Визгуновская экономия

– Уж сделай милость, Тимофевна! – умолял он целовальничиху, судорожно теребя в руках лохматый треух и стараясь придать своему невеселому лицу умильное выражение.

– Я тебе сказала: хоть не говори! – лениво ответила целовальниичиха, опять усаживаясь около окна и принимаясь за подсолнухи.

– Хоть осьмуху! – не унимался мужик, – уважь, сделай милость… Теперь без осьмухи и не показывайся туда… Сделай милость, отпусти.

Акулина молчала; молчали и мы. На лице у Пармена блуждала довольная усмешка. Он внимательно наклонил ухо к стороне перегородки, как будто соловья слушал.

– Заставь за себя бога молить! – с истомой в голосе продолжал мужик, понемногу переходя из умилительного тона в тоскливый. – Тимофевна! Аль мы какие… Уж авось осьмушку-то… Ах ты господи! – мужичок ударил себя по бедрам, – авось как ни то отслужим… Вот те Христос, отслужим!

Акулина молчала, поплевывая подсолнушки. Мужичок дышал часто и тяжело. Изредка он с ощущением боли переступал ногами, как будто стоял не на холодном кирпичном полу, а на горячей плите. Тупой взгляд его как-то беспомощно озирал ряды разноцветных бутылок, ярко отражавшихся на солнце. Пот проступал на его висках и грязными струйками полз по лицу. Где-то на стекле однообразно звенела муха.

– Тимофевна! – опять воскликнул мужичок, с тоскою устремляя взор на неподвижную целовальничиху, – заставь бога молить… Сделл… милость… Осьмуху!.. Вызволи ты меня… Во как: хоть ложись да помирай! – Он указал рукой на горло.

– Не воровали бы, ан и ничего бы не было! – хладнокровно отрезала Акулина, загребая где-то под стойкой горсть подсолнухов.

– Кабы воровали-то, Тимофевна, – горячо заторопился мужичок, видимо обрадованный тем, что наконец прекратилось угнетавшее его молчание. – Кабы воровали!.. А то у парнишки оглобля-то сломайся, он возьми да и выруби жердинку, – известно, малолеток… Ну, они его и сцарапали, караульщики-то… Теперь как ни бейся, а без осьмухи нечего к ним и глаз казать!..

– А он не руби в чужом лесу! – равнодушно возразила целовальничиха и тут же закричала в окно на кур: – Кышь, кышь проклятые, всю левкой потоптали!..

Мужичок понурил голову и молчал.

– У тебя девка-то дома? – беспечно спросила Акулина.

– Дома, дома, матушка, – слегка удивившись, ответил мужик.

– Ты пришли-ка ее, пусть она у меня замест кухарки поживет недели две…

– Как же это?.. – с недоумением возразил было мужик, но целовальничиха не дала ему продолжать.

– Она пущай у меня недельки две поживет, ну, а осмуху я уж тебе отпущу…

Пармен толкнул меня локтем.

– Ну, так уж и быть, наливай, видно! – после легкого раздумья сказал мужичок, почесывая в затылке.

– Только смотри, Федулай, деньги чтоб беспременно к Успленью, уж это как хочешь!.. – добавила Акулина, направляясь к стойке.

– О господи? Аль уж я… аль уж мы, прости господи, какие!.. восклицал Федулай, стремительно подхватывая кувшин, до сих пор стоявший около дверей.

Пармен восхищенно развел руками и, посмеиваясь, взглянул на меня.

– Орел-баба! – самодовольно произнес он, – с мужиками она – лучше и не надо!.. Любого купца за пояс заткнет.

– Откуда вы ее взяли? – осведомился я.

– С Липецка… Там у мещанина одного – кожами он торгует, шибай, значит… Ну, и не то что какую голую взял, – с достоинством добавил Пармен, – триста целковых деньгами, салоп лисий, платок дредановый, три платья шелковых, перина… Все как есть! – справили хорошо.

– А ведь я, признаться, тогда думал, что вы на Ульяне женитесь! заметил я.

– На какой это-с?

– А помните в Визгуновке-то?

Пармен обиженно усмехнулся.

– Помилуйте-с! Как вы об нас понимаете!.. Разве это возможно-с, чтоб на простой девке жениться… Что это вы говорите такое… Это даже довольно смешно-с… Нешто я полоумный какой… – Он даже засмеялся над наивностью моего предположения.

– Ну, что с нею? Где она теперь? – спросил я.

– Да она померла… Еще в прошлом году померла… Хе-хе-хе! Занятная девка была-с!

– Померла! – воскликнул я.

В этой смерти мне уж почудилась драма во вкусе покойной памяти романтизма, с эффектными сценами ревности, проклятий и т. п., но – увы! – и здесь оказалась вековечная комедия. На вопрос мой, отчего умерла Ульяна, Пармен равнодушно ответил:

– А ей-богу, не могу вам сказать… Говорили тогда, что как, значит, бабы-знахарки трясли ее, ну и затрясли… Это ребенка вытрясают так, ежели роды трудные, – пояснил он мне, направляясь к двери.

– Да разве она была замужем?

– Как же!.. Муж-то у ней еще кочегаром теперь у Селифонт Акимыча, проговорил он на ходу, – так, плевый мужичишка… Что, Акуля, самоварчик-то наставили? – обратился он к жене.

– Закипает небось, – апатично ответила Акуля, и опять загребла полную руку подсолнухов.

Через час я выехал из N ***. Лошади еле плелись под палящими лучами солнца; горячая пыль клубами вилась по дороге и садилась на лицо; Михайло, распустив вожжи, уныло тянул бесконечную песню. «Ивушка, ивушка, зеленая моя… Что же ты, ивушка, не зeлена стоишь?» – любопытствовала песня, «или те, ивушку, солнышком печет? – солнышком печет, частым дождичком сечет?» – предполагала она, и, не дождавшись удовлетворительного ответа с каким-то тоскливым ухарством оповещала знойную степь о том, как коварные бояре «срубили ивушку под самым корешок», как «стали они ивушку потесывати»…

А предо мною печально носился образ Ульяны.

notes

Примечания

1

Навес. (Прим. автора.)

2

Род брезента. (Прим. автора.)

3

Играет. (Прим. автора.)

4

Часть риги, в которой ходят лошади, приводящие в движение молотилку. (Прим. автора.)

5