Вечер на Кавказских водах в 1824 году

– Не боюсь, хотя и не понимаю! – грозно воскликнул усатый кавалерист.

– Не боюсь пи черта в человеческом образе, ни людей, начиненных всякою чертовщиною.

– Это можно испытать, – хладнокровно возразил таинственный человек. – В дальнем углу кладбища, направо, я видел сегодня мертвую голову, конечно вымытую дождем или выкопанную волками; тот, кто всех из нас бесстрашнее, пойдет и принесет этот череп сюда.

– Я готов! – сказал драгунский капитан и наклонился вперед, как птица, которая хочет слететь; однако ж не тронулся с места.

– Я иду! – произнес еще решительнее гвардеец, оперся о ручки кресел, чтоб встать… и положил ногу на ногу.

– Я бы пошел очень охотно, если б погода была получше, – проговорил антикварий с готическим носом, – а то в слякоть и в дождь – слуга покорный. Хорошо, если б это было еще за черепом какого-нибудь героя древности, – а то, я думаю, за пустой головою кубанского казака или чахлого водолея из России.

– Ни для живых, ни для мертвых! – возгласил толстяк, поглядывая на донышко стакана, как будто это мудрое изречение написано было на нем заглавными литерами. – Гей, малый! донского – полынкового.

– Эй, шампанского! – вскричал гвардеец, желая смыть и след прежнего разговора струями Эперне[13 - …струями Эперне. – Эперне – местность и городок во Франции, центр производства шампанских вин.]. – Как можно, сосед, так много пить донского? Оно очень землисто.

– Родимая земля, родимая земля, – возразил толстяк помещик, разливая в стаканы благодатную влагу, и в это время он точь-в-точь похож был на погребковую вывеску, на которой Бахус, оседлав бочку, распенивает вино в кубки.

Но человек в зеленом сюртуке не дал им так дешево отделаться от испытания храбрости.

– Итак, никто не хочет идти за мертвою головою? – спросил он укорительным голосом и вместе с лукавою гримасою.

– Сам не хожу и других не прошу, – отвечал рязанский помещик. – Куда будет весело, если мертвецу вздумается пожаловать к нам за своею головою.

– Не бойтесь этого посещения, – возразил артиллерист, – теперь уже минула мода прогуливаться без головы, по крайней мере для покойников.

– Почему знать? – сказал сосед мой, адъютант, освежая усы в шампанской пене. – В этом случае только первый шаг труден.

– Проклятая рана! – произнес драгунский капитан, поправляя перевязку и морщась, будто от боли. – Если б не она, я принес бы этот череп на забаву компании. Кладбище для меня не страшнее бахчи с арбузами.

– Что касается до меня, – примолвил гвардеец, шаркая под столом ногами и задобривая всех бокалами, – мне не хочется покинуть столь приятного общества… особенно не дослушав до конца занимательный рассказ ваш о венгерце, – прибавил он, учтиво обращаясь к зеленому сфинксу.

– Окончание моего занимательного рассказа зависит от судьбы, – очень сухо отвечал повествователь.

– Неужели же вы не знаете, что увидел друг ваш в коридоре? – спросил с беспокойством нетерпения артиллерийский ремонтер.

– По крайней мере вы этого не узнаете, – хладнокровно отвечал таинственный человек.

– Но куда же делся тогда племянник полковника с привидением? – торопливо спросил тощий прокурор. – G таким вожатым он наверное добрался до клада.

– Вырытый клад? Привидение? Вы, видно, знаете более моего. Я ни слова не говорил о привидении, – отвечал сфинкс.

– Но, боже мой, что сталось по крайней мере с венгерским кадожем в час смерти? – вскричал москвич с видом отчаянного любопытства.

– Не мне разглашать исповедь кончины и похищать тайны могил, – ответствовал важно человек в зеленом сюртуке. – Племянник полковника живой человек, – он знает все лучше моего; спрашивайте, – я пожелаю вам полного успеха.

Жужжанье неудовольствия, как пылание сухого бурьяна, послышалось кругом всего стола. Возбужденное любопытство требовало какой-нибудь жертвы, и драгунский капитан решился удовлетворить его аппетиту рассказом.

– Я плохой краснобай, – сказал он, – тем более что в последние годы службы на Кавказе чаще слышу выстрелы и лучше понимаю конское ржание, чем людской говор; однако ж если господам не скучно будет выслушать приключение подобного же рода, с родным моим братом бывшее, то я чем богат, тем и рад.

