасть на землю, чтобы влачить на ней существование, подобное человеческому; тяжёлое материальное начало, часть телесная, не позволяет ему свободно подняться в горние, приковывает его к земной атмосфере. Если позволено будет употребить в беседе о предмете столь возвышенном уподобление низменное, то, по учению неоплатоника Порфирия, демон оказывается чем-то вроде отсыревшего ангела. Влага, которою он пропитывается в воздушном пространстве, придаёт ему тяжеловесность, препятствующую добираться до ангельских высот. «Они по неразумию вбирают в себя влажные испарения, и потому живут не в эфире, а в воздухе под луною и на самом шаре луны».

Предполагалось, что демоны имеют пол и способны к плотской любви. Раввинское предание утверждало, что они брачутся и плодятся. Плутарх объясняет ревнивыми порывами демонов, неудовлетворённых в половом отношении или неспособных к плотскому общению с земными предметами своей страсти, свирепые требования, учредившие обычай кровавых жертвоприношений, – в наслаждении убийством они получали замену наслаждения любовью. Мысль очень глубокая и странно соответствующая положениям современной психопатологии, что половое бессилие часто переходит в кровожадность и страсть к преступлению. Случалось, обратно, и демонам становиться невольными жертвами человеческих похотей: на острове Крите показывали безголовую статую Молона, отца Мерионова, – он изнасиловал нимфу, и демоны сорвали с него голову. Аполлоний Тианский обличил в невесте одного юноши эмпузу или ламию, демона-женщину, питающуюся человеческою кровью. Однако, легенды такого рода довольно редки, – по крайней мере, для исторических времён классической древности, – не пользовались доверием и далеко не играли той опасной роли, что дали им средние века в учении об инкубах и суккубах, разработанном con amore Мартином Дельрио. Бл. Августин говорит, что в его время многие считали прямо бесстыдством не верить в сладострастные проделки фавнов и сильванов, – однако, сам относится с сомнением к возможности половой связи между существом телесным и существом воздушным, которое доступно осязанию лишь в той же мере, как воздух, колеблемый опахалом. Можно думать, что отвратительный предрассудок этот был кельтской прививкой к античной демонологии. В сказанном отрывке Августинова «Града Божие» Галлия указана, как классическая страна сладострастных демонов (дузиев), подобно тому, как Фессалия была классическою страною низменного колдовства («гоэтии»), а Самария – магического богослужения (феургии). Что касается демонов, вселённых в идолы, они, как-то истекает из непочтительных анекдотов Лукиана, должны были иногда весьма смущаться в божественной своей роли страстными порывами к ним богомольцев, которых эстетические наклонности и чувственность оказывались сильнее набожного благоговения. Известен скандал, вызванный, при Тиберии, жрецами Изиды, спрятавшимися за имя её собакоголового демона, Анубиса. Они уверили одну красивую суеверку, будто Анубис требует её на своё ложе. Когда дурочка послушно пришла в храм на ночное свидание, роль влюблённого демона принял на себя богатый всадник Мунд, стакнувшийся о том с жрецами за щедрую взятку. Тиберий приказал разрушить храм, распять жрецов, а кумир Изиды утопить в Тибре. Жестокое наказание явилось результатом не столько религиозных, сколько уголовных соображений: обманом внесено было прелюбодеяние под кров римского гражданина, чужеземцы и иноверцы бесстыдно распорядились честью обманутой римской матроны. Поэтому и пострадали не только виновные, но и покровительница их, богиня Изида. Но, если дело не осложнялось уголовщиною, римские дамы отнюдь не считали ни невероятным, ни невозможным, ни даже неприличным удостоиться связи с чтимым божеством. На самой ранней заре римской истории мы встречаем странную легенду о проститутке Акке Ларенции, которую проиграл в кости Геркулесу сторож его храма. Полубог, с удовольствием приняв проигрыш, щедро за него расплатился, послав Ларенции богатого содержателя. Капитал и земли, нажитые от этого последнего, Ларенция завещала новорождённой римской общине, за что и удостоилась быть причисленною к патронессам римского народа, стала богинею, и в честь её справлялись праздничные игры. На закате Рима, Сенека свидетельствует, что многие дамы ходили в храм Юпитера кокетничать с богом и воображали себя его любовницами, не опасаясь ревнивой Юноны.

Смотря по тому, кто считал демонов существами духовными, кто полутелесными, ставился и вопрос, нужна ли им пища, – очень важный для самого больного места всех языческих культов в борьбе с христианством: для теории жертвоприношений. Христианская апологетика, посвятившая вопросу этому много внимания, пошла в его развитии ближе к мнениям эллинов-неоплатоников, чем к иудаическому преданию. Ангелы иудейские не могли пить и есть. В апокрифическом Завете Авраама, архангел Михаил очень смущён, когда ему предложили угощение, и, чтобы не раскрыть своего incognito, умоляет Бога послать ему в помощь «всеядного духа», который, невидимый, и уничтожает за него пищу. Лже-Енох, как мы уже читали, отказывает демонам, в качестве «душ исполинов», в естественных способностях быть видимыми, чувствовать голод и жажду, принимать пищу. Это – наказание за то, что в земной жизни своей исполины «поели всё приобретение людей, так что люди не могли уже прокармливать их. Тогда исполины обратились против самих людей, чтобы пожирать их. И они стали согрешать по отношению к птицам и зверям, и тому, что движется, и рыбам, и стали пожирать друг с другом их мясо и пить из него кровь». Книга Еноха вышла из аскетической вегетарианской среды и отразила её взгляды. Порождения александрийской философии, Филон, книги Гермеса Тривеликого и неоплатоническая догма Плотина-Порфирия сходились в мнении, что Божеству не нужны ни жертвы, ни курения (Гермес считает их даже оскорбительными для возвышенной идеи Божества); но низшим служебным демонам, реющим между землёю и луною, с которыми из высших себя существ только и имеет непосредственное общение человек, необходимы цветы, аромат жертвенного дыма, тёплый пар мяса и т. п. Это их пища, а со стороны людей – верное средство привязать демонов к месту и формам, в коих они являются. Древнейшая христианская апологетика, в своей борьбе с языческими жертвоприношениями, всецело поддерживала этот тезис, столь удобный для порицания жертвенного принципа и ритуала. Демоны, скитающиеся на земле, жаждут жертв, запаха крови и трупов; вот зачем и научили они род человеческий кровавым жертвоприношениям пред идолами. В числе христианских сторонников подобных мнений находятся Ориген, Иустин, Афинагор, Арнобий, Пруденций, Фирмик Матерн, бл. Иероним, св. Григорий Назианзин, Тертуллиан, Лактанций. По словам первого из них, приносить жертвы идолам – великий грех уже потому, что чрез жертвы доставляется им пища, и они, таким образом, удерживаются гостить на земле. Лишённые пищи, предоставляемой для них запахом жертв, демоны не могли бы оставаться среди людей, а следовательно, и сеять вред. Поэтому, жертвоприносителей Ориген приравнивает к притонодержателям разбойников, убийц и государственных изменников. Долг же каждого истинно благочестивого человека – стараться, как бы заморить демонов голодом. Снять с вопроса о грехе идолослужения столь наивную материалистическую окраску позволил себе только св. Августин, писавший, когда языческие жертвоприношения были уже строго запрещены официально и, понемногу, начинали отходить в область преданий фактически. «Не в трупном смраде, как говорит Порфирий, и как полагают некоторые, находят они в самом деле удовольствие, а в божеских почестях. Смрада весьма достаточно для них всюду и, если бы они захотели его больше, могли бы найти сами. Следовательно, присваивающие себе божественное достоинство духи услаждаются не дымом от горения какого-нибудь тела, а душою молящегося, над которою, обольстивши и подчинивши её себе, они господствуют»…

Легенд о злых демонических мертвецах, питающихся человеческою кровью, об упырях, вампирах, вурдалаках, античное суеверие не имело – с тою, по крайней мере, яркостью, почти реальною определённостью, какие суеверие это приняло в средневековом славянском и германском мире. Злые покойники латинского мира, лемуры или ларвы, легко отступаются от своих жертв, довольствуясь невинною взяткою из чёрных бобов и нескольких капель жертвенного возлияния чистою водою. Но, взамен, античное суеверие признавало, что существует порода демонов-людоедов, алчущих крови и мяса, по преимуществу, детских. Это эмпузы и ламии, которыми до сих пор пугают детей в Пелопонесе. О византийском императоре Маврикии рассказывали, будто, в младенчестве, злая эмпуза трижды похищала его из колыбели, но, по Божьему изволению, не успела его загрызть, что и было принято за предзнаменование славной будущности ребёнка. Выше было говорено, что в империи римской демонический культ утвердился тем легче, что господствующему народу, самим римлянам, была очевидная возможность тесно сблизить его с старым итальянским культом манов, – в тех, главным образом, разрядах демонологической классификации, которые признавались полезными и благожелательными человеку. Наоборот, демонизм вредный и зложелательный мог найти себе в тех же старо-италийских верованиях аналогию в только что помянутых лемурах и ларвах: то, в противоположность святым ларам, были души людей порочных, которых, как у нас на Руси говорится, земля не принимает, погибших насильственною смертью, а, главное, оставшихся без погребения: самое великое несчастье, какое могло грозить человеку эллино-римской религии. Как известно, Августинов трактат «О Граде Божием» вызван реакцией в пользу язычества, развившейся по взятии Рима Аларихом, понятом многими, как наказание за отступничество государства от старых богов. Одну из первых же глав трактата бл. Августин должен был посвятить доказательству, при том нельзя сказать, чтобы сильному и убедительному, положения, что для человека совсем небольшая беда, если труп его останется непогребённым. Очевидно, что массы непогребённых тел, которыми готы завалили поля италийские, явились в языческой аргументации против христианства острым сучком, и полемисты старого культа больно кололи ими глаза своим торжествующим противникам. Логика их в этом случае должна была выразиться в таком построении. Христианство явилось причиною нападения на Рим готов. Готы завалили Италию мёртвыми телами, оставшимися без погребения. Непогребённое мёртвое тело создаёт злого демона, лемура, ларва. Таким образом, поход готов населил Италию полчищем вреднейших воздушных существ, лемуров и ларвов. Но готское вторжение – результат нечестия христиан и торжества их веры. Следовательно, христианство – первопричина того, что страна сделалась добычею всяких демонических ужасов как естественных, так и сверхъестественных. Посещения лемуров и ларвов приносили людям страшные видения, болезни, несчастья, сумасшествие. «Бешеный» по-латыни lavratus, lavratus plenus: одержимый ларвами. «Мания», сумасшествие, олицетворённое в женском демоне, почиталось их госпожою и в ошибочном народном толковании, позабывшем об естественном происхождении лемура из души непогребённого мертвеца, – матерью. Три дня в мае – 9, 11, 13 числа – были посвящены умилостивлению лемуров: от них откупались на целый год ключевою водою и чёрными бобами, звоном в медный гонг и девятикратною молитвою: «маны родительские, изыдите». Обряд Лемурий исполнял Нерон после убийства Агриппины, Каракалла после убийства Геты и т. д. В случае, если чья-либо насильственная смерть тяготила общественную совесть, падая на ответственность государства, гнев раздражённой души старались успокоить гражданским трауром. Так, например, было после знаменитого убийства девственной Виргинии отцом её. По национальной римской легенде, Лемурии были установлены Ромулом для умилостивления манов Рема, брата, им умерщвлённого, и назывались первоначально Ремурии, то есть поминки Рема, а последующее имя своё приняли чрез обычное смягчение в народном говоре твёрдого плавного р в л. Как уже замечено, вопреки своему мрачному, злобному характеру, лемуры римлян – всё-таки вегетарианцы и не ищут крови. Только обряды некромантии, гадания по видениям мёртвых, требовали примеси крови в воду, возливаемую манам. Это потому, что кровь рассматривалась, как жизненное, телесное начало человека, не восприяв которого, душа не может ни слышать, ни говорить. Подробное изложение древних взглядов на данный предмет предлагают «Одиссея» и «Энеида» в сценах сошествия в ад Улисса и Энея. Что касается жизненного гения, которого римская вера считала соприрождённым каждому человеку спутником его от рождения до могилы, после чего он и делался либо святым ларом, либо нечистым ларвом, этого гения предписывалось усердно чествовать молитвами и жертвами, но проливать на его алтаре кровь решительно воспрещалось: творить возлияния должно было чистым вином. И в этом случае, как во множестве других, нельзя не заметить, что, даже создавая демонологию, римлянин умел сохранить свои обычные здравомыслие и гуманность, совсем не свойственные этой тёмной и сумбурной области мысли человеческой. В позднейшее время с культом ларов связали гладиаторские бои, как тризну, угодную воинственным усопшим. Но то было не римское изобретение, а заимствование, нововведение суровой этрусской моды, которое, к тому же, истинно римскими философскими умами никогда не одобрялось.

