Лейтенант Белозор

Виктор пламенно поцеловал оставленную ему руку, и его слеза канула на нее.

– Достойная Жанни, – сказал он, – пусть эта капля будет печатью душевного союза, и да откажет мне бог в слезах в горькие часы жизни, если я для каких бы то ни было радостей замедлю своим возвратом.

– Два аршина с четвертью! – вскричал отец, обнимая отъезжающего и вытирая о его плечо глаза свои. – Откуда набрались вы этих романтических покромок?.. Ну, утешься, причудница, успокойся, моя милая: новая весна приносит новые цветы, и коли вы в самом деле так друг друга любите, мы вас обстрижем под одну ворсу. В чудные веки мы живем, в чудные веки! – ворчал Саарвайерзен, влезая на лошадь. – Вчерась еще поутру я бы ручался, что моя Жанпи не отличит петуха от курицы, а теперь? Два аршина с четвертью! И еще не дождавшись законного возраста… Смотри, пожалуй.

От мельницы шли две дороги к морю: одна прямо, по которой шел Виктор после кораблекрушения, другая правее на Деидермонд; по сей-то последней отправились наши путники. Виктор ехал безмолвен, снедая печаль в сердце. Саарвайерзен, видя, что с влюбленными плохая беседа, разговаривал с проводником, несшим фонарь. Матросы, идучи позади тихомолком, шутили промеж собою.

– Что ж мы, братцы, станем рассказывать товарищам у табачного бака, коли бог принесет на свой корабль? – сказал урядник.

– Что лягушки здесь царствуют, а люди живут как у нас лягушки, – отвечал один.

– Вот уж напрасно охаял Голландию, – возразил другой, – стыдно, где пить, тут и рюмки бить. Чего тебе здесь недоставало? Можжевеловой – хоть не пей, свежины вдоволь. Закорми чушку, она станет жаловаться, что бока отлежала.

– И впрямь, брат, грешно словом укорить наших хозяев, – чего только душеньке угодно, давали: хлеб белый как месяц, сыр объеденье да утром еще и кофей!

– Хвали, хвали хозяев, а они себе на уме: ржаной корочки допроситься я не мог, а эти опресноки оскомину набили. Видел, брат, я, что они с кофея-то одной жижицей нас потчевали, а гущу всю себе оставляли. А про сыр и говорить нечего, – весь в дырах! Небось молодые сыры подальше хоронят; а уж и подметил я у них здоровенные, что твой кирпич. В одном фунте фунта два будет!

– У всякого своя заведенция… – примолвил Юрка. – В чужой монастырь со своим уставом не ходят. По мне, там такое было житье, что коли во сне увижу, так, я думаю, сыт буду.

– У лентяя вечно масленица на уме, – возразил урядник, – то ли дело между своими на службе: горя много, да уж зато и утехи вдвое. Наработаешься на вахте до упаду, насмеешься за ужином досыта, и, не дослушав сказки, засыпаешь, убаюкан бурею в койке, и гоголем вскочишь, когда закричат: «марсовые, наверх!» Дай бог, братцы, увидеться с земляками; хорошо в гостях, а дома лучше!

– Дай бог, дай бог обняться с нашими нетронскими! – воскликнули умиленные матросы, прибавляя шагу.

Без всяких неприятных встреч отряд достиг до берега. Темное море плескало в него тихою зыбью. Запорошенные инеем дороги и плотины, будто раскинутые холсты, тянулись вдаль и сливались с туманом, который начал подыматься. Нигде не слышно, не видно было ни души.

– Фландеркин-флаат! – произнес проводник, ударяя в ладоши. – Он здесь должен был нас дожидаться.

После многих побегушек в разные стороны оказалось, что нет ни лодки, ни нанятых рыбаков в окрестности. Саарвайерзен потерял терпение: неустойка в слове была для него подлее, чем воровство, хуже, нежели убийство.

– Sapperloot! – вскричал он. – Я живьем истолку эту ходячую треску. Взять даром деньги и не исполнить слова, – это неслыханно! Я его так взогрею, что мои талеры растают у него в кармане… Проклятый пьяница!.. Верно, где-нибудь теперь прохлаждается в шинке; но будь я не я, если он не завертится кубарем от этой плети, прежде чем у него высохнут губы.

Но брань ничему не помогала. Положение Белозора и матросов его было самое критическое, и, наконец, Саарвайерзен, послав на Викторовой лошади проводника влево, поскакал сам внутрь земли искать рыбака в его домике, восклицая, что он разбудит его кулаком своим не хуже сукновального молота и сделает из его спины клетчатую шотландскую тартану![102 - Тартана – цветная шотландская материя.]

Мало-помалу затих его голос и тяжелая ступь лошади по шоссе.

Виктор, видя, что рыболов или обманул, или изменил, решился пуститься по берегу влево, для встречи с ним или для изыскания другого способа спасения. Поравнявшись с тем местом, где выброшен был бурею на берег, заметил он нечто белое.

– Посмотри, – сказал он уряднику, – мне что-то видится впереди!

– Если б я не знал, ваше благородие, как разбило в щепы нашу четверку, я бы подумал, что это она ожила и выползла на берег, как тюлень!

В самом деле, то была шлюпка, обороченная вверх дном.