Разумеется, приглашения и просьбы посыпались на него, как пудра. Пыхнув последний раз трубкою, он начал так, сквозь облако табачного дыма:

– Надобно предуведомить вас, господа, что брат мой человек прямой, благородный и без всяких предрассудков от природы и воспитания. Каждое слово его между всеми знакомыми ходило вернее билета на Амстердамский банк[14 - Амстердамский банк – крупнейший банк, основанный в 1609 г.]; и до сих пор не могу я разгадать этого случая, но сомневаться в рассказе брата не имею никакого повода. Он вырос и стал отчаянным моряком на палубе английского корабля, потому что в его время русские гардемарины[15 - Гардемарин (фр.) – воспитанник морского кадетского корпуса.] посылались на британский флот учиться мореплаванию и порядку. По этой причине, быв уже впоследствии старым нашим лейтенантом, он имел многих знакомцев и друзей между англичанами, с которыми делил мичманские шалости на воде и на суше. Пять лет тому назад случилось фрегату, на котором брат мой командовал первою вахтою, сойтись с английскою корветтой в одном из больших норвежских портов. В числе экипажа этого практического судна, какой-то особенной постройки, нашел он кой-кого из ба-ловых своих приятелей, и, по обычаю, для поновления дружества, они съехали на берег, заказали славный обед в трактире, которым ограничиваются обыкновенно топографические исследования моряков, и бутылки пошли ходить кругом стола, между тем как бесконечные тосты в three times и three time three, то есть с троекратным и трижды троекратным «ура», передавали все краски вин посам и лицам собеседников. Брат мой был удалой весельчак и непобедимый питух – два достоинства, не оцененные в глазах каждого свободного англичанина. Прибавьте к этому, что он говаривал: «S'blood God damn my Soul» [16 - Пусть бог проклянет мою душу (англ.)] или «stab my vitals!» [17 - Пусть мне проколют брюхо! (англ.)] не хуже кембриджского профессора изящных наук, и вы не удивитесь, что британцы были от пего в восхищении. После тысячи и одного рассказа о кораблекрушениях, абордажах, призах и опасных плаваниях то под экватором, то среди ледяных гор полюсов моряки наши удостоили ступить на землю, и пошли вести о вечной войне флотских с таможнею, о славных трактирах и чудных красавицах, с описанием боевого крейсерства между подводными камнями этих архипелагов. Точно так же, как мы, беззаботно стучали они стаканами, точно так же, как у нас, упал и у них разговор на выходцев с того света. Все сознавались, что предрассудки младенчества, которые всасываем мы с молоком и воздухом, оставляют в нас едва ли не навсегда невольную боязнь, если не тайное верование к этим существам. Но одни, особенно шотландцы, уверяли и доказывали, что страх этот есть врожденное сознание в возможности таких явлений, чему приводили множество достоверных примеров и собственных опытов, между тем как другие утверждали, что все это или обман чувств, или бредни, достойные старух и ребят. Брат мой подвизался на стороне последних и шумел, как во время бури, не забывая заряжать себя мадерою и осыпая картечью клятв логику противников, – маневр, который почитается и между нашей братьи убедительнее сухих доводов.

«Во всяком случае, – говорил он, – смешно верить и еще стыднее бояться того, чего нет. Я вызываю на заклад каждого из вас испытать собственное мое мужество!»

«Держу против пятидесяти фунтов стерлингов!» – закричал лейтенант корветты.

«Держу против пятидесяти фунтов!» – прибавил другой.

Англичане не любят пятиться, но русские идут всегда вперед:

«Я держу за себя сто фунтов, – сказал брат мой, – и предлагайте опыт сейчас же!»

Капитан судна ударил в руку, и две тысячи пятьсот рублей назначены были наградой доказанного бесстрашия в отношении к мертвецам или наказанием самохвальства в противном случае.

Решили, чтобы моему брату идти за город на лобное место, где все они, прогуливаясь, видели труп вчера повешенного разбойника. Он должен был взять его за руку и неучтивее попросить сделать ему честь пожаловать в трактир и попировать с ними до петухов, после которых, как известно, всех чертей требуют на перекличку. В доказательство же исполнения условий навязать висельнику на левую руку золотой шнурок, который один из англичан сорвал со шляпы своей.