Каждому мужчине дарован Богом прирождённый свой гений, от gigno, произвожу, рождаю: одушевляющая, творческая сила, производитель существа; каждой женщине своя юнона, которую, в данном случае, следует писать с маленькой буквы, как имя нарицательное, знаменующее одного из бесчисленных воздушных женских демонов; совокупностью своею они слагают великую собирательную Юнону, требующую уже буквы прописной, как имя собственное, – единую Юнону мировую, то есть воздух, облегающий землю до области луны. Равным образом, совокупность гениев, оживляющих мужское население земли, составляет великого Варронова Гения-«бога, который приставлен и имеет силу к рождению всех вещей». В демонологической иерархии имелся разряд «героев»: души великих людей, переживающие период совершенствования в божество. Название это, по-видимому, весьма часто распространялось на весь демонический мир. Соблазнительное созвучие сближало «героя» с Герою, греческим именем Юноны, – и, чрез сближение это, и герой, и его alter ego, демон, понимались, таким образом, как чада Юноны-Геры, представители «воздушной силы». Отсюда понятно, что, если почитались гении известных занятий, учреждений, возможностей мужского характера, то им соответствовали и самые разнообразные юноны в занятиях, учреждениях, житейских случаях характера женского. Когда бл. Августин с язвительностью вопрошал язычников, каким образом Юнона может быть одновременно царицею богов и обязательною путеводительницею странников по дорогам (Juno Iterduca), – он предумышленно не различил Юноны, как имени собственного и собирательного, от юноны, чтимой покровительницею названной специальности. Из двух слов Juno Iterduca собственным является здесь второе, а не первое. Приём великого основателя схоластики был бы очень неудачен для полемики против искусных философов-диалектиков: они, конечно, не пропустили бы без внимания подмена в предмете обсуждения. Но «Град Божий» назначался не для поучения специалистов, а для пропаганды поколебленной веры в массе людей, которые, по словам самого бл. Августина, легко могли никогда не слыхать даже имени платоников, – следовательно, для среднего читателя, обрядового полухристианина, полуязычника, типического двоевера пятого века. Такой читатель, разумеется, не шёл в своих мифологических знаниях и требованиях далее известности, что чтилась на свете и продолжает ещё кое-где чтиться какая-то Юнона, не разбирая, кто она, какая, откуда взялась и сколько их под луною.

7

Мы уже знакомы с Пифагоровой метафорой: «звук меди есть голос духа, живущего в ней». Знаменитый Додонский оракул применял это пандемоническое положение к практике с точною реальностью. Предсказания в Додоне давались чрез шум листьев священного дуба, чрез журчанье ручья, истекавшего из-под корней его, и чрез голос медного котла. От котла, по которому ветер свободно ударял костяными нахлёстками плети-трёхвостки, исходили стоны, – они и принимались за прорицание. Звуковой пандемонизм не ослабел в суевериях христианских веков. Напротив, вряд ли когда-либо ещё был он выражен с большею энергией убеждения, чем в средние века, – например, аббатом Рихальмом. Он, будучи охотником выпить и едва ли не допиваясь иногда до delirium tremens, сваливал на чертей решительно все обманы чувств, в какие вводило его вино, да и, вообще, приписывал им всё, слышимое в воздухе. «Вот я двинул рукавом, – говорит он, – и шум, причинённый этим, есть разговор чертей. Если я поцарапаюсь, то они говорят посредством царапанья. Каждый шум, какой только есть, есть голос чертей». Демон – чаще звук и тайная сила, чем наглядное явление. Голоса незримых демонов чародей вызывает очень легко из воздушного пространства, равно как заставляет воздушную силу, по желанию его, производить разные таинственные фокусы, что в наше время носят название спиритических явлений и опираются на теорию четвёртого измерения: нарушение закона тяжести, беспричинное поднятие предметов на воздух, уменьшение или вовсе уничтожение веса их, проникновение медиума в запертое помещение или, наоборот, исчезновение его из такового и т. д. Все эти явления, часто волнующие общественное любопытство и в наши дни, очень хорошо известны св. Августину в конце четвёртого века нашей эры и Тертуллиану, за двести лет ранее. Последний взывает: «Если маги могут вызывать призраки, если они заклинают души умерших и делают оракулы из детей, если они творят чудеса под видом фокусов шарлатанов, наводят сны, творят гадания через коз и стучащие столы, и всё это при помощи падших демонов, – то насколько энергичнее должны употреблять эти высшие существа власть, которую они предлагают на службу другим, когда действуют по собственному выбору и в собственных целях». Демонами кишит воздух. «Часто их открывают нам, – утверждает бл. Иероним, комментируя слова ап. Павла о силах воздушных, – даже внешние чувства». Если вещь чудесно уменьшила свой вес, – «это демоны тащат её тяжесть, чтобы обольстить людей». Итак, незримая демоническая деятельность оказывается горше зримой. Мнения языческих магиков того же характера. Способность делаться невидимым – доказательство высшей демонической одарённости. Оракулы не имеют вида. Великие чудотворцы и прорицатели, в моменты своих возвышенных экстазов, становятся незримы для учеников. Понятие о демоне, как о мощной космической силе, сделало его для позднейших неоплатоников чем-то вроде атома Демокритова: всепроникающим, незримым началом, чьего существа в нём самом мы усвоить не можем, понять не в состоянии, а знакомимся с ним лишь качественно, в различных его проявлениях и сочетаниях, создающих предметы и факты мира физического.

«– Спрашиваю тебя, о, пророк, – обращается Порфирий к Ямблиху, – в чём истинная причина прорицания?

– Лучшее средство разъяснить твои сомнения, о, Порфирий, это – найти истое начало божественного озарения (divinatio) и хорошо убедиться на опыте, что оно не может проистекать ни от тела, ни от чувств телесных, ни от природы, ни от наших физических способностей, ни от изобретения человеческого, ни от условий человеческого быта, но происхождение его всецело божественное. Правда, органами проявления служат ему многие из всех этих вещей, но это уже второстепенный разряд причин, и грубо ошибётся тот, кто примет их за причину первоначальную».

Итак, сам по себе, демон – только сила и звук. Если он должен явить себя в зрительном видении, он обязан прибегать к своего рода оборотничеству, становясь душою идола или священного животного, заимствуя формы от какого-либо живого или видимого предмета. Иногда такое воплощение требует особенных мистических подготовлений. Порфирий излагает рецепт, как сделать видимою богиню адских чар Гекату: процедура длинная, условия сложные, рассчитанные на такое множество подробностей, что выполнить их в точности бессильно самое острое внимание: что-нибудь да окажется забытым или не совершенно так сделанным, а – раз хоть одна черта прейдёт в обряде, значит, всё заклинание теряет силу, и чародею не на кого пенять в своей неудаче, кроме себя самого. С гораздо большею лёгкостью Геката приходит незримая; верующий внемлет её таинственный голос, слышит лай адских собак, её сопровождающих. В высшей степени любопытен у Порфирия оракул, якобы записанный со слов Гекаты, в ответ на вопрос ей об Иисусе Христе. Гекату, – собственно говоря, луну в фазе трёх четвертей или ущерба, – уже неоплатоническая феургия зачислила в класс злых демонов. Священные обряды её имени перешли в средневековую магию почти целиком, не утратилось в ней и имя богини, и даже её царственная популярность. Вообще, в средние века античные божества неоднократно изображаются как бы адъютантами и служебными духами при Сатане и князьях его. Теория оборотничества, поддержанная легендарными метаморфозами божеств языческой мифологии, столь популярными в века империи, благодаря Овидию, и затем метаморфозами дьявола при искушениях им святых подвижников христианских, перешагнула в средние века уже широко развитая. Прокопий в одном из злобных памфлетов своих на Иустиниана и Феодору уверяет, будто великий византийский законодатель был оборотень: некогда Феодоре, за ложе которой демоны спорили с людьми, было-де пророчество, что она будет женою демонского царя, и вот предсказание исполнилось – на ней женился Иустиниан. Когда император в рассеянности забывал выдерживать роль оборотня, многие замечали, что на престоле сидит как бы не он, но некто, не имеющий лица. В другой раз, стража подсмотрела, как могучий монарх Византии, воображая, будто его никто не видит, разгуливал по своим покоям без головы. Потребность иметь тело для проявления своей деятельной воли заставляет демонов, при благоприятных к тому условиях, вселяться в людей и животных: таковы одержимые ларвами античного мира, бесноватые евангельские. Совершенно научное построение получила теория одержимости злыми духами в средние века, закончив своё развитие «Молотом ведьм», инквизиционными судилищами и тысячами костров, запылавших для истеричек и неврастеников. Древние держали своих бесноватых при храмах, в чаянии, что бог исцелит их чрез инкубацию. Обращение с ними вряд ли было хорошо. От медицинского авторитета империи, Цельса, остался афоризм, свидетельствующий, что античная наука в противодействии злому духу держалась той же системы, что рекомендовал Ориген: то есть морить нечистого голодом, – посадив тело, им захваченное на хлеб, на воду, с придачею палочных ударов. Ремесло бесозаклинателей было очень распространено. Иосиф Флавий сообщает об одном римском еврее Элеазаре, с огромною и успешною практикою этого рода; он выводил чертей из одержимых через нос больного, давая ему нюхать какой-то волшебный корешок. Чтобы присутствующие не сомневались в чуде, Элеазар приказывал демону, когда тот незримо выходил из больного, опрокинуть сосуд с водою, который нарочно для того ставился у дверей комнаты. Как скоро больной успокаивался и вслед затем сосуд, никем не тронутый, падал, чудо объявлялось совершившимся, а недугующий исцелённым. Фокус не из хитрых, современные медиумы и контр-медиумы показывают и более сложные. Аполлоний Тианский также излечил одного бесноватого, при чём бес просил у него позволения войти в близ стоящую статую. Аполлоний разрешил, и в то же мгновение статуя зашаталась, рухнула с пьедестала и разбилась в куски. История эта – неоплатоническая аналогия исцеления бесноватого Христом в стране Гадаринской, где легион демонов, взбешённых изгнанием своим из тела человеческого отомстил за себя, утопив в озере свиное стадо, в которое вошёл.

