Письма к Н. А. и К. А. Полевым

Для верности прилагаю 5 р. асс. Пришлите мне на них сургучу и почтовой бумаги.

XLII.

Не имею ни времени, ни надобности, любезный друг Ксенофонт Алексеевич, писать к вам более трех строк – вы видите перед собой моего двойника; он передаст вам и мои объятия, и обо мне вести. Если, как я надеюсь, вы при деньгах, дайте ему сколько будет нужно. Что очистили, положите в ломбард, и билеты вручите Павлу, так чтоб он мог получать с них проценты. Мне, в декабре, пришлите 1.000 рублей, а все остальное впрок. Обнимите Николая Алексеевича и будьте счастливы. Я здоров и еду драться.

Ваш Александр.

Ставрополь, 26 августа 1834 г.

По сю сторону Кавказа.

XLIII.

Лагерь на реке Абени, в земле Шапсугов,

2 октября, 1834 года.

Пишу к вам усталый от двухдневной фуражировки, то есть боя, потому что нам каждый клок сена и сучок дерева, даже пригоршня мутной воды стоит многих трудов и нередко многих людей. Да, любезный друг Ксенофонт Алексеевич, я живу теперь поэзией действительности, и, без преувеличений, дышу дымом пороха и пожаров. Почти каждый день, а часто и ночь, сажусь я на коня и джигитую без устали, на пистолетный выстрел перед неприятелями. Идут ли стрелки занимать лес, аул, реку, я кидаюсь впереди; скачут ли казаки за всадниками, я несусь туда. Мне любо, мне весело, когда пули свищут мимо. Забава мне стреляться с закубанскими наездниками, а Закубанцы, черт меня возьми, такие удальцы, что я готов бы расцеловать иного! Вообразите, что они стоят под картечью и кидаются в шашки на пешую цепь, – прелесть что за народ! Надо самому презирать опасность во всех видах, чтоб оценить это мужество в дикаре. Они достойные враги, и я долгом считаю не уступать им ни в чем. У меня даже в числе их есть знакомцы, которые не стреляют ни в кого кроме меня, выехав поодаль; это род поединка без условий. Быстрота их движений и их коней невообразима. Дней десять назад, в цепи, в лесу, рядом со мной убиты майор Иванов и капитан Филонов, прекрасные люди; сегодня в наездниках, подле меня на шаг, ранен флигель-адъютант Безобразов, один из четырех джигитов отряда, из коих три другие князь Долгорукий, капитан Языков и ваш покорнейший, по крайней мере всегда вместе и о-бок друг друга рыскающие повсюду, где только свистнет пуля. Верьте, любезнейший К. А., что в опасности пропасть наслаждения, и если Бог даст живу вернуться из ущелья, ведущего в Гиленджик, я опишу вам чувство это, ибо я дерусь совершенно без цели, без долга даже, бескорыстно и непринужденно. Г. Вельяминов отличный генерал и отличный человек; надеемся, что пройдем до Черного моря и вернемся к ноябрю к крепости, здесь строящейся. Но это чувствительное путешествие дорого будет стоить нам, ибо горцы приготовились, поделали завалы, перекопали дорогу и истребили кругом весь фураж, да и собрались тысячами встретить нас по-молодецки в лесах и оврагах; тут-то будет разгул душе и шашке! Напишите, можете ли вы к весне доставить мне оружие, какое я назначу, ибо здесь десять раз в день моя жизнь может зависеть от меткого и исправного оружия.

Письма адресуйте в Ставрополь, г. старшему адъютанту Петру Аполлоновичу Коханову, для доставления А. А. Б. в отряд.

Ну, прощайте однако ж, я не спал две ночи и не пил воды два дня, ибо мы ночевали у пересохшего болота. Это последний раз, что я пишу до возврата, ибо за нами останется море врагов. Если Бог не судит пожить до нового года, не поминайте лихом, да вам и не за что, правда: я много любил вас. Обнимите брата Николая. Каков вам показался мой Павел, по сердцу ли? Счастия возможного на земле!

Ваш душою А. Бестужев.

XLIV.

Ставрополь, 20 ноября 1834 года.

