Почему плакал Пушкин?

Л. П. Гроссман к числу сторонников «внутрисемейной» версии столь же неосновательно причислил еще и Киселева.

Заблоцкий-Десятовский – мы дважды цитировали его заключение – оставлял вопрос открытым.

А Киселев? Киселев, по-видимому, с самого начала был близок к верному ходу мысли. Но в письме к Николаю выражался столь туманно, что сказанное им и впрямь можно было принять за намек на Софью.

Ему, Киселеву, хотелось бы найти такое решение, которое «не унижало бы мое прошлое и не переходило за грань осторожных сомнений, которые иные, те, по отношению к коим я лишь исполнял свои обязанности, смогли бы счесть за крайнее себялюбие или неуместную гордыню».

Как сказал один поэт XX века, «пойми, как можешь, пойми, как хочешь, пойми, как поймешь».

Заповедное имение

В 1975 и 1976 годах почти одновременно увидели свет две монографии, посвященные одной теме: положение крестьян литовских губерний и реформа П. Д. Киселева. Авторы монографий, Т. Конюхова и В. Неупокоев, тоже упоминали о покупке имения.

На сей раз речь шла о другом имении. В Россиенском уезде Виленской (впоследствии – Ковенской) губернии находилось огромное поместье Юрбург, пожалованное в свое время Екатериной II ее фавориту Платону Зубову. Имение Зубовых, по данным одной из монографий, в 1841, а по другим данным – в 1842 году, по одним данным, за пятьсот тридцать, по другим – за пятьсот сорок пять тысяч рублей серебром было приобретено обратно в казну. В роли покупателя выступало Министерство государственных имуществ. Через три года, в начале 1846 года, Николай вновь подарил это имение – на правах майоратного, то есть заповедного, владения, не подлежавшего перепродаже или раздроблению.

Кому досталось бесплатно то имение, за которое министерство Киселева отвалило пятьсот сорок пять тысяч серебром?

Делаем предположение, очередное, оно же и последнее, других не будет, – Искомому.

Нетрудно представить, что Киселев почувствовал себя крайне неловко. При его участии подарено поместье стоимостью в пятьсот сорок пять тысяч серебром. После чего ему домой приносят сорок тысяч. С приплетением рассказа про какую-то давнюю денежную награду…

Мы начали с того, что пытались вычислить дату награды при помощи таблицы сложных процентов. То был обременительный и, возможно, напрасный труд. Вот другой, куда более простой расчет.

Известно, что неизменный официальный курс серебряного рубля равнялся трем с половиной рублям бумажным. Таким образом, сорок тысяч рублей серебром, умноженные на три с половиной, – это и есть сто сорок тысяч рублей бумажных.

Почему же сумма «приношения» не была круглой?

«Лишние» две тысячи восемьсот рублей, по всей вероятности, составляли так называемый лаж. Так именовалась небольшая приплата, взимаемая при обмене бумажек на серебро.

Значит, исходная сумма – сорок тысяч серебром – была возвращена беспроцентно. В таком случае дата присвоения не ограничена никакими подсчетами, она могла быть любой.

Отныне мы вправе принять во внимание и 1817, и 1818, и начало 1819 года. Как раз в это время Киселев находился в подчинении у Искомого, награда законным порядком должна была проходить через начальственную руку командира гвардейского корпуса.

Не прошла, прилипла?

Но была ли она вообще?

Вот в какой связи Киселев в письме к царю спрашивал – вправе ли он, Киселев, принять приношение, которое явилось «под прикрытием имени, для меня священного».

«…Мои опасения относительно законности подобного приношения, под видом некоего возвращения, мне совершенно неведомого, меня глубоко озаботили…»

Тем самым Киселев, в сущности, спрашивал: не кроется ли под видом приношения слегка замаскированная «благодарность»?

Теперь становится понятно, почему Киселеву было столь важно в точности выяснить: действительно ли когда-то имело место присвоение денежной награды?

Иначе приношение – всего лишь уловка, за которой прячется самая обыкновенная взятка.

Действительно ли даритель являлся похитителем?

Это оставалось неразъясненным.

Знакомый голос

Еще одно недостающее звено долговременно покоилось… у меня дома. В развале на верху книжного шкафа попался на глаза комплект «Русского архива» за 1875 год. В нем напечатана подборка писем.

Впрочем, ради стройности изложения я тут упрощаю ход поиска.

На самом деле сначала, когда я наткнулся на подборку писем и попробовал с ней повозиться, я пришел к выводу, что сами по себе письма ничего не доказывают, и забросил журнал на прежнее место.

Но если бы не было сей бесполезной попытки, я бы не насторожился, просматривая далековатые от темы сведения о судьбе майоратного имения Юрбург.

Тот, кому царь Николай преподнес заповедное имение, ранее, начиная с 1817 года, командовал гвардией. Публикация «Русского архива» как раз и состояла из обращенных к Александру I писем командующего отдельным гвардейским корпусом. Написаны они, как того требовал этикет, по-французски. Предлагаю перевод одного из них, сделанный заново:

«Государь!

Я получил письмо, коим Ваше Императорское Величество благоволили меня удостоить. Если б в моем ответе я следовал лишь советам сердца и личному отношению – Вы мне предоставили, Государь, слишком удобный случай отплатить добром за зло и тем самым дать почувствовать забвение своего долга человеку, против которого я не только не имею ничего личного, но коему всегда оказывал внимание. Однако в данном случае дело идет не обо мне; это о Вас, Государь, идет речь; то есть о впечатлении, которое подобная благосклонность произведет на умы.

Что скажут те лица, кои не уклонялись от своих путей, кои остаются в неразрывном единении с властью, кои не дали себя увлечь площадными мнениями, – что скажут они, когда узнают, что Ваше Императорское Величество вознамерились явить милость человеку, который явным образом позволил себя увлечь и чье поведение достойно порицания в глазах всех благонамеренных людей?

Я вновь повторяю, Государь, что в подобных обстоятельствах мне затруднительно исполнять мой долг; лишь с усилием не уступаю я побуждению сердца, но я был бы недостоин служить Вашему Императорскому Величеству, если бы меня могли бы направлять соображения личные.

Мне отрадно веровать, Государь, что мое поведение в сем случае Вы вмените лишь безграничной преданности, которую я питаю к Вашему Императорскому Величеству; никакая злоба, никакая вражда не имеют доступа к моей душе, и я могу добавить, что решительно ни с кем не повздорил; однако моя совесть не была бы покойна, если б преступным угождением я подвигнул бы вас, Государь, на некий ложный шаг».

Еще раз попрошу читателей восстановить в памяти безымянное письмо о денежном приношении. Судите: не написаны ли оба письма одним и тем же лицом?

Прежде всего бросается в глаза высокопарность слога, выспренность тона. А что за сим кроется? Какое-то мелочное своеволие…

Мне сразу почудилось, что тут налицо сходство характеров. Но мои впечатления не беспристрастны: возможно, меня сбивает азарт поиска.

Навряд ли допустимо объявлять чьей-то личной приметой то, что было присуще многим. А сочетание чванства и угодливости, спесивости и лести было явлением обычным.

И все же заметим, что кроме сходства тона тут налицо еще и сходство положения. Новонайденное письмо с необычной горячностью возражает против ожидаемого, более того, против уже предрешенного царем денежного награждения.