Как ни странно, как ни причудливо, чтобы не сказать – как ни глупо, было это условие, – брат мой готов был на все. Англичане с сомнительным видом пожелали ему успеха, и он, завернувшись в клетчатый шотландский плащ, смело посвистывая, пустился по пустым улицам городка. Ночь была холодновата, путь не близок; голова и сердце его начали простывать, особенно когда очутился он в пустыре за городом, – ему показалось даже, что ветер дует так пронзительно, как будто настоен январскими морозами Якутска. В это время луна выкатилась из-за облака и озарила всю окрестность, страшная виселица чернелась вдалеке, – и на ней качался роковой плод ее. Брат мой вздрогнул и остановился невольно; выправил маленький запутанный цепочками кортик свой, который азиатец почел бы зубочисткою; потом оглянулся назад и стал считать в кошельке своем червонцы: худое начало для закладчика.

Однако же брат скоро ободрился… Все было так тихо и мирно кругом. Позади его, темнея, лежал сонный город с блистающими церковными шпицами; впереди – горизонт сливался с грядою холмов, на коих, как привидения великанов, стояли мельницы с неподвижными их крылами; вправо и влево перелески и поля с мелькающими вдали домиками. Нигде человеческого голоса, ни даже лая собаки. Брату стало стыдно самого себя. Ему казалось, что месяц дразнит его языком, а вся окрестность укоряет в робости; он распахнул плащ, который прижимал к себе так плотно, будто он составлял часть его кожи, и смелыми шагами пошел к виселице. Через десять минут он стоял уже под нею.

Неприятно и днем, не только ночью, видеть отвратительную картину нравственного и физического разрушения, какую представляют нам казни. Один только граф М – р нашел в палаче лицо утешительное для человечества, как в представителе божеского правосудия на земле. Брат мой, правда, не читал о том ни строчки, но и прочитав, покорный голосу природы, не поверил бы этой коварной логике Торквемады[18 - Торквемада Томас (1420—1498) – испанский инквизитор, доминиканский монах; осудил на сожжение более десяти тысяч «еретиков».], где высокие причины смешаны с унизительными орудиями. С тайным ужасом глядел он на повешенного; луч месяца прямо бил в посинелое лицо, инде уже исщипанное птицами. Последняя минута тоски, видимо, замерла в обезображенных чертах и в стекловидных глазах его, в коих отразились все муки души преступной и отчаянная борьба жизни с насильственною смертью. Волосы стояли дыбом, персты сведены судорогами. На нем падет был род белого фланелевого савана с наножниками и рукавами, и он при каждом дуновении ветра то качался взад и вперед, как маятник, то обращался влево и вправо, подобно компасной стрелке, между тем как веревка держала голову его вниз, как недостойного смотреть на небо, загражденное ему собственными злодействами. Долго, долго смотрел брат мой на труп, и глубже, глубже входило в сердце его холодное лезвие ужаса, смешанного с отвращением. Наконец он вспомнил о своем закладе, и, как ни мало расположен был в ту минуту к шуткам, однако же, для честного слова благородные люди делают гораздо хуже, чем глупости, и он, вытащив из кармана шнурок, повязал его висельнику на кисть, потом снял шляпу и поклонился так ловко, что это сделало бы честь всякому флотскому, который учился менуэту на кубрике, беспрестанно сгибаясь для сохранения лба от низкой палубы и беспрестанно оглядываясь, чтобы не слететь в люки. За поклоном следовала пригласительная речь по данной формуле, и потом брат мой снял перчатку, прикоснулся к руке мертвеца, – должно признаться, однако ж, с такою осторожностью, как доктор, который хочет пощупать пульс у зараженного чумою. В то самое мгновение, когда он обнял своими перстами ледяную руку висельника, зазвучали городские часы полночь, и заунывный гул их, наносимый ветром, показался брату печальнее погребального колокола; с этим вместе он почувствовал, что мертвец сжал и по-дружески потряс его руку.