Почтенный друг Ксенофонт Алексеевич. Это был дождь писем, известий, новостей, когда я пришел на Кубань после экспедиции к Черному морю! После писем от родных, я первыми вскрыл ваши: они уже были очень старых чисел, потому что кружили Бог весть где, но все-таки свежи для сердца. Очень рад, что мой Поль сошелся с вами. Бедный Поль! Он не был молод, он не имел ни одной радости, ни одной слабости юношества; опыт слишком рано сожег или заморозил цвет его души. Желчь играла в нем прежде крови… Не правда ли, что это ужасно? Не знаю, что будет с ним, разочарованным без очарования, в свете? Худо, если запоздалый час любви найдет на него худо, если он не найдет его никогда. Тяжело любить без веры, тяжело жить без любви, а он на перекрестке теперь двух этих неизбежностей.

Ну-с, мы кончили свой истинно-замечательный и трудный поход сквозь неприступные ущелья, через хребты, до Черного моря, залив их своею и вражескою кровью. Я перестал верить, чтобы свинец мог коснуться меня, и свист пуль для меня стал то же что свист ветра, даже менее, потому что от ветра я иногда отворачиваю лицо, а пули не производят никакого впечатления, и знаете ли? этого жаль мне. Сначала, по крайней мере, мне было приятно, что они пролетали мимо; потом мне была приятна их дикая песня, теперь мне все равно, есть она или нет… Так мало-помалу теряем мы все наслаждения привычкою, так прискучивают наконец и опасности битвы, когда они перестают зажигать кровь. Впрочем, я не совсем еще заснул, и клик схватки манит меня, как голос любимой женщины, он бросает меня в огонь и в бешенство самозабвения. После восторга любви я не знаю высшего восторга для телесного человека как победа, потому что к чувству силы примешано тут чувство славы.

Нежданно встретил я Николая Ивановича в Ставрополе, многое узнал о вас обоих. Скажите откровенно, каковы денежные обстоятельства Н. А-ча? Говорят, запрещение журнала и даже участия в журналах очень его расстроили. Если это правда, больно душе. Научите, чем могу я помочь ему. Это не комплименты.

Глазная боль принудила меня приехать полечиться сюда на время. Жаль, что не мог пробежать присланных вами книг. (У повестей Бальзака нет 1-й части.) Вы однако ж адресуйте по-прежнему к П. А. Коханову. Шнитниковы пишут, что вещи ими получены, и благодарят вас. Для меня покуда ничего не нужно. За все распоряжения по изданию, пожатие руки. Билеты отошлите к матушке моей. Смирдину продал я остальные 3 тома за 10 тысяч, но с условием, чтобы не продавать их, покуда вы не известите его об окончании продажи ваших. Не читал еще их, скитаются по Закавказью. Ожидаю счета и вещей, купленных и проданных экземпляров, чтобы мог видеть, какова будет надежда на выручку. В этот год я истратил кучу денег и для брата, и для переездов, и для похода – и не жалею их. Я столько купил новых ощущений и сведений!

В политическом отношении начальники довольны мною, а я начальниками. Я всегда служил так, что не имел нужды в снисхождении для изобретения похвал своей храбрости, но здесь я имел более случаев оказать ее. Остальное в руке Бога, ибо сердце царей в руке Его. Вы прочтете сначала в Северной Пчеле краткое известие о походе в Гиленджик, а потом я напечатаю денник свой где-нибудь. Братцу Николаю Алексеевичу кланяется старый его знакомый, полковник Чайковский, комендант Гиленджика, у которого я нашел гостеприимство. Он теперь назначен в Пятигорск; это немалая радость и ему и жене его, достойной и милой женщине. Прошу поцеловать за меня ручку у вашей супруги и щечки у ваших детей. Будьте счастливы.

Ваш душой Александр Бестужев.

XLV.

3 января 1835 года, Ставрополь.

Дорогой мой Ксенофонт Алексеевич начинаю с того, что вручитель этих строк мой добрый приятель Николай Викторович Шимановский, человек, который не только желает, но и делает мне много добра. Он расскажет вам о моем заездном быту в Ставрополе, о моих отношениях к начальству, об участи последних моих описаний похода к Черному морю. Он не политик, но истинно благородный человек: это к сведению.