Успешные исцеления одержимых бесами были очень важным, сильным и убедительным орудием христианской пропаганды в язычестве. По-видимому, со временем они стали считаться в народе как бы специальностью исключительно христианского духовенства. Тертуллиан, Лактанций, Августин равно указывают, что христианским экзорцистам приходилось иметь дело не только с своими, но и с языческими душевнобольными, и демоны, заключённые в последних, обличали себя, называясь именами идольских божеств. Утверждения такого рода, исходящие от разных церковных писателей на протяжении трёх столетий, не должны быть подозреваемы в преувеличении, как плод чрезмерного христианского усердия к успехам веры, маленькая ложь ради торжества великой истины. Нет ничего удивительного, если душевнобольные язычники, действительно, вопили о богах, в них поселённых. Глубочайшее убеждение, что душевная болезнь есть божественное наслание, демоническое вселение в человека, старо, как мир, и было присуще античному мировоззрению повсеместно. Это убеждение – одно из тех, что, передаваясь из поколения в поколение, делаются как бы врождённым самовнушением народов, наследственною, расовою идеею и владеют человеком, даже механически, когда он не управляет своим сознанием, говорит и действует непроизвольно и без разумения. После девятнадцати веков христианской дисциплины, имеем ли мы право, всё-таки, сказать с уверенностью, что даже в Европе, не говоря уже о странах азиатских и африканских, большинство населения видит в сумасшедшем и истеричке естественно больных, а не бесноватых? Отсюда можно умозаключить о напряжённости суеверия в период дохристианский. Современное кликушество обычно сопровождается страшными ругательствами и богохульствами. Не иначе было, конечно, и в истерии античной. Наши кликуши хулят христианских святых, священников, обряды, а кликуши языческие издевались над богами своего культа. «О, юница, – гласит, обращаясь к Федре, хор в „Ипполите“ Еврипида, – бог владеет тобою: это либо Пан, либо Геката, либо досточтимые корибанты, либо тревожит тебя Цибела». Гиппократ сохранил для потомства примерную таблицу примет, по которой в его время определяли, кто из богов виноват в недуге душевнобольного. «Если одержимый прыгал, как козёл, скрежетал зубами и правая сторона его тела сокращалась конвульсиями, – виновницу недуга усматривали в Матери Богов; если он вопил грубым и повышенным голосом, то его приравнивали к лошади и приписывали его недуг Посейдону; если он не держал испражнений, причиною тому, уверяли, была Геката Энодия; как скоро он пищал и щебетал, подобно птице, болезнь считалась обязанною происхождением Аполлону Номию; если он точил ртом пену и топотал ногами, творцом недуга почитался Арес. Всякий раз, что кто-нибудь бывал охвачен ночными страхами и тоскою, выходил из себя, соскакивал с кровати, чтобы бежать из комнаты, – всё это оказывалось ловушкою, расставленною на человека: Геката и герои овладевали им». Самая этимология названий душевных и нервных недугов в древней медицине показывает, что их понимали, как божественное овладение телом человека; слова «эпилепсия», «нимфолепсия», «теолептос», «даймониолептос» обозначают «схватывание» больного сверхъестественною силою: нимфами, богом, демоном. Для римлянина падучая болезнь – lues deifica, боготворящая болезнь; бешенство – mania болезнь, насылаемая царством мёртвых, манами; сумасшедший larvatus, larvarum plenus или cerritus захваченный Церерою. Отвратительность проявлений душевной болезни не позволяла, конечно, причислить её к действиям доброй силы; поэтому её принимали или как наказание от божества, обычно благодетельного, но в данном случае разгневанного, или, – при развитии демонических верований в дуалистическом направлении, – как выходку ярости «какодаймонов», злых демонов, ларвов, Гекаты с её свитою и т. д. В христианстве, конечно, утвердилось только второе мнение; все душевные болезни были признаны злобно-демоническими; борьба с истерией и истеро-эпилепсией посредством заклинаний и церковных обрядов проходит красною нитью через всю историю католичества, льёт кровь в застенках на пытках мнимых колдунов и колдуний, зажигает им костры и т. д. Известно, что первобытное христианство пыталось применить чудесную целительную силу веры не только к душевным, но и ко всем болезням человеческого организма. «Болен ли кто из вас, пусть призовёт пресвитеров Церкви, и пусть помолятся над ним, помазавши его елеем во имя Господне». К учёной медицине многие христиане, верные этому тексту, относились с порицанием, как к попытке насилия над волею Божиею. «Медицина и всё, что относится к ней, представляет такое же коварство», – определяет суровый Татиан после того, как осудил Демокритово учение о физической симпатии и антипатии и талисманы, на них основанные. Практика благочестивого обряда, предписанного в послании св. апостола Иакова, как видно из свидетельств отцов и учителей Церкви, была необычайно широка. Её принимали и развивали не только православные, но и еретики, причём гностики, конечно, вносили в обряд восточные магические примеси. Любопытно, что один из наиболее могучих, но в то же время и наиболее мистических умов неоплатонизма, великий Плотин, относился к демонической одержимости с недоверием и горячо оспаривал её возможность. В его «Эннеадах», обработанных Порфирием, мы встречаем следующую тираду, направленную против гностиков. «Они хвалятся, будто исцеляют болезни. Достигай они того воздержанием, правильною жизнью, претензии их были бы разумны: но они утверждают, будто болезни суть демоны, которых они могут изгонять своим словом, – вот чем хвастают они, с целью прослыть святыми у черни, всегда падкой на восторги пред могуществом магии. Людей рассудительных им не убедить. что болезни ваши происходят не от причин ощутительных, как-то: переутомления, полнокровия, отощания, разврата, словом, порчи организма, проистекающей из начала внутреннего или внешнего. Что оно так, видно уже из самой природы лекарств. Часто исцеляют болезнь слабительным или микстурою; часто также бывает на пользу диета и кровопускание. Отчего же тут изнемогает демон – от голода или микстура его замаривает? Когда, вслед затем, человек выздоравливает, – демон должен либо остаться в нём, либо выйти; если он остаётся, каким образом его присутствие не препятствует выздоровлению? Если выходит, – почему? Что ему приключилось? Питался он что ли болезнью? В таком случае, болезнь – одна вещь, демон – другая. Если он входит туда, где нет причины для болезни, почему тот, в чьё тело он проникает, не всегда болеет? Если он входит в тело, когда оно уже носит в себе естественную причину заболеть, то в каком качестве пристаёт он к этой болезни? Сказанной причины уже достаточно, чтобы вызвать лихорадку. Смешно допускать, что, раз болезнь имеет свою причину, то, как скоро причина эта в действии, находится и демон вполне приспособленный, чтобы придти к ней на помощь». Скептической тираде знаменитого философа можно противопоставить много мест из христианской апологетики, доказывающих, что древности в довольно широкой степени свойственно было учение о физическом предрасположении к восприятию болезней. Именно это хроническое предрасположение и почиталось естественно болезнью организма, обострения же, развивавшиеся на его почве, приписывались демонам. Таким образом, с точки зрения медицинской, демоны являлись чем-то вроде микробов, бацилл, занятых и палочек современной науки, которым здоровый и сильный субъект легко сопротивляется, тогда как хилый и истощённый быстро воспринимает их и гибнет. Конечно, лечение пресвитерское далеко не всегда вело к исцелению больного. Юлиан Отступник злобно смеётся, что христианство не вылечивает «ни проказы, ни лишаёв, ни подагры, ни дизентерии, ни водяной, ни костоеды и никакой телесной немощи. Оно очищает только от прелюбодеяний, хищений и вообще всяких душевных прегрешений». Христианство, с своей стороны, как бы дало косвенный ответ на этот попрёк в известной легенде о «вене-Константиновом», повествующей, как император Константин чудесно очистился от проказы крещением, после того, как благочестиво отверг медицинский совет жрецов идольских – избавиться от болезни ваннами из тёплой крови невинных младенцев. Языческим противовесом христианской легенде служила молва, будто предлогом к выбору между языческим и христианским культом были не физические, но моральные страдания Константина. Терзаясь совестью, как убийца сына своего Криспа и жены своей Фаусты, Константин обратился за утешением к религии и философии языческим, но они, устами неоплатоника Сопатра и жрецов разных культов, объявили, что не знают средств для искупления таких ужасных злодеяний. Тогда-де император прибег к христианам, которые, за покровительство их вере, обещали простить ему всё, что угодно. Легенда эта, рассказанная языческим историком Зосимом, давно опровергнута, как страдающая хронологическими неточностями.

Известно, что восточные народы относятся к безумным с большим уважением и, по возможности, оставляют их бродить на свободе, исходя из того убеждения. что они не столько больны, сколько посещены богом, и, стало быть, не человеческого ума дело судить, добро из этого будет или худо. Античные взгляды на сумасшествие близки к турецким. Вдохновенный экстаз пророка, оракула, поэта и даже пьяного – такая же одержимость духом, как и сумасшествие: «Молись Бахусу, чтобы вино не отуманило твоего рассудка», – приглашает Овидий в шуточном стихотворении своей любовной книги, но – совсем не в шутку. В вине живёт дух, демон, бог, и, кто пьёт вино, впадает во власть этого духа, демона, бога, и, чтобы остаться трезвым за чашею, сохранить самообладание и здравый ум, мало тебе самому желать того, надо, чтобы и Бахус пожелал, надо заслужить его благосклонность. Всякий человек в нервном подъёме выше нормы, всякий «френетик» опасен, потому что божество в нём; но – божество это может выразиться и вредным беснованием, и полезным провидением или гениальным творчеством. Жрецы экстатических культов, пифии, вакханки одержимы демонами, добрыми к человеку, им угодному, но свирепыми против человека, им сопротивляющегося, идущего против их воли. Плутарх сообщает об ужасном припадке истерии, случившемся с дельфийскою жрицею, когда её заставили предсказывать насильно. Бл. Августин, чьи сочинения весьма богаты фактическими иллюстрациями к данному вопросу, ставит френетизм и прорицание, ясновидение, второе зрение в прямую связь между собою. «Нам известно, что одержимый нечистым духом, находясь у себя в доме, указывал время, когда собирается выйти к нему из своего, отстоящего на расстоянии двенадцати миль, дома пресвитер, где он в данную минуту находится в своём пути, как приближается и когда входит во двор, в дом и спальню, пока не является к нему на глаза. Всё это больной видит не глазами; однако, если бы он этого каким-нибудь образом не видел, то не давал бы таких верных показаний: а был он болен лихорадкой и говорил как бы в френетическом бреду. Может быть, он и действительно был френетик, но его по этой причине считали за одержимого демоном». Тот же автор с удивлением рассказывает о случаях, когда пророческий дух овладевал людьми незаметно для них самих и делал их предсказателями по неволе. Факты, им приводимые, имеют действующими лицами либо язычников, либо врагов Христовых (Каиафа), так что должны быть отнесены к событиям не «Града Божие», но «града дьявольского», к обольщению злых демонов. Августин повествует о молодых людях, которые, «хотя не имели ни малейшего понятия о двенадцати знаках», вздумали разыграть из себя астрологов и, к собственному изумлению, оказались точными и счастливыми предсказателями. «Другой юноша плясал пред оркестром, расположившимся на таком месте, где по случаю какого-то языческого праздника было много идолов, не духом каким-нибудь восхищённый, а представляя исступлённых с потешным передразниванием знакомых, около стоящих и зрителей. Ибо в обычае было не воспрещать, если кто-нибудь из юношей, после совершённого пред завтраком жертвоприношения и при возбуждённом состоянии фанатиков, хотел забавляться подобным образом. Между тем, среди пляски, сделав себе передышку, шутя и окружённый смеющейся толпой, он предсказал, что наступающею ночью в ближайшем лесу будет умерщвлён львом человек, смотреть на труп которого с наступлением дня сбежится толпа, и место настоящего празднества опустеет. Так и случилось, хотя всем присутствующим по всем его движениям видно было, что он сказал это шутя и не находясь в состоянии умственного расстройства или исступления; и даже сам он тем более дивился случившемуся, что не знал, в каком душевном состоянии произнёс своё предсказание». Биографии многих знаменитых людей Рима отмечены фактами случайных предсказаний, врывавшихся, подобно неким вдохновительным вихрям, в жизнь этих героев, баловней судьбы. Особенно богата ими жизнь диктатора Суллы, «счастливого Суллы», – по римскому народному убеждению, нечестивейшего игралища демонов, по учению св. Августина. Не лишнее отметить, что из френетических прозорливцев и ясновидцев, описанных Августином, многие отличались резкими неправильностями в половой системе.

Способность второго зрения иногда понималась, как демонская услуга, обусловленная даром незримых, легковесных и мощных духов быстро перемещаться в пространстве от видящего к видимому и обратно. «Всякий дух, – говорит Тертуллиан, – имеет полёт быстрой птицы; а потому ангелы и демоны переносятся с места на место во мгновение. Вся земля для них как одно место: для них так же легко узнать, где что делается, как и разгласить о том повсюду. Быстрота их, свойственная их неведомой натуре, весьма способна к тому, чтобы выдавать себя за богов. Они хотят почитаться виновниками того, что возвещают, и действительно бывают виновниками, только не добра, а зла. Им известны даже намерения Божии, первоначально через пророков, а ныне чрез их писания. Таким-то образом, похищая у Божества таинства Его, они успевают притворно Ему подражать». В пример таких мгновенных перелётов предсказательного духа, Тертуллиан ссылается на известное испытание Крезом Лидийским дельфийского оракула. – «Что царь делает в данную минуту?» – спросили Аполлона лидийские послы. – «Варит черепаху», – отвечал оракул, – и угадал. «Блуждая в воздухе, носясь в облаках, сближаясь с звёздами, демоны легко могут предсказывать об изменениях времени».

Подробное рассмотрение огромного и сложного вопроса о демонической одержимости, конечно, не может входить в программу моего этюда, довольствующегося намёткою общих взглядов и понятий античного мировоззрения; к тому же исторический центр его лежит и далеко за рамками эпохи, мною исследуемой. Те, кто интересуются судьбами вопроса, могут найти богатый, блестяще изложенный и освещённый материал в классическом труде Альфреда Мори «La Magie et l'astrologie dans l'Antiquitе et au Moyen ?ge». Современная наука о духе, психиатрия и психопатология разобрались в явлениях, относимых древностью к разряду демонической одержимости, настолько внимательно и пользуются ими так остроумно и успешно, что теперь детальное их исследование, очевидно, надо считать достоянием скорее врача-психолога, чем историка. Метафизические воззрения прошлых веков и затем материалистическая против них реакция во второй половине девятнадцатого столетия наложили на вопрос безмерное множество ложных гипотез и мнений. Истина его оказалась, таким образом, на дне весьма глубокого колодца. Когда в этих наслоениях разберутся внимательные и беспристрастные изыскатели, по всей вероятности, в нелепостях античных заблуждений найдётся несколько зёрен драгоценной и поучительной правды, теперь скрытой, как водится, в аллегориях и метафорах, узко и близоруко принимаемых за чисто религиозные мифы.

