Капитан госбезопасности. Ленинград-39

Прежде чем закурить, он в две ноздри вдохнул в себя сладкий запах этих мест. Паша любил карамельный аромат, приползающий с фабрики Микояна в первую очередь из-за того, что тот будил цветастые воспоминания. Однажды у Паши была женщина, но не с этой, а с другой конфетной фабрики, с Крупского, что на Социалистической улице. Маленькая, неугомонная. Грудь ее пахла ванилином, а после ее губ уже не тянуло к шоколадкам. В этот вечер, вот уже под третью кружку Павлу приходили на память все женщины его жизни. Их набиралось не так уж и много. Маша, соседка по квартире и жена водопроводчика Эльяшевича, что приобщила, так сказать… Верка-студентка, родом из города Дно, которая водила его за собой по театрам. Нинка из трампарка, очень ладная женщина. Еще три или четыре, с каждой из которых провел по вечеру, и не был уверен, что правильно помнит их имена, что не спутается. И Павел не уставал удивляться, почему остановился на этой грымзе, которая носит теперь его фамилию. От девичьего, то есть того, на что он купился, в ней осталось только имя – Танька.

Через тягу Паша стал прихлебывать «Жигулевское», от скуки прислушиваясь к разговорам за соседними бочками. Как обычно, пуще всех усердствовал Викентьич, заводила крикливых политдиспутов над пустыми «толстухами». Бравый старик Викентьич из завсегдатаев «точки» был самый главный завсегдатай. Его и так без разговоров пускали вне очереди, но тем не менее он всегда сопровождал подход «за законной» ударами в грудь и громогласным провозглашением: «Я Юденича гонял, мать вашу! Всю мировую провоевал, потом всю Гражданскую! Имею право!» Никто не спорил, хотя среди мужиков постарше нашлось бы немало тех, кто повоевал в Гражданскую. Этим не удивишь. У самого Павла отец, токарь с Путиловского, погиб в первые революционные дни, когда ушел бить генерала Краснова. Но что факт – и это уважали на «точке» – Викентьич ни одного дня не пропускал, после работы – строго сюда. А работал он слесарем на кроватной фабрике, что во Флюговом переулке[14 - Ныне Кантемировская улица, на месте кроватной фабрики – завод имени Климова.].

Сегодня стихийным политдиспутом били по Финляндии.

– …А главой правительства станет Куусинен, – что-то объяснял Викентьич.

– Не поддержат, – выразил сомнение незнакомый Паше парень, несмотря на наползающую вечернюю прохладу не мерзнущий в одном пиджаке и водолазке, и утопил губы в пивной пене.

– Да что ты понимаешь! Молодой! Тебе пиво-то пить можно?! Иди в «Молокосоюз», там еще кефир остался. Где ты был, где воевал, а?! А я Антанту вот этим кулаком глушил! – И Викентьич опустил жилистый кулак на дубовый бочечный круг. На свободный от всего круг. Пивные кружки, как только заговорили о политике, предусмотрительно взяли в руки или переставили на другие бочки, те, что подальше от Викентьича. – Не поддержат, ишь ты! Они, финны, только и ждут, когда найдется вождь ихнему пролетариату. Чтобы свергнуть!

– Чего-то долго ждут, – буркнул парень, заметно обидевшийся на кефир. И посмел добавить: – Я эту «Финскую народную армию» видел на проспекте Двадцать пятого октября, маршировали к Адмиралтейству. Несерьезно выглядят, одежка какая-то оранжевая. И мало их.

Все, кто стоял вокруг, и Паша издали перевели взгляды на бочку, на которую, по их мнению, должен был обрушиться кулак, но Викентьич заговорил вдруг очень миролюбиво, ласковым стариковским голосом, каким по вечерам калякают с любимыми внуками.

– Нынешнее финские заправилы, паренек, они ж не дурнее нас с тобой, понимают, что к чему. Народ Антантой запугали, дескать, чуть что французы с англичанами введут войска и всех бунтарей к стенке. Финские верховоды давно предложили себя Антанте, а Антанта давай на радостях обхаживать финнов, как ту девку. Им же интересно подобраться к Советскому Союзу, в двух шагах – в двух шагах, так твою! – Викентьич в сердцах хлопнул себя по ляжке, – от нас встать! От Ленинграда! От важнейшего города! Нельзя допустить! Особенно англичане усердствуют. Ох, не люблю их. Интервенты. В Гражданскую…

Разговаривающих заглушил паровозный гудок.

– Закурить не будет?

Куртка «москвичка», к ней прицеплен осоавиахимовский значок, кепка с резиновым козырьком, а под ней борода. Павел молча вытащил из кармана пачку «Стрелы» и протянул мужику.