Благодарю вас за присылку портрета (Речь о портрете самого Бестужева. Он прислал ко мне еще из Дербента свой акварельный портрет, с просьбой оставить у себя оригинал, сняв с него несколько копий, из которых одну просил он прислать ему, а остальные назначил сестре и братьям своим. Зная хорошего портретиста в Петербурге, я отправил оригинал туда, и когда копии были готовы, разослал их по назначению. Эти копии были лучше оригинального портрета, который хранится у меня, и про который сам Бестужев писал мне, что он писан не мастером, хотя и добрым приятелем его. Жаль, что не сохранилось письмо, полученное мною с портретом. Бестужев писал между прочим, что портрет вообще сходен, но что в нем не схвачено выражение глаз, и он не может прислать такого предмета, которого почта не принимает для пересылки. По получении копии, как видим, он уже не находил и сходства в своем потрете. Находящийся у меня оригинал этого портрета был скопирован для издания Сто литераторов, но очень неудачно. К. П.), но его так охаяли все знатоки и насчет несходства и насчет живописи, что я вынул его из рамок; советую сделать то же с подаренным мною оригиналом. У Н. В-ча увидите вы миниатюрный портрет мой – он в десять раз сходнее, но все еще не схвачено моей обычной, доброй мины, даже несколько насмешливой. Портрет этот останется у вас до прибытия в Москву брата Павла. Прошу поставить в счет рамки для копии и за копировку их (NB портретов), ибо таких фантазий может у меня быть много, а я и то не знаю, как и чем заслужил я братское ваше расположение и тысячи одолжений.

Если будете при деньгах, прошу вручить Шим-му 300 рублей, я просил его купить для меня разных вещей.

Здоровье мое хорошо… на взгляд я еще молодец, в борьбе силен; но в воображении – листопад, в душе – зима. По крайней мере так кажется мне, покуда что-нибудь не расшевелит меня. Десять лет уж почти я под пилой судьбы; а это не шутка, друг Ксенофонт Алексеевич! Впрочем, самое худое-то, что она облепила меня какою-то апатией и ленью. Впрочем, она не сгладила углов моего нрава; зерно грани то же, что и прежде.

Повести брата Н. А. читал или перечитал со страстью. Как он умеет вытребовать из моих глаз слезы! не могу постичь. Обнимите его за меня!

Счастия на новый год!

Душою ваш Александр Бестужев.

XLVI.

Il faut que je vous conte, mon cher Xenophon, comme quoi, il m'est arrive, deux ou trois jours d'ici, un accident bien singulier. Je venais d'ecrire un article, dand lequel je tachais de developper l'idee, que le talent d'un poete est son existence, qu'en le divulguant il use sa propre vie; qu'il eparpille son coeur au vent se livrant a la penible tache de transmettre aux autres ce qu'il sent lui meme… enfin la chose trottait de plus bel, quand le sommeil m'a surpris en baillement flagrant. L'ouvrage fut interrompu a demi-mot. Cette idee manquee de devenir mon arret de mort.

Je me couche a 11 heures sans ressentir autre chose qu'unedou-leur sourde et vague a la tete et qui n'avait d'ailleurs rien d'alarmant. Je m'endors paisible, tout en ruminant mon sujet. Tout d'un coup je me reveille en sursaut, comme si j'etais frappe de la foudre; je sens ma tete tourbillonner, mon coeur battre a se rompre, le sang sourdre au travers de mon cerveau en jets de flamme, et siffler et bour-donner aux oreilles. Ma terreur s'echappe en cris de detresse – j'etouffe – je cours a la galerie me rafraichir – en vain! le coeur bondissait avec une rapidite incroyable, comwe une roue echappee du ressort; la lete menacait de se rompre en eclats, et le crue de la chose c'etait que mes idees etaient toute-lucides, que je me sentais mourir sans secours et sans consolation – que je voyais la mort s'approcher a tire-d'ailes, gringant les dents et ecariant ses serres de vautour pour me saisir. – C'est alors que j'ai gagne la conviction intime, que la crainte n'est autre chose que l'en-gorgement de l'aorte, sentiment purement physique dont je pourrais suivre le progres au fur et a mesure d'apres le flux du sang vers les parties nobles. Il faut avouer pourtant que ce sentiment est terrifiant et donne des trances indicibles, d'autant plus que la raison et la bonne volonte n'y servent de rien, domptees, ecrasees par la matiere palpitante. Sur ces entrefaites arrive, a la fin de fins, Kohonoff, qui loge tout-aupres. L'acces rabat un peu de sa violence – je respine. Pas possible d'envoyer chercher le docteur par la nuit et le temps affreux; je me resigne. Mais dans la nuit j'avais encore essaye 4 coups semblables au premier, mains avec mains d'inten-site.