8

Общение человека с демоническим существом, понятное дело, возможно только при том условии, если обе стороны вполне удовлетворительно одна другую понимают. Развитие магии и параллельный рост требований, к ней предъявляемых, могучий рост античной государственности и культуры, осложнение житейского уклада и случаев в нём, когда смертному требуется религиозное вмешательство в быт его, нужны советы и помощь сверхъестественной силы, вызвали соответственный прогресс и в развитии магии. К векам империи, как говорено уже и ещё будем иметь случай говорить, старые оракулы замолчали или ослабели. Одна из многочисленных причин к тому, конечно, – отсталость их первобытного волшебства: цивилизация широко и пёстро шла вперёд, а культ замкнуто и консервативно стоял на месте, жреческое откровение оказалось позади своей философствующей паствы и стало ненужным ей. Простые «да» и «нет» из уст внемлющего бога уже не удовлетворяют мистически настроенного верующего. Обращаясь к демону, неопифагореец или неоплатоник хотят беседовать с ним, как с неким божественным юрисконсультом. Додонский звон, двусмысленные каламбуры дельфийского бога, сон в пещере Трофониевой никому не нужны более. Попытка Юлиана восстановить антиохийский оракул Аполлона Дафнийского кончилась полнейшею неудачею, а между тем никогда ещё не занимались магией и гаданием о будущем усерднее, чем в эти годы, – во второй половине четвёртого века. В самом непродолжительном времени после неудач Юлиановых, Валентиниан и Валент объявляют преследование магии, – со всею энергией, жестокостью и пристрастием, свойственными гонениям религиозным. Легенда об одном из процессов этого гонения показывает, что магический кружок искал, чрез гадание кольцом, привешенным свободно качаться между буквами алфавита, узнать имя своего будущего государя, преемника Валентова. Успели определить только начало имени «Феод…», что дало Валенту повод убить влиятельного вельможу-язычника Феодора и, быть может, ещё нескольких несчастных с именами, начинавшимися злополучным «Феод…» Судьба, как известно, всё-таки, сделала своё дело, и преемником Валента оказался испанец Феодосий Великий. Это эпоха, когда пророческие аллегории, метафоры, намёки уже недостаточны. Даже христианские писатели, в полемике с языческими, употребляют такие странные аргументы, как подложное стихотворение Сивиллы с акростихом имени Иисуса Христа. Век требует, чтобы религия стала чем-то вроде положительного и прикладного знания. Мистерии и магическое демонослужение, обещающее в телетах своих непосредственное общение с божеством, делаются упованиями всех религиозных людей, которые не примкнули к христианству. Маг – феург, берущийся познакомить адепта с демоном или богом посредством таинственных обрядов очищения, мистагог и фауматург окончательно затмевают, побеждают и отстраняют от влияния на общество жреца, устарелого чиновника устарелого духовного ведомства. Человечество учится, во множестве новых религий и теософических систем, благоговейно трепетать пред Единым Богом и дерзко управлять незримыми силами творения, образующими таинственную лестницу совершенствования от материи к духу, от плоти к Божеству.

Развитие и международность магии выдвинули вперёд вопрос о языке демонических существ, ей покорных. Здесь необходимо опять обратиться к глубинам иудаизма. Влияние иудейской мысли на греко-римский мир в конце римской республики и в первые века империи было очень значительно. Прозелитов своих иудаизм имел во всех важных центрах империи и во всех слоях общества, – до императрицы Поппеи Сабины включительно. Накануне своего рокового восстания при Нероне иудеи были модными людьми в Риме. От них ждали чего-то великого, неслыханного, каких-то новых судеб миру. Нерону было предсказано великое восточное царство со столицею в Иерусалиме. Мир волновался смутными мессианскими ожиданиями: великий свет, могучий властитель должен воссиять на Востоке, поднявшись из Иудеи. Известно, что многие видели Мессию в Веспасиане. Понятно, что, при таком настроении общества, каждый иудей, тем паче образованный, являлся в нём существом загадочным, мистическим, с будущностью, чреватою событиями. Настроение поддерживалось тем, что первый век нашей эры – действительно, блестящая пора национального гения иудейского, когда из недр его хлынули потоком такие мощные и разнообразные учительские силы, как апостольская проповедь, Филон, первые гностики и т. д. Иудей стал слагаться в воображении и представлении народном в человека, который знает какую-то особую религиозную истину, скрытую от всех других. Ясно, что, при таких данных, магия века должна была очутиться в иудейских руках по преимуществу. Иудейские гоэты и гадалки кишат в народе, а Симон из Гиттона, Элеазар и им подобные магические авторитеты поселяются во дворцах, влияют на аристократию и философов. Теоретические поиски религиозной истины в эту эпоху были почти окончены вчерне. Все философско-теологические системы, сводясь в тех или других компромиссах к Платону, признают Бога единым, развивают в тех или других формах и с теми или другими оттенками учение о божественной триаде, слагают величественную догму Логоса, – в высшей теологии, а в практическом, земном её, так сказать, подотделе принимают гипотезу ангелического и демонического посредничества. Насущный вопрос, истекающий из этих выводов, – утилитарное искание религиозной силы. Так как почти единодушно было решено, что на волю Верховного Существа, каково бы оно ни было, человек не в состоянии оказать ни малейшего давления, то задача сводится к изобретению способов влиять на его «сатрапов» и «проконсулов» – ангелов и демонов. Это изобретение шло вперёд ощупью, вырабатывая сложную демоническую «феургию». Ни один маг не настаивал на конечной непогрешимости своего знания настолько твёрдо, чтобы не освежать его новыми формулами, обрядами и даже принципами, буде таковые наплывали откуда-либо в жизнь, и утверждалось в обществе мнение о их большей против прежних силе. Гордость иудеев своею исключительною религией, национальная замкнутость и брезгливость их вели к тому, что «народ избранный» ненавидели все племена земные и, по закону и предчувствию взаимности, считали его ненавистником всех народов земных. Но, вместе с тем, распространялась и широко утверждалась в народах уверенность, о которой мы только что говорили, – что религиозные тайны, помогающие иудеям, на зло всеобщей к ним антипатии, сохранять своё политическое существование и общественное устройство, особенно властны и могучи. Припомним смущение, невольно охватившее победоносных римских солдат, когда они взяли приступом храм Иерусалимский и – стали пред ним в суеверной нерешимости, не смея проникнуть в таинственную твердыню; их радостно изумило, когда какой-то сорви-голова, «как бы по внушению бога», швырнул внутрь грозного здания роковую головню и дерзким поступком одного точно снял волшебные чары со всех. Вот почему языческий маг изучал иудейскую кабалу и волшебные книги, якобы писанные Ноем, Хамом, Авраамом, Иосифом; вот почему он заклинал воздушное демоническое воинство именами Ягве, Адонаи, Себаофа, Баруха, Авраама, Израиля, ангелов и даже просто бессмысленными и исковерканными еврейскими словами, будто бы выхваченными из священных Моисеевых книг, – едва ли не с большею надеждою, чем именами Зевса и олимпийцев.

Служители смешанного эллино-иудейского магического культа были особенно многочисленны в Самарии, которую христианство справедливо считает рассадником древнейших своих ересей, корнем гностицизма. Когда Иисус Христос явил Себя в Палестине, местные маги поспешили испробовать демоническое воздействие Его имени, не спеша, однако, к Нему обратиться. Их интересовало чудо, а не учение, сила, а не правда. Заподозрив, что в группе учеников, образовавшейся вокруг Иисуса и продолжавшей затем Его проповедь, практикуется какой-либо новый заклинательный секрет, они пытались купить его у апостолов за деньги, как свидетельствует знаменитый эпизод в «Деяниях» о Симоне волхве из Гиттона. Другой волхв Бар Иисус предлагает апостолу Павлу состязание в магическом искусстве, как некогда египетские жрецы соперничали с Моисеем пред лицом фараоновым. Третий фауматург, Менандр Самарийский, старался затмить христианские обеты бессмертия души посулами бессмертия телесного, – и, к удивлению, имел доверчивых последователей, не разубедившихся даже смертью самого ересиарха и его непосредственных учеников. Секта Менандра существовала более двух столетий. Относительно псевдохристиан, удачно обращавших в свою пользу имя Христово, не следуя Христу, сам Спаситель высказал мнение весьма снисходительное: «Кто не против нас, тот за нас». Но век апостольский и позднейшие новообразования церкви не подражали этой божественной мягкости, так как тройственное слияние в ересях самарийского происхождения начал христианских, иудаического предания и магии создало могучие гностические расколы, вооружённые сложными философскими системами «лжеименного знания», более опасными для христианского единства и правоверия, более соблазнительными, чем самый грубый и пёстрый политеизм. Гнозис рождает Сирия, развивает Александрия, впитывает Рим. Известно, что язычники относились к гностикам снисходительнее, чем к другим христианам, быть может, видя в них не столько христиан, сколько просто, так сказать, христианствующих магиков, ищущих в тайнах христианства дополнения к науке халдеев, к секретам Египта и к еврейской кабале.

Итак, в представлении эллина-римлянина, истинно сильный и властный маг есть, по преимуществу, еврей. В связи с этим, установилось мнение, что из языков земли ангелы владеют только еврейским, как древнейшим. О древности еврейского народа и языка шли в первом веке пылкие споры, известные по усердной защите своих единоверцев Иосифом Флавием в его апологии против Апиона. При такой скудости лингвистических познаний воздушного воинства, заклинания, могучие на еврейском языке, могли оказаться совершенно бессильными на языке греческом или латинском. Ориген, в рассуждении о магической силе имени, идёт ещё дальше. «Если бы имена были даны произвольно, тогда демоны и другие нам неведомые силы не отозвались бы на заклинания тех лиц, которые не знают их самих. В действительности же, по неизвестной нам естественной связи между именем и называемым существом, явление призываемых совершается чрез возглашение известных звуков и слогов, и известных имён мягко или с придыханием, с соблюдением долготы или краткости». Таким образом, даже недостаток в акценте заклинателя мог повредить успеху его чар. Понятно, что, при подобном педантизме условий, маг из кровных евреев должен был иметь большую к нему веру и больший на него спрос, чем маг, только знакомый с еврейским языком и еврейскими формулами. Помимо этого суеверия, содействовали магическому превосходству иудеев и другие причины, психологические и бытовые. Необходимо принять в соображение, что феург-иудей обыкновенно принадлежал к умственной аристократии своего племени. Занятие магией было сурово осуждено и запрещено законом Моисеевым, строго обязательным для массы народной во все века. Исключения из правила или, лучше сказать, терпимые его нарушения, наслоившиеся исторически и, в особенности, под влиянием плена Вавилонского, были компромиссами в уважение избранного гения или исключительного общественного положения известных лиц. В трактате Санхедрин Вавилонского талмуда и в трактате Менахот говорится: «члены Санхедрина должны быть сведущи в науке магии и в языческом богословии». Великая школа Гамалиила, в которой учился апостол Павел, делилась на два факультета: пятьсот юношей изучали святой закон, а другие пятьсот – эллинскую мудрость. Трактат Гемары Вава-Катта объясняет это исключение высоким положением Гамалиила при дворе государя: на эллинском факультете его школы юноши готовились к придворной и дипломатической карьере, либо к ответственным постам теократическим. По мнению многих, под эллинскою мудростью в данном случае должно понимать не писания греческих поэтов и философов, но сочинения иудеев-эллинистов, плоды греко-иудейского философского общения в Александрии. Если так, тем сильнее должна была просачиваться в лекциях Гамалииловой школы феургическая струя: не в первый раз уже повторять мне, что Александрия для магии вторая родина. Из всех этих подробностей следует, что иудей со светским, эллинским образованием, тем более сведущий в магии, не был, что называется, первым встречным. Это человек хорошего происхождения, хорошего воспитания, порядочный для любого общества, почтенный уже сам по себе, помимо высших знаний, им таимых. Это посланник, как Филон, это член посольства, как Иосиф Флавий. Прибавим к этому, что в раввинскую школу высшей мудрости, вроде Гамилииловой, ученики принимались не зря, но с строгим разбором характера и умственных способностей. Прибавим к этому, что пытливость ума и сила воображения, увлекающие учеников за прямые практические цели учения, чтобы предать их отвлечённому умозрению, бросить их на путь реформы богословской ли, философской ли, социальной ли, – обыкновенно, даются в удел способнейшим, наиболее впечатлительным и вдумчивым натурам, мощно возвышающимся над умственным уровнем своих сверстников. В лице иудеев, являвшихся в Рим с новыми религиями и мистическими учениями, Рим, действительно, встречал гигантские умственные силы, которых влиянию, по мере сближения с ними, не мог не поддаваться, которых воззрения не мог себе не усвоять, даже презирая их родину и источник. Достаточно того, что Рим единовременно был ареною религиозной пропаганды двух таких иудейских сил, как апостол Павел и Симон Гиттонский, чтобы простою оценкою их понять, почему древность пришла к убеждению, будто для разговора с духами надо владеть иудейским языком.