Закурив дареную папиросу, мужик бросил на бочку между своей и Пашиной кружками мешочек, похожий на кисет, развязал веревочку, стягивавшую горловину, расширил отверстие, чтобы удобней было доставать сухари. Крупные, ржаные, с белыми вкраплениями соли.

– На вот! От нашего столика вашему.

– А чего, сухаревичи – это дело, – Павел потянулся к угощению. Мешочек лежал на обрывке афиши с прилипшей к ней чешуей (кто-то до них тоже закусывал с этой бочки, судя по всему – воблой), лежал на синих буквах «Ло» и на еще менее понятных обрывках слов. Но Паша мог воспроизвести текст дословно, не только потому, что афиша с неделю висела на тумбе, которая стоит на трамвайной остановке и двести раз была им прочитана. А еще и потому, что афиша звала на матч ленинградского «Локомотива» с московским ЦДКА и Паша на него ходил. Наши, кривоногие, чтоб им пусто было, проиграли ноль-два.

«Сухаревичи» пришлись кстати. В отличие от «Голубого Дуная» здесь продавали только пиво, не было ни водки, ни бутербродов с килькой или с яйцом, даже бутербродов с крабами и тех не было.

– А хорошо тут. – Бородатый, неторопливо, как танк башню, поворачивая голову, обвел взглядом окрестности: насыпь, железнодорожный мост, по которому проползал как раз пригородный «паровик», взбегающий по холму парк Лесотехнической академии, чья желто-красная листва срывалась в последний полет при каждом дуновении ноябрьского ветра, недавно отстроенные дома по ту сторону Лесного, бренчащий трамвай с неизменной пацанвой на «колбасе»[15 - «Колбаса» – сцепка позади трамвая, на которой ездили безбилетники.].

– Сам-то редко тут бываю, – признался хозяин сухариков, проведя ладонью по не длинной, но густой, черной бороде. – Вот сегодня приехал в гости к одной, а ее дома нет. Дай-ка, думаю, с горя пивка дерну.

– А-а… Все они такие, я тебе скажу, – и Паша зло сплюнул на землю, покрытую жухлой травой.

По улице процокали копыта конного патруля, просигналил выезжающий из-под моста грузовик. Викентьич кричал обступившим его мужикам, что Лига Наций продаст, потому как буржуйские прихвостни.

Под эту музыку завязался разговор. Паша быстро сошелся с новым знакомым, которого звали Матвей. Конечно, взяли еще.

– Нечего время терять, – сказал тогда Матвей и достал из кармана чекушку. И Павел с ним согласился.

«Белая» вливалась в «Жигулевское» и дело пошло скорее. «Ерш» сумел расплавить свинец на Пашином сердце.

– Вот ответь мне, борода, чего им, бабам, надо? – спрашивал Павел у нового друга, спустя какое-то время, когда угол Лесного и Муринского уже плыл в его глазах по мутным волнам.

– Да они сами не знают. Потому как дуры…

Паше все больше и больше нравился его новый приятель Матвей.

Потом, когда уже стемнело, когда закрылась пивная «точка», они приканчивали из горла вторую чекушку из карманных запасов Матвея.

Потом они шли парком к общежитию Лесотехнической академии, где у Матвея были две знакомые студентки. Очень веселые, гостеприимные девахи, которые всегда рады Матвею и его друзьям. Дорога качалась, а под ногами шуршали листья. Вокруг было тихо и темно, а на душе – упоительная легкость. Ноябрьские заморозки приятно остужали голову.

Паша раньше иногда задумывался, а как интересно он будет умирать. В муках не хотелось. Вот хорошо бы, как Михеич, чья голова попала в «гильотину»[16 - Здесь: имеется в виду станок для разрезания металлических листов, а не французский аппарат для смертной казни.]. Вжик – ты ничего не понял, а тебя уже нету.

Паша умер быстро. Лопнуло что-то в груди слева, и голова закружилась, как при прыжке с парашютной вышки. Вращение перешло в бешеный вихрь, который, словно «волшебный фонарь», прокрутил ему прощальные картинки. Паша не представлял, что его двадцатисемилетняя жизнь может ужаться в одно мгновение. Но она ужалась: Отец подстригает перед зеркалом усы, оглядывается и подмигивает ему. Мать со спины, она шьет, ее нога давит на педаль «Зингера». Он с братьями возит по полу корабли из сосновой коры. Вот он продает на толкучке стереоскоп, мимо ветер несет клочки газет и листовки. Артель «Промкоопмет». Подзатыльник старого слесаря Елисей Данилыча, «Деталь, пострел, спешки не любит». Вот он входит в дверь ФЗУ с зажатой в кулаке справкой, что работал подручным слесаря с тарифной ставкой по пятому разряду. «Красная заря». Станок-кормилец. Врезающаяся в заготовку фреза. Заводская агитбригада «Синяя блуза», пирамида «Восход нового дня», на его плече ножка, обтянутая трико, его взгляд поднимается выше… Свадьба. Танька хохочет и проливает на свадебное платье стакан с «Мукузани». Пивная «Красная Бавария», ему выбивают зуб. И почему-то явился Викентьич с пенной кружкой в руке. И все погасло…