Le matin on m'a saigne a blanc. Mais les maux de tete continuent, et je crois qu'il faudrait recourir aux sangsues. Pour sur-croit du bonheur, la repletion me cause un mal des dents cui-sant et opiniatre. Voila comme on passe, ou degringole plus-tot, de l'etat de la sante le mieux senti a l'etat de deperissement le plus menacant. Oui, mon cher ami, pourquoi se cacher la ve-rite? la voie du sang une fois elargie laisse un passage libre a cet element (tout de flamme chez moi) a tout jamais – et qui est ce qui me repondra de l'avenir, qui me dira, ou bien, qui me per-suadera que mon coeur et mon cerveau resisteront longtemps aux chocs reiteres?.. Oh, que non, par Dieu! Tout cela etait prepare de longue main. Les passions allaient a la sape, les persecutions et les coups du sort travaillaient d'accord – et voila la mort en personne qui s'avise de me battre en breche. Soit! Mais si je peris a l'improviste et dans peu – je ressens un profond regret d'avoir si peu fait pour le monde – au moins le seul regret qui est valable. D'ailleurs, il n'y a de mal sans profit: j'ai frise l'heure de la mort pour mieux apprendre a evaluer celle de la vie, et de ne pas compter le temps aussi paresseux que moi-meme.

Un mot d'apologue sur ma question des affaires pecuniaires de votre frere. C'etait veritablement N. J. R-ff qui m'en a parle – et je me suis empresse d'aller au devant, car je sais tres-bien qu'une dizaine de milles roubles, interjelee a propos, pourrait servir parfois a faire faire surnager une modique fortune. Il ne s'agissait que d'un jeu de commerce. Nicolas m'aurait pris aujourd'hui telle somme et l'aurait paye un mois apres. Qu'est ce qu'il уa d'etrange, dites un peu? – Je suis veritablement charme, que cette nouvelle etait de-nuee de fondement – mais riche ou pauvre, soyez sur, que vous me trouverez toujours digne de votre amitie. Voila lout – et qu'il n'en soit plus mention!

Le compte-rendu par vous envoye, quant a l'edition, m'demontre votre obligeante amitie dans toute sa splendeur. Je ne m'attendais guere a gagner tant d'argent – et, grace a vous, j'en ai tant et plus. Veuillez bien, ces fonds realises, de placer 16.500 r. dans la caisse de Сохранной казны на имя неизвестного. Et pour couper court a toute balance – de s'indemniser de restant, net. Так чтобы с нового года я не считался вам должен ни копейки.

(Тут начат какой-то расчет, но потом все перечеркнуто, так что нельзя разобрать.) Но так как вы пишете и из счета (С боку написано: L'excedant de 16.500 servira comme somme flottante a couvrir les depences a venir.) видно, что до сих уже пор по векселям чистой прибыли (кроме экземпляров) 17.799 р. 84 к. Mais mes yeux se froublent – rau diable les comptes! ca me noircit le coeur. Je vous prie seulement, pour regler nos comptes a venir, de placer a leur tete les transports, escompte faite, et ne me bombarder da-vantage des debets et credits – jen'y entends rien et j'ai trop de confiance en vous. C'est dit.

J'avais l'inlention de vous parler sur beaucoup de choses, mais la tete me tourne et la plume echappe de la main… Ne vous eton-ner pas de ce barbouillage en francais – mes maladies s'ex-halent toujours en langues etrangeres, et puis ca sert pour derouiller tant soit peu mon francais, que je parle tres rarement.Vous m'en-verrez les 1000 r. promis incontinent. Des petites emplettes sont ci-jointes. Mille voeux pour votre bonheur – et que bien vous en fasse, cher Xenophon! Je crois fort et ferme en justice divine meme ici-bas.