Между собою ангелы пользуются особым таинственным наречием, мнимые отголоски которого обильно предлагают любителям таинственного гностическая и магическая литературы. При охоте разбираться в диких звуках этой пёстрой тарабарщины, в ней иногда можно найти анаграммы и тайнопись божеских или ангельских имён и качеств. В четырнадцатой главе первого послания к Коринфянам ап. Павел предупреждал верных от злоупотреблений «глоссолалией», вдохновенным даром проповеди на разных языках. Церковь от этого опасного дара отказалась очень рано, предоставив его, как сомнительное наследство, разным мистическим сектам, преемницам гнозиса первых веков, иллюминатам и экстатикам. Глоссолалия сектантская, существуя до нашего времени, представляет собою бессвязный набор слов и рифм, среди которых многие совершенно бессмысленны и не принадлежат ни к какому языку. Таковы пресловутые вещания духом древнего монтанизма, современной хлыстовщины. Вот подобные-то курьёзные сочетания произвольных звуков, порождённые экстазом действительной или притворной «глоссолалии» в радениях восторженных мистиков, и принимались древними теософами, как эхо языка ангелов. Во множестве перейдя от сектантов к магикам, как феургам, так и гоэтам, они благополучно пережили ряд веков и снова становятся известными нашему времени в формулах некоторых сект, ныне разнообразно оживающего, оккультизма. Мистическая буква, неуклюжая и бессмысленная, тысячелетиями переживает таящийся на дне её дух смысл. Чувственные мистерии земледельческой триады богов-производителей, Матерь богов, Адонис и Венера, Аттис и Кибела, Озирис и Изида, очень древние покойники и крепко спят, глубоко зарытые под руинами своих храмов. А, между тем, следствия судебные по хлыстовским и скопческим делам показали, что вопли, некогда оглашавшие празднества «умерших богов», продолжают звучать на радениях русских раскольников-изуверов. «Эван, эвое, эйа», которым вакханки звучно аукались с горными нимфами Киферона, раздаются теперь под бревенчатым потолком какой-нибудь избушки на курьих ножках, на потайных задворках сектантских селений, из уст тёмных, как ночь, искажённых людей.

Поэтическое вдохновение, божественное в религиях, принимающих мифологические поэмы, как свои священные и основоположные книги, стало делаться подозрительным человечеству задолго до христианской против него реакции. Можно сказать, что уже первое слово греческой философии было направлено против поэтов, их мифологии и вредного влияния на религию и нравы. Элеат Ксенофан яростно опровергал и высмеивал Гомера. Платон изгнал поэтов из своей «Республики». Положение, что боги и религия оклеветаны поэтами, было общим в образованном обществе конца римской республики, даже в греческих государствам и городах. Люди эллинского образования и воспитания с завистью говорят о чистоте скучной и сухой гражданской религии Рима, в которой нет ни распутства и преступлений Зевеса, ни беснований Геракла, «не рассказывается, будто Уран был изувечен своими сыновьями, будто Сатурн пожирал своих детей из опасения, чтобы они не свергли его с престола, и будто Юпитер, в свою очередь, изгнал Сатурна из его царства и заключил его в темницы тартара». Ещё раз надо повторить твёрдое правило: римская религия была системою гражданской этики, без мифологических прикрас. «В твоём прошлом нет ничего такого, за что твоей истории следовало бы краснеть», – говорит Проперций в стихах, противополагающих бедную и сухую символику римских верований пёстрому богатству греческих мифов. Соответственное место у Вергилия: «Наши поля не были вспаханы быками, выдыхавшими пламя из ноздрей; их никогда не засевали зубами чудовищной гидры, и никогда из нашей почвы не вырастала внезапно жатва воинов с шлемами и копьями». Трезвость воображения и твёрдая уверенность, что бог должен быть лучше человека, а, следовательно, не могут быть присущими ему те же пороки и злодейства, что пятнают род человеческий, отличают римскую богословскую мысль с самого раннего её проблеска. Теория Эвгемера имела в Риме блестящий успех, и древнейший поэт римский – Энний, был его пылким пропагандистом и последователем. Варрон, Цицерон, Лукреций вели ожесточённую идейную войну против грубых политеистических форм. Мы знаем, что они имели сочувственников в жречестве: знаем также, что римское правительство, охотно включая пришлые божества в списки союзных римскому народу, тем не менее не впускало их в черту города и очень неохотно, до времён империи, дозволяло официальное отправление их культа, в уровень с национальными богами. Даже культ Сирийской Богини, при всём суеверном поклонении ей народа, был принят в Риме с резкими ограничениями, и римским гражданам воспрещено было увечить себя, чтобы зачислиться в скопческую орду её жрецов. Умнейшие люди государства с отвращением смотрели на вторжение антропоморфической мифологии в понятия черни и с удовольствием вспоминали времена первобытной религии, когда храмы стояли без кумиров. Не только прихотливая греческая, но даже и скромная национальная религия казалась философам чересчур загромождённою грубыми пережитками старинного суеверия и половой патриархальности, которую цивилизация выродила в разврат. Цицерон жалуется, что на долю его, как правительственного лица, выпало устраивать игры в честь Флоры, празднества которой отличались грубою распущенностью, бесстыдством, пьянством. Вину за все эти тёмные привносы, омрачившие народное богопознание, дружно взваливали на греческую поэзию и эллинскую цивилизацию. Вера о злобном демоническом вмешательстве в творчество Гомера и Гесиода родилась гораздо ранее христианства, которого апологеты подхватили её, как модное оружие полемики, и блестяще ею воспользовались. Ненависть к языческой поэзии в победоносной церкви после реформы Константина была тем сильнее, что это время в неоплатонизме началась попятная, демократическая реакция, стремившаяся, через демонизм, соединить сокровенные тайны Логоса с многобожием суеверной черни, с политеистическою мифологией и храмовым обрядом. Наиболее реальным и последовательным показателем таких попыток к житейскому компромиссу философии с предрассудком явился, как известно, Юлиан Отступник. Умирающее язычество пользовалось демоническою теорией, чтобы отчасти доказывать боговдохновенность Гомера и Гесиода, отчасти, чтобы извинять боговдохновенным поэмам и истолковывать пестрящие их неприличия. А в христианстве демоны, устами бесноватых, признавались экзорцистам, что они те самые, которые говорили некогда через древних поэтов, творцов античной мифологии. В эту пору Вергилий, долгое время почитаемый чуть не святым «языческим пророком» и впоследствии восстановленный в этом достоинстве католицизмом Возрождения, начал перерождаться народными легендами в страшного волшебника, в Фауста на античный лад. В эту пору бл. Иероним видел во сне, будто Иисус Христос приказал ангелам высечь его за любовь к Цицерону. В эту пору надменный сатрап-епископ Феофил опустошил библиотеку храма Сераписа. В эту пору сложились мнимые «Постановления Апостольские», проклинающие любителей светской литературы. В эту пору погублены монашеством списки языческих полемистов. Выше говорено, что жреческая наука не может быть судима нами потому, что от неё ничего не осталось, кроме сочинений общедоступных, популярных, «обиходной рецептуры», публикованной для масс, а не для ближайших адептов культа, посвящённых в более интимные тайны знания. Нельзя изумляться тому, зная жестокие истребления, каким подвергались от христиан издания древних авторов именно в главнейших центрах образования и жречества. И это началось очень давно. Известен эпизод «Деяний Апостольских» о семи неудачных бесозаклинателях эфесских, которые, по примеру многих своих товарищей, призывали на злую силу имена Иисуса Христа и ап. Павла, но злой дух возразил им: «Иисуса знаю, и Павел мне известен, а вы кто?..» И затем бесноватый избил их, ограбил и выгнал из дома. Случай этот, огласившись в Эфесе, вызвал сильное движение против магии. «Из занимавшихся чародейством довольно многие, собравши книги свои, сожгли пред всеми, и сложили цены их, и оказалось их на пятьдесят тысяч драхм». Таким образом, простой случай, далеко не из самых крупных событий текста «Деяний», попавший в летопись Луки лишь как бы мимоходом, только ради характеристики, «с какою силою возрастает и возмогает слово Господне», способствовал, однако, уничтожению целой магической библиотеки. По этому эпизоду легко судить, какие широкие размеры должно было принимать книгоистребление при правильно организованных гонениях на магию, вроде Валентова, о котором сообщают Аммиан Марцеллин, Зосим, Евнапий.

За нахождение у кого-либо магической книги следовала смертная казнь. Поэтому их сбывали, кто как и куда мог. Юный Иоанн, впоследствии Златоуст, выудил однажды подобную книгу в реке и едва остался жив от страха, потому что вблизи стояли полицейские солдаты. В гонении этом исчезло почти всё, что написали неоплатоники и христианские гностики, против знания которых оно и было предпринято. Казнь языческой книги, языческой статуи и языческого здания стала богоугодным делом. Конец четвёртого, пятый и шестой века жгут и истребляют языческую и еретическую литературы с ревностью, достойною лучшего применения. Папа Григорий Великий уничтожает всюду, где может, списки Цицерона и Тита Ливия. Предание приписывает ему гибель знаменитой римской библиотеки Аполлона на Палатине. Защита папы Григория от этого обвинения Грегоровиусом слаба. Неизвестно, куда исчезли библиотеки Ульпиева и Августова. На все средние века установлен непоколебимый католический принцип: кто изучает светскую науку и литературу, – оскорбляет тем религию, – «имя Христа и имя Зевса не могут получать хвалу из одних и тех же уст». Обладатель античных знаний – поворотник к язычеству, еретик, колдун. Невежество о прошлом возводится в обязанность. Знание древнего мира умерло с Боэцием под топором гота или кончило самоубийством вместе с последними академиками афинскими, поставленными вне закона Юстинианом.

9

Крейцер много распространяется об этрусских фульгураторах, которым легендарные цари римские Нума и Тулл Гостилий были обязаны будто бы волшебною властью над молнией, уменьем заклинать её, вызывать, сопровождаемую громом, при ясном небе и бросать на вражеские полчища, как описывает это Овидий. Понятен ужас, объявший римское войско в первый раз, что оно увидело этих чудодеев, точно живых фурий, со змеями в руках. «Невообразимый, исступлённый ужас, – говорит Крейцер, – нападал на тех, кто дерзал читать священные книги, заключавшие ритуал молниеносцев». Однако, судя по отрывкам, дошедшим до нашего времени, они содержали в себе только молитвы, да чин заклинания. Надо отдать справедливость рационалистическим комментаторам этого баснословия, – объясняли они его весьма нелепо. Сальверт, например, находит в этрусских бросателях молнии «более или менее счастливых предшественников Франклина», или предполагает за ними искусство ловко пользоваться химическими веществами, весьма обыкновенными в странах экзотических, но неведомыми на родине шарлатанов. Подобные объяснения – отчасти отбросы безнадёжно провалившегося ещё в восемнадцатом веке эвгемеризма, отчасти – плоды знаменитой гипотезы Dutens’а, возведённой в научную теорию Балльи, – о великой исчезнувшей доисторической культуре, которой египетская и эллинская цивилизации были будто бы только выродившимися остатками и переживаниями. За известность древним многих прикладных явлений электрической силы, по следам Dutens’а, Балльи и Гоге, высказались в девятнадцатом веке Сальверт, Моран, Фурнье, Сестье и Мегю. Такие гипотезы, не содержа в себе научных данных, ни к чему не обязывают своих изобретателей, кроме пылкой фантазии и известной доли остроумия. Однако, господство их и распространение в обществе едва ли многим симпатичнее суеверий, которые они не разрушают, а, напротив, укрепляют странностью своих, слишком натянутых, допущений. Сальверту, например, особенно не везло с огненными чудесами. Чтобы объяснить библейское чудо низведения огня на землю пророком Илиею, в состязании его с 970 жрецами Ваала, он прибегает к какой-то театральной махинации, воспламеняющей смесь эфира и винного спирта, потом к негашёной извести, которая, будучи полита водою, загорается и дымит, потом к хлористокислой соде и т. д. Столь естественные объяснения неестественнее всякого чуда. Некоторого внимания, пожалуй, заслуживает ещё негашёная известь. Но неужели свойства её, будучи известны Илии, не были, известны жрецам Ваала, – бога Финикии, бога Вавилона, откуда родом вся магия со всяким магическим фокусничеством? Хитрость пустить в дело негашёную известь – невеликая, а жрецы, несомненно, были весьма искушены в огненных чудесах, ибо, иначе, с какой бы стати принимать им вызов на состязание в чуде, да ещё под условием смертной казни для побеждённой стороны? На празднествах Диониса в Риме вакханки опускали в Тибр зажжённые факелы, и они не гасли от воды, так как содержали негашёную известь. Августин старательно изобличает подложность одного языческого чуда – неугасимой, горящей на открытом воздухе, Венериной лампады: апологет объясняет этот вечный огонь свойствами асбеста, горного льна. Павсаний, хотя и суевер, но далеко не хвастливый, как очевидец чудес, рассказывает о восточном маге, который, стоя в значительном расстоянии от жертвенного костра, воспламенял его своею молитвою. О фокусах Архимеда и Демокрита с зажигательным стеклом сложились целые легенды; первый будто бы производил ими пожары в римской осадной артиллерии при блокаде Сиракуз, второй выжег собственные глаза, дабы не соблазняться женщинами и не отвлекаться чувственными помыслами от философского умозрения. Основная и истинная идея этих легенд – что управлять тепловою энергией солнечного луча мир умеет уже очень давно. Гораздо удачнее Сальверта объясняет Гиббон огненные чудеса, из-за которых Юлиану Отступнику не удалось восстановить Иерусалимского храма, – воспламенением рудничного газа, скопившегося в подземельях под многовековым фундаментом здания; чудо это, к тому же, случилось не в первый раз: когда царь Ирод спустился в гробницу Давида, в надежде найти там большие сокровища, то совершенно так же, как при Юлиане, в подземелье вспыхнуло большое пламя, лишившее жизни двух спутников царя. Что касается театральных машин, производящих «калхасов» гром и молнию, – до нас дошли Pneumatica Герона, любопытная книга наставлений и рецептов, как делать в храмах чудеса: вызывать разные огненные явления, таинственные звуки, гром и молнию, призраки, тени, странные голоса и т. д. Калигула, при посредстве подобных религиозно-театральных машин, вёл войну с Юпитером, бросая в воздух серные огни, отвечая на громы небесные раскатами своих рукотворных громов. Искусственные проявления якобы атмосферного электричества и огненные привидения играли важную роль в Элевзинских мистериях, да и во всех других, до грядущего розенкрейцерства включительно. Посвящаясь в Элевзисе, Юлиан Отступник был так смущён одним из этих пламенных призраков, что в испуге, забыв о своём сане языческого первожреца, вспомнил наставления своей христианской юности и перекрестился. Призрак тотчас же исчез – от негодования, как уверяли язычники, – от страха, по мнению христиан. Вот новое доказательство, насколько обе враждующие стороны искренно относились к чудесам противников: ни язычники, ни христиане равно не усматривали в мистериях жреческого шарлатанства, но видели в них разумное действие сверх естественной силы – одни доброй, другие злой.