Глава четвертая

Капитан госбезопасности

А теперь настало время –
И закончился поход,
Я с винтовкой боевою
Охраняю наш завод.

    Слова народные, опубликованы в «Правде» 23.02.37.

Сергей потянул цепочку ходиков. С мелодичным потрескиванием гирька поехала наверх. Потревоженная движением цепи часовая шестерня заставляла мелко подрагивать стрелки: маленькую – на цифре семь, большую – на цифре шесть. Рабочему дню было дано ритуальное начало.

Сергей повернул голову к окну, за которым еще не рассвело, как никак середина ноября. Темноту разрежает лишь отсвет фонарей Литейного проспекта.

Возле окна скрипнул стул, принимая на себя командирский вес. Командирский локоть уперся в край стола, найдя свободное место среди холмов из бланков, газетных вырезок, книг служебного пользования и книг простых, конвертов с сургучными блямбами, исписанных листов всевозможного формата. Чиркнула бензиновая зажигалка – и над командирской головой взвился первый клуб неизменной «Пушки»[17 - Марка советских папирос.]. Командир поднес к глазам первый лист, покрытый черными карандашными линиями. Он приступил к изучению ночных сводок.

Сергей опустился на стул с такой осторожностью, словно тот был начинен динамитом. Придвинуть его к своему столу он не решился. Опоздал, значит, жди. Жди, замерев, дыши через раз и так до того момента, пока командир не поднимется со стула и что-нибудь не скажет. Эх, вздохнул про себя Сергей, скорее всего, опять услышишь нечто вроде «Увы, Сергей, подавить на массу не удастся, нам снова в бой» или «Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал».

Из-за двери в соседнюю комнату не доносилось ни звука, там тоже притихли до поры.

Командир перевернул лист, его глаза побежали по второй странице, исписанной тем же почерком, что и первая. Почерком дежурившего ночью Андрея Лезина.

Опа, первый лист лег на стол поверх толстой амбарной книги для записи привходящих документов. Кто ж не знает, что это место для попаданий «в молоко». Сбитый щелчком пепел «Пушки» упал в жестяную коробку из-под чая.

Командир взялся за второй лист. Глаза побежали по разбитому на абзацы тексту. Что там сегодня приготовила ночь вместе с Андреем Лезиным, подумал не отрывающий взгляда от начальника Сергей? Ничего «как срочное» Андрей вроде бы не пометил, не видно строчек, обведенных красным карандашом. Что, впрочем, ничего не значит. У командира не глаза, а двадцатикратный бинокль, он за ничего из себя не представляющими мелочами может разглядеть такие дали, что дух захватывает. Одна только мысль о командирских способностях вызывала у рядового суеверный трепет.

Застыла отведенная в сторону рука с дымящейся папиросой. Сергей увидел, как заиграла кожа на скулах повернутого к нему в профиль командира. Оно. Командир заходит на цель.

Недокуренная папироса полетела в «чай-пепельницу».

– Эх, Андрей, Андрей…, – чуть пружиня при ходьбе, командир быстро шел к Минакову, задумчиво и недовольно покачивая головой. Его кулак сжимал свернутый трубкой второй лист ночных донесений и шлепал им по ладони другой руки.

Костяшки командирских пальцев уперлись в стол, за которым сегодня и всегда сидел рядовой Минаков. Сергей вскочил, ожидая приказаний.

– Сергей, коммутируйте меня, – движение выскобленного до синевы подбородка в сторону черного аппарата, – со Сталинским УГРО.

– Слушаюсь, товарищ капитан, – и Сергей потянулся к телефону.

Уже год он, рядовой войск НКВД Минаков, работает под началом товарища капитана и никак не может привыкнуть к командирскому «выканью». Никто другой Сергея на «вы» не называет, и никогда к нему так не обращались. И при каждом новом «вы» он невольно вздрагивает, как от слабого электрического разряда. И охватывает недоумение, смешанное с беспокойством – как это командир не боится, что его могут обвинить в подражании фасонам старого режима.