A tan tot,

tout devoue Alexandre Bestougeff.

15 de Janvier 1835.

Stawropol.

XLVII.

12 марта 1835. Ставрополь.

Вот и из-за кубанского похода с Зассом возвратился я цел и здоров, дорогой мой Ксенофонт Алексеевич. Получил в этот промежуток два письма от вас. Не знаю, право, какими чернилами писать мою всецветную к вам признательность за все нравственные и вещественные обо мне попечения. Сюртук получил – немножко широк в талии; но как мода требует распашки, так это беда не великая. Сапоги расколотил, и чудо пришлись. За все, про все, челобитье! О деньгах не беспокойтесь, ибо я имею кредит и не дожил еще до последней сотни. Я и без того разумел присылку их при уплате от книжников и фарисеев. Непременным условием требую, чтобы вы из первой получки сквитались со мной, причтя к долгу и процент; вы платили их тратясь, за что же я не буду их уплачивать? Я же сам знаю, что за бумагу необходимо нужно было дать немало задатка. Теперь скажу о себе: в походе, в усталости, в трудах – здоров я; но чуть залежусь в берлоге – опять ночные трепетания сердца. Впрочем, как вы замечаете, это острая болезнь, но едва ли даст она мне большие промежутки. Кровь в здравом теле необходимо должна вырабатываться и количество ее расти, а с ним расти и вероятности новых припадков. Прибегнуть же к частым кровопусканиям не хочу я, во-первых, чтобы не дать крови привычки шалить периодически, а во-вторых, всем известно, что частые кровопускания, возбуждая производительность крови, причиняют полнокровие на счет прочего организма, и это обыкновенно кончается или непомерною толстотой, или, напротив, чахлостью. Лучшее лечение диета, и я с нового года не пью ни капли водки, и редко рюмку вина в целый день. Избегаю мяса, ищу кислого; я слишком в последнее время оводотворился: меня надо окислить. Во всем этом убеждает меня не академическая, а рациональная медицина.

Два набега за Кубань, в горные ущелья Кавказа, были очень для меня занимательны. Воровской образ этой войны, доселе мне худо знакомой – ночные, невероятно быстрые переходы в своей и вражеской земле; дневки в балках без говора, без дыма днем, без искры ночью – особые ухватки, чтобы скрыть поход свой, и наконец – вторжение ночью в непроходимые доселе расселины, чтоб угнать стада или взять аулы – все это было так ново, так дико, так живо, что я очень рад случаю еще с Зассом отведать боя. Дрались мы два раза и горячо; угнали тысяч десять баранов из неприступных мест, взяли аул в сердце гор. За то, что вытерпели холоду, голоду, бессонницы! Я дивился неутомимости казаков и трезвости коней: мы ходили две недели, не имея корму кроме подснежной отавы.

Забавны очень показались ваши восторженные мнения о Зассе. Он храбрый, дельный, умный человек; он усмирил Закубанье и силой и хитростью, не щадя ни своей, ни вражеской крови, несмотря на средства – то картечью, то тайною пулей – и лучше его на место, им занимаемое, не только найти – выдумать нельзя, но он честолюбив до мелочности, бредит эполетами и крестами, хоть этого и не выказывается, и в речах себя не забудет. Со всем тем, он самое занимательное, оригинальное лицо, начиная с его усастой физиономии, до разбитой пулями походки и чудной манеры выражаться. С привыч… (Окончательный листок этого письма утратился.)

XLVIII.

Любезнейший Ксенофонт Алексеевич. Здоровье мое все еще плохо; раны не закрыты, солитер не выгнан; но чтоб избавиться пятигорской скуки, прерываю едва начатое лечение ваннами и спешу на кислые, чтобы там хоть сколько-нибудь закалить себя для бивуак от наваждения цитманова декокта. Из Нарзана прямо за Кубань; не дай Бог и недругу такого курса.

Тысячу получил от вас давно, да не было духу приняться за перо. Порадуйтесь со мной монаршей милости: я произведен в унтер-офицеры!