Единичные проявления химического или физического фокусничества не дают нам, однако, права распространить объяснение им на все огненные чудеса древнего мира. Приписывать их всецело средствам тогдашней науки значит городить на старый миф миф новый. В великолепном своём рассуждении о философских мифах Тейлор даёт прекрасные образцы, как европейцы, разрушая мифологические воззрения о богах, демонах, героях, чудесных зверях, сами, однако, ставили на место их не точное знание, но новую мифологию гипотез по здравому смыслу. Так, окаменелые кости, найденные в швейцарских Альпах, были приписаны слонам Ганнибала; отысканные около Мон Сени устричные раковины навели Вольтера на мысль о пилигримах, идущих в Рим и т. д. Фабрикацию таких же «философских мифов» представляют собою гипотезы Сальверта, Морана и всех, которые с ними. Каким образом проделывали фульгураторы свои молниеносные фокусы, мы, разумеется, объяснить не в состоянии, разве что предположим их результатом извечно и повсеместно известной гипнотической мороки, прославившей в наши дни, – с лёгкой руки Жакольо, – факиров Индостана. Даже наши русские сказки «о мороке» знают этот фокус стихийного внушения: «дока», отводя глаза барину, заставляет его пережить воображением страшную грозу, наводнение, кораблекрушение и т. п. Что иллюзии гипноза могут быть не только индивидуальные, но и массовые, также доказано множеством опытов, засвидетельствованных сотнями очевидцев. Но, как бы то ни было, – что тем или другим способом фокусы, действительно, производились, – вряд ли можно сомневаться. Римляне даже выработали специальные термины для видов молнии: bruta et vana – молнии атмосферные, обычно-грозовые, и expiabilia – призванные заклятиями и молитвами.

Конечно, самыми трудными к объяснению остаются те атмосферные чудеса, которые производились на открытом воздухе и при больших стечениях зрителей. Мне кажется, что здесь были бы слишком рискованными наглые жреческие уверения, что гром гремит слева или справа, тогда как никто не слышит никакого грома; о подобных проделках авгуров с негодованием говорит Цицерон. Тут что-нибудь не так. Нельзя представить себе, чтобы целый народ, да ещё такой умный и положительный, как римский, из года в год, изо дня в день, в течение многих столетий, сообразовал свою державную волю со звуками, которых никто не слышит, с молниями, которых никто не видит. Римлянин скептик более эллина, который тоже мудрости ищет, а не чуда. Credat iudaeus Apella! – презрительно восклицает Гораций по поводу одного огненного чуда, весьма похожего на современное неаполитанское чудо св. Януария. Но и еврейское суеверие было не так уже податливо на огненные фокусы: возражая на книгу Апиона, родоначальника современных антисемитов, Иосиф Флавий с большим презрением говорит об одном сооружении в этом роде, как чересчур первобытном и способном напугать разве ребёнка, а не целый народ.

Не могло ли быть так, что пресловутая фульгурация обязывалась к фактически наглядным чудесам лишь в исключительных случаях, – вроде объявления войны, – допускающих известную подготовку к искусственной симуляции электрических явлений или хоть вероятный расчёт на непременное скорое действие атмосферного электричества? Вообще же роль фульгурации могла ограничиваться просто метеорологическими наблюдениями: гром и молния, о которых фульгураторы возвещали магистратам, далеко не всегда должны были величественно оглушать и ослеплять чиновное присутствие и народ. Тем более, что громовых знамений требовалось от неба великое множество по великому множеству практических, требующих быстрого разрешения, вопросов, и, хотя две тысячи лет назад климат южной Европы был, по-видимому, богаче грозами, чем сейчас, однако, на сложные политические гадания столь великого государства их, конечно, не могло доставать. Поэтому, остановимся на мысли, что делом фульгуратора было не вызвать и показать грозу, но объявить, где он, по знаниям своим, её предвидит, в какой стороне она должна разразиться. То есть – определить направление в данный момент электрического напряжения атмосферы и предупредить о нём, как теперь предупреждает о том же своих товарищей любой телеграфист, любая телефонистка. Так как вопрос определения шёл только о правой или левой стороне, то и ответ не требовал слишком больших и точных знаний, мог достигаться грубыми снарядами и даже просто приметами. Что авгуры имели свои обсерватории, это известно; а, раз имелись обсерватории, то делали же на них и какие-нибудь наблюдения. К тому же, физическое изучение грома и молнии шло в Риме довольно далеко и успешно: даже от Плиния и Сенеки есть чему научиться о феноменах грозы. Гром без молнии, молния без грома, гром с ясного неба, формы молнии, направления, характер, причуды её ударов, условия, привлекающие молнию, зарницы, огоньки Кастора и Поллукса (св. Эльма), – все эти наблюдения имеются на страницах популярных книг для самообразования, которыми просвещалось общество Нерона и Флавиев. Нелепые подробности унижают эти почтенные описания только в тех случаях, когда естественного объяснения мало и требуются ссылки на религиозную сторону факта, на его значение в культе. Таким образом, Плиний заставляет себя и других верить в астральное происхождение молнии, – будто «важнейшие» удары её падают прямо с планет Марса, Сатурна, Юпитера. Это учение родственно звёздной науке маздеистов и, как все отголоски тайного азиатского знания, прошло в эллино-римский мир через александрийских учёных иудеев. «Видел я, – говорит в своём апокрифе таинственный лже-Енох, – видел я относительно молний, как они возникают из звёзд и становятся молниями и не могут восстановить своего прежнего вида». «Я видел сатану, спавшего, как молния, с небес», – гласит Евангелие. Выше уже объяснено, как звёзды и духи роднились в маздеизме и заимствованных из него иудейских мифах. Звезда – демон; падающая звезда – демон, ринувшийся в мир; молния – падающая звезда, зримая на близком расстоянии; молния – звёздный демон. Это рассуждение роднит фульгурацию с астрологией, которая со временем и стала на её место в суевериях конца античной цивилизации и в цивилизации средневековья и Возрождения.

Фильгурация вымерла сразу. Вера в правду и могущество её жрецов надолго пережила в Риме господство языческого государственного культа. Во время осады Рима Аларихом, этрусские заклинатели молнии предложили правительству свои услуги, обещая испепелить лагерь врага. Авторитет волшебства оказался настолько живучим и сильным, что ему поддался даже епископ римский, папа Иннокентий. Опыт не состоялся только потому, что в римском сенате нашлись люди, довольно благоразумные, чтобы понять, какою опасностью угрожало молодому христианству языческое чудо, если бы, по какому-нибудь случайному совпадению атмосферных условий, оно получило хоть слабый намёк на удачу.

Понятно, что столь обстоятельно, научно, можно сказать, регистрированное суеверие не могло стоять неподвижно; оно развивалось и разветвлялось. Средневековая вера, что бури, грозы, градобития и другие опустошения нив – дело демонов, повинующихся злым чародеям, было хорошо знакомо самой глубокой древности. Папе Иннокентию VIII принадлежит только незавидная честь возведения этих сказок в научно-богословский догмат. Стрепсиад в «Облаках» Аристофана говорит о фессалийской колдунье, которая сводит месяц с небесного свода и прячет в лукошко – точь-в-точь, как две тысячи лет спустя, в ночь под Рождество, упражняются в том же ремесле бес и великолепная Солоха. Лукан, поэт и блестящий представитель Неронова двора, по убеждениям философским стоик, по религиозным – свободомыслящий невер, принимает простонародную магию, «гоэтию», отвергая богов. «Почему, – восклицает он в своих революционных „Фарсалиях“, – почему ужасные заклинания действуют на богов, глухих к благочестивым молениям целого народа? Почему эта женщина, пренебрегающая молитвами и жертвоприношениями, имеет могущество угрожать небесам? Слова фессалийской колдуньи насилуют богов, удивлённый Юпитер слышит гром и видит, как миры останавливаются без его повеления». Лукан трепещет и изумляется пред колдовством знахарки, простонародной ведьмы, какими кишел Рим в последний век республики и при первых цезарях империи. То были немножко гадалки, немножко сводни, немножко отравительницы. Золотой век волшебства начался позже, когда за магию, в религиозно-научных системах феургии, взялись философы: платоники, неопифагорейцы, неоплатоники, чудодеи родом с Востока, проведшие многие годы в египетских пирамидах, или даже удостоившиеся сообщества индийских браминов. Свободные от человеческих страстей, пренебрегавшие земною пищею и питьём, они внушали к себе уважение, являясь повсюду в белом полотняном одеянии, и были охотно принимаемы в дворцах вельмож и богачей. Их возвышенная магия окончательно вылилась в форму и существо новой или, по крайней мере, обновлённой религии, – через феургию Плотина, Порфирия, Ямблиха, Прокла, чрез гнозис Василида, Валентина и других загадочных наследников Симона Волхва. Феургия и гнозис сходятся в третьем веке до такой интимности, что в божнице одной карпократианки очутились рядом фигуры Христа и Пифагора. Чудодейственная сила феургов предполагалась истекающею из святости их жизни; они владели богами и демонами уже не чрез формулы и заклинания, но кто победил человеческую природу, – стал сам как бог, он выше демонов, они слушают его, как трепещущие рабы своего господина, он человеко-бог. В колдовстве власть над демонами – договорная, условная и временная, в неоплатонической и неопифагорейской феургии – вечная и абсолютная. Мысль победы над демонизмом чрез нравственное совершенствование получила яркое развитие в христианском аскетизме. Св. Павел Фивейский, когда братия удивлялась, что он бестрепетно берёт в руки змей и скорпионов, отвечал: «Если приобретёт кто чистоту, всё покорится ему, как Адаму, когда он был в раю, прежде, чем преступил заповедь». Аполлоний Тианский понимает язык птиц, побивает камнями демона чумы, изгоняет кровожадную невесту-ламию. От пьяных ведьм римской республики к Аполлонию Тианскому, Ямблиху, Плотину – скачок гораздо больший, чем, например, от ворожей, гадающих купчихам на кофейной гуще об их «предметах», до сатанического культа Сара Пеладана, до теософизма Блаватской и т. д. Неоплатонический идеал отражал в себе идеал мессианический, – не даром же роман Филострата считается языческим евангелием, – но отражал обратными лучами: мессианисты ждали и ждут (в еврействе) Бога, который станет человеком, платоники – человека, который станет богом. Расцвет могущества и обаяния языческого мессианизма, выраженного в культе Митры, благоговейно ценимом во всех неоплатонических системах, падает на третий век христианской эры. Но первую ласточку этой философско-магической весны в Риме надо видеть в Нигидии Фигуле, знатном представителе старой аристократической партии, скончавшемся в 45 г. до Р. X. вне Италии, политическим изгнанником. С удивительно разностороннею учёностью и ещё более изумительною силою веры, – говорит Моммсен, – он создал из самых разрозненных элементов философско-религиозное построение, в котором орфическая мудрость греков и древнейшие местные верования, обновлённые философскими комментариями, слились с персидскими, халдейскими и египетскими тайными учениями, с мистическими фокусами на подкладке естествознания и т. п. Сюда же приспособил Фигул результаты магии древних тусков и теорию исконного римского государственного гадания по птичьему полёту. Система Фигула, прикрытая необычайно популярным в республике именем Пифагора, «друга мудрого Нумы и сотоварища умной матери Эгерии», имела огромный успех. Её приверженцы творили чудеса. Сам Нигидий предсказал отцу будущего императора Августа, в самый день рождения последнего, его грядущее величие. Прорицатели вызывали, в присутствии верующих, духов усопших и, что ещё важнее, находили покражи и потери. С лёгкой руки Нигидия, мистические клубы и общества расплодились в таком количестве, что пришлось даже принять против них полицейские меры, ибо некто Публий Ватиний, храбрый воин, увлечённый новыми таинствами, дошёл в своих магических опытах до кровавых преступлений: стал убивать детей – вероятно, для фабрикации из них оракулов вроде терафимов.