Я вам сказал уже, господа, что брат мой был бесстрашный офицер по природе и по привычке: он, не бледнея, встречал внезапный тифон[19 - Тифон – сильный ветер, резко меняющий свое направление; смерч.] из-под ветра, и рупор его ревел под картечными выстрелами тридцатишестифунтовых карронад[20 - Карронады – чугунные пушки большого калибра, впервые изготовленные в 1779 г. заводом Каррон в Шотландии. Предназначались для флота.]… Но тут было дело иного рода. Он признавался мне, что хотя мозг его и плавал до тех пор в разгоряченных парах вина, но от этого пожатия вдруг превратился в порцию мороженого пунша… вся философия исчезла, холод змеей прополз по костям, и он с изумлением страха увидел, что с первого удара часов мертвец начал потряхиваться, побрякивать своими закованными ногами и подпрыгивать то вниз, то вверх, наподобие рулетки, – так разобрала его охота поплясать под звук полночной музыки. Наконец часы протяжно добили двенадцать, и последний удар стих в окрестности. Вместе с боем кончились и адские антраша; зато невнятный голос мертвеца поразил слух моего брата, который и без того ни жив ни мертв стоял, желая не верить собственным чувствам. Мертвец не шевелил губами, но голос его, вырываясь из груди, то слышался глубоко под землею, то вдали, то прямо над ухом брата, и никогда в жизни не слыхивал брат столь ужасных звуков, столь потрясающего голоса.

– Он был, верно, чревовещатель, – заметил человек с готическим носом, – в самой глубокой древности мы начитываем тому примеры.

– Не знаю, – продолжал капитан, – бывали ли в древности мертвые чревовестники на треножнике оракульском, только едва ли не первому моему брату удалось открыть это качество на глаголе[21 - Глаголь – здесь: виселица.]. Он, как я уже имел честь сказать вам, стоял ни жив ни мертв, и звуки с того света лились на него, как холодный дождь на прозябшего путника. Первая мысль, которая ему представилась, была – удалиться, но он не мог тронуться с места: каблуки его будто пустили корни в землю; волею и неволею надо было покориться адской силе, и он, опустя руки по швам, стоял перед повешенным, как виноватый солдат перед ротным своим командиром.

«Слушай, иноземец, что я скажу тебе! – медленно произнес разбойник. – Ты пришел насмехаться над мертвым, но вспомни, что после смерти перестает суд человеческий и наступает суд божий! С той минуты, что я перестал жить как разбойник, ты должен был пожалеть обо мне, как о собрате своем. Впрочем, ты честный человек, и твое сердце лучше твоей головы; небо допускает грешника загладить через тебя одно из вопиющих преступлений, записанных кровью в книге осуждения. Недавно, убив отца одной иностранной девушки, я ограбил все ее достояние, но, что всего важнее, с золотом похитил я и бумаги, без которых она должна скитаться безыменною нищею в чужбине и стать жертвой порока. Все это закопано на том же месте, где-совершено убийство, в ближайшем отсюда леске, под деревом, на котором зарублены два креста; оно девятое по тропинке от входа, и ты легко узнаешь его. Возьми этот заступ, приготовленный для позорной могилы моей, и рой землю на север от пня, в трех шагах расстояния. Но не озирайся назад, что бы тебе ни чудилось, – там найдешь ты роковое сокровище, – и если дорога тебе душа твоя, вручи его несчастной жертве. Завтра в самый полдень жди ее на набережной, и первая женщина, которая встретит тебя с последним ударом часов, – будет она. Дай руку и честное слово на исполнение!»

Тут висельник протянул ему ладонь свою, будто уверенный в согласии.

– Хорошо сказано для разбойника! – произнес москвич.

– А на каком языке говорил он с вашим братцем? – спросил гвардеец, у которого каждая фраза, как скорпионов хвост, непременно загибалась вопросительным крючком.

– Да, в нем говорил нечистый дух, – уверительно примолвил толстый рязанский помещик.

– А черт – отличный филолог, – заметил антикварий, – и если б он взялся сочинить всеобщую грамматику, то заставил бы краснеть все академии в свете.

– Я совсем противного мнения, – возразил таинственный человек, – враг человеческого рода не может ни делать, ни желать добра; а этот висельник, напротив, требовал очень доброго дела.

– Но кто вам поручился, что это не искушение, не адская западня? – вскричал артиллерист.

– Я почти уверен, что злые духи разорвут на части почтенного братца господина капитана, – молвил рязанец.

– А я так думаю, что он женится или по крайней мере влюбится в облагодетельствованную им девушку, – сказал догадливый сотрудник дамского журнала.