– Тише, тише, ребята! – сказал Белозор. – Мне кажется, подле пей вижу я людей, спящих под парусом; да вон на козлах блестят и ружья; это, должно быть, досмотрщики. Ползком подберемся к ним и накроем врасплох, как утят в гнезде.

Едва дыша, приближался Белозор впереди всех… Но французы спали крепким сном, и захватить их было нетрудно. С криком кинулись наши сперва на ружья, потом на сонливцев и, пригвоздив штыками углы паруса к земле, как перепелок из-под сети, вытащили поодиночке пленников, связывая им руки и клепля рот.

Из четырех оставили только одного без повязки для допроса.

– С какого ты судна? – спросил его Виктор.

– Мы таможенные солдаты, – отвечал он, – с брандвахты (patache) le Friseur.

– Кто у вас капитан? – Монтань-Люссак.

– Старый знакомый. А зачем вы на берегу?

– Не знаю; четверо наших, по приказу капитана, отправились в средину края; мы берегли шлюпку.

– Благодарю, что сохранили ее для нас. Теперь, братцы, перенесите этого молодца в шлюпку, пускай он лежит на дне вместо балласту.

Шлюпка была уже спущена на воду, и матросы, опершись на весла, с нетерпением ждали приказа отвалить.

– Не прикажете ли остальных на упокой? – сказал Юрка, замахиваясь багром на связанного солдата.

– Пошел в свое место, – гневно вскричал Виктор, – и помни, что русские не бьют лежачего. Все ли готово?

– Все до крошки! – отвечал урядник. – Крестись, ребята, весла на воду… греби!

Между тем как это происходило на берегу, Жанни одна с своей кручиной сидела в комнате мельника. Глубокую истину заметил тот, кто сказал, что женщина, любя впервые, любит любовника, потом уже одну любовь. В первом случае вся она будто поглощена бытием друга, и малейший страх за него, кратчайшая с ним разлука для нее уже истинное бедствие. Во всех последующих любовник для нее уже не предмет, но только средство наслаждения, и, проливая слезы разлуки, она уже озирается кругом, ее сердце, как пустой дом, требует постояльца: любовь для нее уже не страсть, а привычка.

Но Жанни любила впервые и со всею пылкостью души чувствительной, с безграничным доверием доброты. В краткий век этой девственной склонности она пережила все возрасты страсти, кроме ревности, и можно представить ее отчаяние, когда тот, который, как светильник, озарил перед нею мир, лежавший дотоле перед ее очами темною громадою, увлечен был от ней судьбою, от нее, жаждущей любить, тоскующей разделить любовь свою… Сердце ее, кипящее юностью, легко прияло впечатление страсти, как плавкое стекло, и, как со стекла, чтобы сгладить это впечатление, можно было не иначе, как разбив его. В это время вбежал к ней Гензиус с бледным, вытянутым лицом…

– Где ваш батюшка? Где все они? – спросил он торопливо.

– Там, где бы желала быть и я, – отвечала Жанни, не обращая внимания на необыкновенные приемы бухгалтера.

– Ради «Groos Buch», юнгфров[103 - Юнгфров (голл.) – барышня.], скажите, по какой дороге поехал ваш батюшка? Ему грозит большая опасность!

– Батюшка в опасности?! – вскричала, вспрянув, испуганная Жанни. – За что? от кого в опасности?..

– Бургомистр Гоог Воорст ван Шпан…

– Какое мне дело до вашего бургомистра? Скорей и яснее!

– Я сам запыхался, как ветряная мельница, юнгфров… Говорил я вашему батюшке, что быть беде за русских, которых держал он на фабрике, а Монтань и подвел к этому свои итоги; он донес правительству, что ваш батюшка держит у себя зажигателей-англичан, печатает прокламации против Наполеона и хочет изменой захватить крепость. И вот его велено заключить в темницу и судить военным судом… Спасибо за уведомление бургомистра Гоог Воорст ван Шпандербергера, а то бы…

– Заключить, судить!.. умертвить его! У тигров всегда виноват человек… Недоставало только этого к нашему несчастью… Что же вы стоите, сударь? Бегите, скачите, летите навстречу батюшке, уведомьте его; пусть он бежит за границу. Есть у него деньги с собою? Если нет, возьмите эти брильянты, которые получены только что из переделки…

– У меня в кармане значительная сумма, взятая от банкира; притом же…

– Спешите, сударь, говорю я вам! – воскликнула Жанни, почти выталкивая Гензиуса и рассказывая ему, где и как он, наверное, найдет отца ее. – Пусть не беспокоится он о нас; с нами ничего не сделают.

– Дай бог, чтоб ничего не сделали, сударыня, – говорил Гензиус, вскарабкиваясь на каретную лошадь, – беда, если и мужчина попадет в когти этих разбойников, а храпи бог, как девушка.

Удар бича, которым попотчевал мельник его буцефала[104 - Буцефал – так звали коня Александра Македонского.], прервал речь всадника, и скоро умолк скок неопытного гонца.

Жанни была в неописуемом положении: любовь к отцу заставила ее на время забыть даже любезного, не только самую себя. Она уговорила старика слугу, приехавшего с ней за каретою, сесть верхом и ехать отыскивать отца. Кучер был проводником. Итак, она осталась одна со стариком мельником и его женою. Запершись кругом, со страхом ждали они известий… Через час места послышался стук у дверей.