Чудодеи эти во многом были обязаны своими успехами женщинам, привлекая их к себе не только тайнами своей науки, до которых женщины во все времена были жадны, но и внешнею красотою. Александр из Абонотейха, по описанию Лукиана, был писаный красавец. Аполлоний Тианский жил суровым аскетом и женщин избегал. Тем не менее сложилась легенда, будто одна знатная дама в Селевкии Киликийской, отвергнув всех своих поклонников, отдалась ему, как некогда царица амазонок Александру Македонскому, исключительно в надежде иметь от столь знаменитого родителя, как от полубога, дитя, прекрасное красотою выше человеческой. Плодом этой, весьма сомнительной исторически, связи называли софиста Александра, по прозванию Пелоплатона, – действительно, красавца, богато одарённого умом и талантом. Апулей, также имевший прочную репутацию мага, завоевал себе ею сердце богатой Эмилии Пудентиллы и едва не погиб, привлечённый родственниками жены к суду по обвинению в любовных чарах.

Приверженность женщин к практическим проявлениям магии, как феургической, так и гоэтической, издревле положила основание предрассудку, что женщина есть существо демоническое по преимуществу. Глубокое падение женщины в века Римской империи, неистовства языческих женщин в Дионисовых празднествах, в сиро-финикийском культе и т. п. поддержали и разожгли это убеждение в обществе первых христиан настолько, что даже доблестные деяния многочисленных мучениц и подвижниц за веру не могли окончательно победить предвзятого мнения, что женщина есть сосуд диавола, его ученицы и, покорная его воле, обольстительница человеков. Пречистая Дева Мария, родившая Искупителя мира от первородного греха, не истребила из памяти своих молитвенников Еву, через которую первородный грех вошёл в мир. Культ Девы Марии и догмат непорочного зачатия должны были выдержать серьёзную борьбу с предубеждением против женщины на самой ранней заре христианства. Целый ряд древнейших еретиков (Керинф, Карпократ, эбиониты, Марк) отклонял своих последователей от почитания Девы Марии, как Матери Спасителя мира. Иисус Назорейский становится для них Христом только с крещения Своего во Иордане, когда на Него сошла сила вышней Плеромы. До посвящения Иисуса в Христы таинством Иорданским, Он, для гностиков, человек, как и все, сын Иосифа и Марии, прошедший чрез мать Свою, «как вода через трубу». Против почитания Девы Марии, как Богоматери, восставали несториане. Византийский император Константин Пятый, иконоборец, говорил, что, как кошелёк стоит значительной суммы, покуда в нём есть золото, и ничего не стоит опорожнённый, так и «Мария» (в каких-либо почтительных эпитетах он Матери Христа отказывал) заслуживала поклонения только, покуда хранила Христа, родив же Его, стала, как все женщины. Читая жития подвижников и пустынножителей четвёртого века, убеждаешься, что – после самого дьявола, – второй предмет, которого боятся они, как злейшего искушения, – это женщина. Дьявол в виде женщины – любимая галлюцинация аскетов.

На фоне апокрифов вроде «Книги Еноха», развитых апологетами, на фоне демонических сказок раввинизма, на фоне неоплатонических фантазий и гностических аллегорий, утверждается понятие о женщине, как супруге падших ангелов и матери исполинов, одинаково с первыми ставших демонами. Через женщину вошла в мир магия, через женщину в мире началось идолопоклонство. Женщины, – говорит ещё язычник Страбон, – первые стали поклоняться богам и научили этому мужчин. Старое демоническое родство между женщиною и злым духом вспомнили варварские народы христианского севера; в Галлии, в Германии оно вызревает, под аскетическою опекою средних веков, в глубокое убеждение, которое в 1478 году, в самый расцвет Возрождения, было провозглашено с епископской кафедры св. Петра, как непоколебимый церковный догмат… «Анафема тому, кто не верит в ведовство волшебниц».

Апулей считал демонов бессмертными. Более распространённое мнение стояло за то, что изнашивается и должен быть когда-нибудь сброшен даже и их лёгкий, едва телесный состав. «Девять человеческих годов живёт болтливая ворона; олень живёт четыре жизни вороны; три жизни оленя составляют жизнь ворона; жизнь феникса продолжается девять жизней ворона; а мы, кудрявоволосые нимфы, живём десять жизней феникса». На этом расчёте, исходящем будто бы ещё от Гесиода, Плутарх вычисляет жизнь нимфы и, вообще, демона в 9.720, лет. Об умирании демонов, отживших свой срок, имеются многие легенды: в числе их на первом месте стоит анекдот о странной галлюцинации Фамуса, моряка, при Тиберии. Однажды, идя с кораблём в Ионическом море, Фамус услышал с острова Пароса неземной голос, зовущий его по имени. Когда Фамус откликнулся, голос повелел ему: «Доплыв до Палидеса, объяви, что скончался Великий Пан». В назначенном месте Фамус исполнил приказание, и, в ответ на его крик с корабля, на берегу раздались вопли и стенания, как бы от великой, но невидимой толпы. Происшествие наделало не мало шума в империи, и Тиберий назначил комиссию для его исследования. В Таренте показывали и чествовали могилу местного демона Гиацинта. Оракулы ослабевали или умолкали вовсе по мере того, как старели или умирали демоны, их одушевлявшие. Скончавшийся при Тиберии, демон лесной природы, Великий Пан был уже очень стар в эпоху Варрона Реатинского, когда тот писал, что дубравные оракулы оскудевают, и «страшный голос их не раздаётся более в лесах». В Азоне Лаконском Павсаний видел скелет «бога» Эскулапа Филолая – «чрезвычайно большой, однако же человеческий». Тот же Павсаний говорит о смертности Силенов, весёлых вакхических демонов из свиты Диониса, и помещает могилы их близ Пергама и в «земле евреев». Властов подозревает, что речь идёт о гробнице близ Раббы библейской Ога Васанского из рода Рефаимов, то есть демонических исполинов, предполагавшихся автохтонами палестинскими. С косматыми, козлоногими Силенами греческой мифологии палестинских исполинов сближает иудейское представление демонов пустыни «волосатыми»: мохнатый Азазел, пышноволосая Лилит, первая жена Адама и т. д. По весьма древнему сказанию о св. Павле Фивейском, св. Антоний, путешествуя к этому отшельнику пустынею Фиваидскою, встретил в дороге только центавра и сатира. Центавр молча указал Антонию тропу к пещере Павла, а сатир принёс страннику фиников и просил его от имени всех сатиров помолиться за них Христу, о пришествии которого в мир слух проник и в пустыню. Дикие песчаные степи, вообще, почитались как бы последними убежищами этого странного поколения, полубожественного, полузверского. Древние географы помещали таборы сатиров на склоны африканского Атласа. Путешественники уверяли, будто днём в знойном краю этом всё мёртво, как в могиле, не видать ни одного живого существа. Но, едва падёт ночь, леса сверкают множеством костров, слышны музыка, пение, кипит дикая вакханалия: сатиры и жрицы Дионисовы ведут свой пьяный хоровод. Сатир – живой символ знойной пустыни, легендарный обитатель её далёких оазисов. Когда пророк иудейский, грозя своим развращённым современникам гибелью их цветущих городов и грядущею «мерзостью запустения», хотел нарисовать ужас последней сильно и понятно каждому, он посулил, что на месте жилья человеческого поселится ночное привидение, и «лешие будут перекликаться по ночам».

Религиозное пристрастие к мощам, столь типичном для греческого народа в христианстве его в византийский период, было свойственно ему уже и в язычестве. Павсаний, в данном случае, неистощимый источник указаний. Он прикладывался к костям Тезея в Афинах, к мощам Гектора в Фивах, Ореста в Спарте, видел надгробный холм Медузы в Аргосе и т. д. Он знает все истории, почему какие-либо героические мощи очутились вдали от места жизни и деятельности святого героя, и какое демоническое заступничество которому из них свойственно, и какие достопамятные чудеса помощью их когда-либо свершились. Во времена христианской победы над империей, при фанатических императорах-арианах, языческое моще- и гробопоклонничество свершалось не без риска для усердных паломников. В высшей степени любопытен в этом отношении рассказ Юлиана Отступника о посещении им, ещё принцем, даже ещё не цезарем, памятников древнего Илиона. Чтобы получить право осмотреть языческие храмы, не возбуждая тем опасных подозрений в шпионах Констанция, Юлиан взял на себя роль любопытствующего археолога. Местный христианский епископ, по имени Пегас, предложил принцу сопровождать его и повёл к гробницам Гектора и Ахиллеса. «Там, – пишет Юлиан, – заметив, что огонь ещё тлеет на алтарях, так как его только что погасили, и статуя Гектора вся блестит от вылитых на неё благовоний, я сказал, пристально смотря на Пегаса: „Как, жители Илиона ещё приносят жертвы?“ Мне хотелось, не подавая вида, узнать его мнение. Он ответил: „Что же удивительного, что они почитают память великого человека, который был их соотечественником, подобно тому, как мы это делаем со своими мучениками?“» Затем Пегас показал Юлиану другие илионские святыни, прося его обратить внимание на их сохранность, и окончательно пленил принца необычною для христианина почтительностью к иноверным кумирам. Впоследствии этот Пегас откровенно возвратился к язычеству и был очень любим Юлианом, уже императором. Два христианина-притворщика, из которых один епископ, а другой будущий император, пред реликвиями язычества, которым оба выражают явную небрежность, питая к ним тайное благоговение, – какая картина может нагляднее изобразит религиозное настроение мира в двоеверном четвёртом веке? Другой пример, что священное любопытство к древности и её культам иногда брало верх даже над опасностью политической опалы, представляет путешествие по Египту цезаря Германика, совершённое вопреки воле императора Тиберия и к большому его неудовольствию. Наиболее внимания и почтения уделялось языческими паломниками героям Троянской войны. Призраки Гектора на развалинах Илиона и Ахилла на Скиросе, близ могильных холмов их, были довольно обыденными видениями множества античных суеверов; ещё чаще являлся Эскулап – в так называемых «инкубациях», посетителям своих храмов-лечебниц. Аполлоний Тианский имел с Ахиллесом самое дружеское свидание. Впрочем, демоническою властью оказываются облечёнными не только первенствующие воители Троянского похода, но и второстепенные его участники, и даже безымённые. В Темезе Сицилийской один из матросов Одиссея оскорбил девушку и был за то побит камнями. Одиссей отплыл, не отмстив за товарища. Тогда ларв матроса сделался бичом края, творя жителям, без разбора пола и возраста, всякие спиритические неприятности. Не зная, как отделаться от злого демона, темезцы уже думали было выселиться всем городом на другое место, но дельфийский оракул удержал их от эмиграции, а для успокоения «героя» рекомендовал построить ему храм. На служение матросу Одиссееву, в память об его распутстве, темезцы посвящали ежегодно жрицею любви красивейшую девушку города. Наконец в Темезу прибыл знаменитый кулачный боец Евфим. Он влюбился в одну из обречённых жриц, заперся в храме «героя», схватился с ним драться, победил его и загнал в море, после чего Темеза от него навсегда освободилась. Уже говорено о том, что, на конечном склоне языческой изящной литературы, в ней вошли в моду подложные мемуары разных лже-ахейцев и псевдо-троянцев. Сказки эти были благочестиво перенесены и в средние века. Вильям Мальмсберийский говорит о найденной, будто бы в Риме, гробнице Эвандрова сына, Палласа, убитого Турном. В гробнице, украшенной латинскою эпитафией, пылала неугасимая лампада; труп юноши, гигантских размеров, оказался совершенно свежим, с огромною раною, зияющею на груди. Вениамин Тудельский ухитрился найти в Риме мощи императора Веспасиана и его двора… Словом, не было конца ни легковерию средневековых путешественников, ни охоте их публики слушать басни, украшенные знакомыми историческими именами славной древности.

10

Охотно сказываясь в рукотворных изображениях, плодах человеческого искусства, демоны тем легче проявляли себя непосредственно в феноменах природы. Камнепоклоннические виды демонизма уже рассмотрены. Прибавлю к сказанному мистическое обыкновение носить драгоценные камни, посвящённые тому или другому знаку зодиака, в соответствии с месяцем года. Трудно указать древний народ, который не был бы знаком с этим обычаем, живучим и в наше время. В иудаизме двенадцать камней в нагруднике первосвященника (туммим) создали целое мистическое учение. Столько же уважения оказывали древние водным оракулам. Разумеется, далеко не каждый источник почитался способным на пророческие предсказания, хотя божественным предполагался каждый; но тем более почёта воздавалось способным. Храм Юпитера Клитумна в Сполето, воздвигнутый над подобным источником-вещуном, – по рассказу Плиния Младшего, – был весь увешан приношениями благодарных паломников. Излишне исчислять все чудеса и курьёзы, которые рассказывает о водных святых местах Павсаний. Следует заметить, однако, что сам он не выставляет себя очевидцем сверхъестественных способностей тех или иных вод, а о многих добросовестно свидетельствует, что они были оракулами в старину, но потом потеряли предвещательную и целебную силу, – обыкновенно, чрез какое-либо нечестие человеческое. Так, один источник, позволявший верующим видеть в нём отсутствующих мореплавателей, утратил свою способность после того, как баба какая-то вымыла в нём грязную рубаху. В некоторых источниках оракул давался при посредстве зеркала, опускаемого в воду таким образом, что толща стекла уходила в воду, а над водою оставалась только отражающая поверхность. Наблюдение за этою блестящею точкою вскоре показывало верующему тех, о ком он вопрошал, больными или здоровыми. Это похоже на современные гипнотические опыты. Ничто не ново под луною, и явления гипнотизма, медиумизма, мантевизма помогали древним магам одурять свою языческую публику с не меньшим успехом и совершенством, чем сейчас Самборы и Комп. морочат ими добрых христиан. Что касается лечения гипнотическими внушениями, то едва ли оно не было возведено жрецами Эскулана в научную систему: по крайней мере, то таинственное лечение, что называлось инкубацией и состояло в богомольном ожидании, чтобы бог сам пришёл к больному в сонном видении и возвестил. какие лекарства ему потребны, – несомненно, родственно сомнамбулическому наведению, часто и успешно практикуемому в современных невропатологических клиниках. Из Кастальского источника в роще Дафны, при храме Аполлона близ Антиохии, вытекал поток пророчеств, соперничавших по своей достоверности с предсказаниями Дельфийского оракула. Император Адриан прочёл предсказание своей счастливой будущности на листочке, вынутом из этого ключа, фокус не особенно мудрёный, ибо «симпатические чернила» были хорошо известны древности. Адриан закрыл источник столь опасных знаний, но он был снова открыт покровителем язычества Юлианом Отступником. Однако, судя по насмешкам св. Григория Назианзина, попытка Юлиана кончилась полною неудачею, и Кастальский ключ, разливаясь при храме, оскудевшем братией, не восстановил своей былой славы: в павшем антиохийском язычестве уже не нашлось достаточно умного и ловкого мистика-предсказателя, который мог бы принять на себя вдохновенную роль оракула, соперничая с тут же, в храмовой ограде положенными, христианскими мощами св. Вавилы. Известно, как грозно разыгралась антиохийская конкуренция культов Аполлона и св. Вавилы: Юлиан приказал перенести мощи христианского мученика с храмовых земель Аполлона на другое кладбище; христиане в отместку сожгли храм Аполлона; последовали мятеж, жестокий розыск и даже казни.

В иных местах вещая сила работала сразу через воду и через огонь. В Вифинии, по рассказу Плиния, брызжет пламенный каскад, служащий для испытания преступников, так как он никогда не коснётся грешного. О подобном же испытании клятвопреступников в Сицилии сообщают Аристотель и Макробий: заподозренных опускали в один из кратеров вулкана, возвышающийся над горячим источником. Вообще же, как ни странно, огнедышащие горы, которые оставили столько впечатлений в фантазии древнейших европейцев в теологическом первоначале, когда зачинались и слагались их мифологии, весьма мало влияли на воображение исторических потомков их, когда развивалось демоническое мировоззрение и возобладал демонический культ. Мифы, связанные с катастрофами Везувия, Этны, Липарских островов, – до-гомерического и гомерического происхождения. Они не подновлялись. Любопытно, что даже средневековое суеверие и невежество не искали каких-либо особенных чудес в этой области, казалось бы, столько соблазнительной уже по наглядной своей декоративности. Самая грозная средневековая легенда вулканического характера – измышление папы Григория Великого, – будто жерло Стромболи – уголок адского пекла, в котором дьяволы денно и нощно забавляются душою Теодориха Великого. Автор этого этюда провёл в неаполитанском краю столько дней своей жизни, что вправе считать его как бы второю родиною. Полудикие, фанатически и фантастически настроенные, склонные каждый уголок земли своей населять святыми и чертями, крестьяне окрестностей Везувия очень скупы на мифы только об этом, вечною угрозою курящемся, роковом властелине их края. Вулкан для них – дело домашнее, естественное. «Этна» – старая поэма неизвестного латинского стихотворца, по всей вероятности, Люцилия Юниора, прославленного перепискою с Сенекою, – также чужда фантастического элемента. Можно думать, что, сохранённые латинскою литературою, частые сравнения многих вулканических окрестностей Неаполя с мифологическими пропастями ада (флегрейские поля, Ахеронское болото и т. п.) – не более, как вошедшие в литературную моду, поэтические метафоры, а вовсе не указания на древние народные верования. Огнедышащая гора поражала своею необычностью взгляд чужеземца: неудивительно, поэтому, что слухи о Везувии, дойдя до ионических гусляров, удивили их настолько, что они заглазно решили его адский характер и поместили сход в ад в пещеры Аверна, от чего впоследствии не дерзнул отступить и Вергилий. Естественно также было, как рисует это Ренан, мистически настроенному иудею, когда он высаживался на берег после долгого плавания, в Путеолах, прежде всего суеверно изумиться дыму Везувия, Сольфатаре, дымным серным источникам, истекающим из «горы металлов». Впечатления эти, если не в рассказах самих очевидцев, то лиц, слышавших таковых, отразились в апокалипсисах лже-Еноховом и Иоанновом. Но латинская раса и обжившийся среди её сынов graeculi Партенопеи в это время очень спокойно пользовались мнимо адскими водами для мирных бальнеологических целей, далёкие от мысли приписывать им силы сверхъестественные. Великие вулканические катастрофы итальянских гор, включая сюда и знаменитое извержение 79 года, когда погибли Помпеи, Геркуланум и Стабия, оставили по себе очень мало воспоминаний, притом далеко не фантастических. Описание извержения Везувия в сочинениях Плиния Младшего – самое рассудочное. В 1901 году я записал на о. Искии несколько интересных преданий, живущих в местном населении, но ни одно из них не было связано с последним ужасным несчастьем острова, с землетрясением, которым так недавно старый Эпомео разрушил Казамиччиолу. Самым чудесным эпизодом этого последнего события рассказываются приключения одной извозчичьей лошади, которая, вероятно, почуяла землетрясение за какую-нибудь секунду до его начала: как стояла в упряжи, – прыжком через широкий ров, – она перенесла своего хозяина на площадь, – и в ту же минуту рухнул дом, у стены которого они оба пред тем дремали. Легенд о вулканическом уголке Италии тысячи, но – всё наносные, сочинённые, при том, по преимуществу, северными путешественниками и писателями. Некоторые вошли в народ, но проследить их искусственное происхождение очень нетрудно. Вышедших же из народа я не знаю ни одной.

Таким образом, можно поставить к доказательству гипотезу, что вулканы, как мотивы к представлениям демонически-религиозным, действуют гораздо сильнее на тех, кто их редко видит или только о них слышит, чем на постоянных очевидцев их деятельности. Если для грека из Эллады или иудея из Палестины дым Везувия, Сольфатара, озеро Аверна заслоняли мифологическими представлениями прелесть Неаполитанского залива, то италиец даже и не замечал этих привычных страхов природы: так заслоняла их от него земельная тучность плодородной Кампании, роскошные рыбные ловли, весёлые Байи, торговые Путеолы, розы Пестума, виноград Фалерна и т. д. Греки, заселяя Балканский полуостров, застали вулканическую работу на нём уже почти конченною. Но следы её были свежи: минеральные источники, курящиеся пещеры, провалы остывших и заполненных озёрами кратеров и т. п. Всё это должно было сильно действовать на воображение новосёлов: они чувствовали близ себя великую силу природную, но не столь реально ясную в своих действиях и происхождении, как на берегах Сицилии и Неаполя, – о подземном огне греку надо было больше догадываться, а догадываться для грека значило художественно творить. Эллинскому уму всегда нужен и дорог антропоморфический миф, положительный ум италийца легко довольствуется рассудочными объяснениями и сухими символами. Поэтому в любой вулканической трещине Балканского полуострова погребено демонических легенд и преданий больше, чем во всех жерлах Апеннинской системы. В древней Греции и Малой Азии было множество вулканических уголков, носивших грозные имена «врат адских», «Хароновых», «Плутоновых». Большинство таких пещер слыли оракулами. Газы, в них развивавшиеся, одуряя головы поклонников, содействовали пророческим экстазам, – активно в самом оракуле, который говорил устами вдохновенного жреца или жрицы, пассивно в слушателях, которых одурение или повергало в состояние обморочного сна, или приводило в восторг и заставляло принимать всё, что они слышали, на веру, как возвышенную божественную мудрость. Прибавьте к этому суеверное самовнушение. Об одном из таких «плутониев», пещере Кибелы при знаменитом храме её в Гиерополисе Фригийском, мы имеем свидетельство от Дамасция, философа конца пятого века, исследовавшего древнее святилище сто лет спустя после того, как оно было совершенно оставлено и заброшено. Дамасций обошёл обширные подземелья не без опасности для жизни, однако, счастливо выбрался. Любопытно, что, когда он, после своих подземных путешествий, лёг отдохнуть, то увидал себя во сне Аттисом, любовником Кибелы, председящим на гилариях, фригийском празднестве, которое справлялось в его честь. Мори, передавая этот случай, видит в нём весьма замечательный пример самовнушенного сновидения. Трофониева пещера, Дельфийский оракул, Ливадийское святилище – всё равно преследовали цель экзальтировать своих паломников до галлюцинаций газами, после подготовки к экстазу тяжёлым постом. Быть может, небезосновательна догадка Мори, что нимфы, которыми населяло ливадийские утёсы суеверие греков, если не существовали, как реальный предмет, то могли существовать, как представление: были призраками расстроенного воображения богомольных галлюцинатов, подготовленных к видениям, сообразным с их верованиями и ожиданиями, так же, как знаменитый Старец Горы подготовлял своих ассасинов к Магометову раю пилюлями из гашиша. К галлюцинациям наркотического и постнического экстаза надо, конечно, отнести и знаменитую инкубацию: пророческие сновидения в храмах Эскулапа, Аполлона, Изиды, Сераписа и других сильных покровителей здоровья человеческого. С победою христианства инкубация не сразу умерла, но была перенесена в некоторые храмы нового культа, – напр., в Константинопольский храм св. Михаила Архангела, воздвигнутый на месте языческого, где инкубационные откровения давал ранее Аполлон. Пример инкубации в иудаизме даёт известная евангельская история о Силоамской купели.

Сновидение и удивление к нему – начало демонической религии, попытка управлять сновидением – начало магии. Известно, что сновидения подали человеку мысль о божественных существах и, в особенности, помогли ему обосновать, развить и упрочить культ усопших. Поэтому, жреческая наука о сновидениях параллельна этому культу, от него зависима, из него истекает и в него обратно впадает. Могилы великих античных прорицателей – Амфиарая, Амфилоха, Калхаса, Мопса – остаются вещими и по смерти пророков. Обычай спать на могиле мудреца, чтобы получить от него пророческое сновидение, распространялся в древнем мире от кельтов до Ливии, от Палестины до Иберии. Вещие сны – наслание манов, святых умерших душ. Следовательно, для того, чтобы иметь более или менее регулярные пророческие сновидения, надо ублажать известным ритуалом святые усопшие души. Если они подательницы благих сновидений, то лемуры и ларвы наводят страх на душу, мутят ум безобразными призраками, исступляют дух, давят кошмарами сонного (эфиальты), делают бесноватым бодрствующего. В связи с этим убеждением, – что помешанный жертва злого покойника, – объясняется старый обычай предоставлять сумасшедшим для жительства кладбища; на востоке гробовые места служат приютом для безумцев ещё и в наше время. Евангельские бесноватые тоже жили в гробах. Не буду касаться здесь вопроса об одержимости злым духом, так как физиологическое и психологическое значение его давно уже и многократно выяснено невропатологами, которые законно отняли этот вопрос у богословов и историков, и нового к исследованиям их прибавить нечего. Таинства гипнотизма и магнетических токов, ныне усердно исследуемые и получающие всё более широкий и важный смысл в жизни человеческой, несомненно дадут ключи ко многим подробностям античной магии и мистики, ныне ещё тёмным. Разумеется, сказать, что то или другое чудо совершилось чрез гипнотическое внушение, ещё не значит ответить на вопрос, как оно совершилось, потому что гипотетична покуда самая сила, действующая в гипнотическом внушении. Но, по крайней мере, это указывает нам, в каком направлении должны взять путь наши исследования, чтобы тайное рано или поздно стало явным. Из многочисленных проявлений демонических чрез феномены живой природы следовало бы подробно заняться культами древнепоклонническим и змеепоклонническим. Но темы эти – уже скорее мифологические, чем демонологические, да сверх того обзор первой из них гораздо ярче и доказательнее, чем через верования античные, может быть исполнен чрез мифологии славянскую и германскую, которые не подлежат рассмотрению в этом этюде, как факторы миросозерцания уже средневекового.