Пламенеющие храмы

– Вы о чем-то задумались, Мишель? – спросил доктор, приметив его реакцию на свой рассказ.

– Признаться, да, мсье, я удивлён. Как столь достойный человек, каковым вы, мсье Лойола, несомненно являетесь, в столь почтенном уже возрасте решил потратить свою жизнь на затеи весьма сомнительные?

– Сомнительные затеи? – теперь уже на лице доктора выразилось явное недоумение, – что вы хотите этим сказать? Объяснитесь, Мишель!

– Пожалуйста, как вам будет угодно. Я выскажу вам свое отношение, хотя думаю, оно вам может не прийтись по нраву. Вот получите вы сан священника, наденете новую сутану, биретту и что там еще полагается и отправитесь в назначенный приход. А что вы там будете делать? Какова, ответьте мне, будет ваша главная обязанность?

– Ну как же. Проповедовать слово Божие. Спасать души заблудших и наставлять их на путь истинный, указанный всем нам Господом нашим Иисусом Христом. Разве не в том долг служителя церкви Его?

– Э, сомневаюсь. Нынче любой священник не столько служитель церкви Христовой, сколько мытарь римской курии. И долг его давно уже не проповедь во спасение. Первейший долг его – это вытрясти из кармана всякого прихожанина, крестьянин ли он, купец или даже дворянин, побольше звонкой монеты. Только и всего. Вся ваша преподобная братия от захудалого диакона до самого кардинала только тем и занимается, что набивает свои сундуки добром, отнятым у кого только можно.

– Вы так говорите о церковной десятине, не так ли, Мишель? Но взимание её не возбраняется каноном. И уверяю вас, что средства от неё идут на устройство храмов и воздаяние помощи сирым и убогим.

– Каноном не возбраняется всякое добровольное приношение, да. Но об обязательстве уплаты в каноне ничего не сказано. Это уже потом святоши придумали и записали эту повинность в свои амбарные книги, да так, что теперь, после многих столетий нам их читают как канон.

– Но позвольте, Мишель …

– Если следовать всем вашим надуманным канонам, то всякий человек на этом свете a priori является должником Церкви. Народился человек, а уже должен – плати за крещение. А собрался помирать, так припаси прежде монету, чтоб достойно предстать перед Господом. А скажите мне, мсье Лойола, разве Иоанн требовал у Христа плату, когда тот пришел креститься к Иордану? Или может быть Христос брал деньги за исцеления убогих? В каких канонах это прописано, если в Библии об этом ни слова? Эх, даже если и брал, то наверняка намного меньше того, что сегодня дерут священники в приходах. И это ещё не считая десятины.

– Мишель, как вы можете это говорить? – в сердцах воскликнул доктор, дрожащим от волнения голосом, – ваши речи богопротивны!

В трактире, до того шумно гудящим публикой, на мгновение воцарилась тишина. Все замолкли и украдкой оборотились на спорщиков. Разгульные песни, ругань и дебош никогда и никого бы здесь не удивили и не нарушили привычный ход веселья. Посетители этого трактира всегда были не прочь пошуметь и побуянить. Но последняя прозвучавшая фраза мгновенно заставила всех прикусить язык, ибо от неё явственно повеяло чем-то неприятным, не то леденящим холодом Сен-Антуана, не то сжигающим заживо жаром ритуального костра.

– Да если бы только эти поборы да десятина, будь они неладны, – продолжал Мишель в полный голос, будто не замечая перемен вокруг себя, – вот вы, доктор, обмолвились, что хотите нести людям Слово Божие. А что это за слово, в чём оно, где записано? Вы скажете в Евангелии? Да, пусть так. Но в каком из них? Ведь их несколько и в каждом что-то записано. И многие же из них были отвергнуты. Кем? Соборами епископов. А кто они были, эти епископы? Всего лишь люди. Да, все они были возвышены духом и осенены Божьей благодатью, были готовы следовать по пути, указанному Христом. Но почему же они приняли сами и явили пастве не всё слово Христово, а избрали только малую часть его? А другую его часть признали недостойной. Не безумие ли это?

– Если вы говорите об апокрифических текстах, то подлинность этих повествований о деяниях Христа признана соборами весьма сомнительной. Именно поэтому апокрифы и не были приняты для служения! Ну да, вам, схолару, простительно этого не знать. Но, несмотря на это, ни вам, ни мне, никому не дано права судить отцов-основателей церкви Христовой. Они, как никто другой, были близки к истине, внесённый в мир людской Господом нашим Иисусом Христом. Служением своим они вырвали мир из тьмы невежества. Презрев ужас гонений, подчас ценою жизни своей они не дали загибнуть первым росткам веры, сохранили их, дабы спасти души людские. Их авторитет непререкаем во веки веков! Как и Символ веры, и канон. Уясните это для себя, Мишель!

– Что вы, мсье! Упаси меня Бог кого-то судить. Я хочу стать ученым, а всякий ученый должен уметь разбираться с фактами. Недавно я ещё раз перечитал все четыре Евангелия и с большим интересом. Эта часть Нового Завета для меня всегда как невозделанное поле. Так вот сопоставив все четыре текста, я открыл удивительную вещь. Текст от Иоанна не похож ни на один другой. Тексты же от Матфея и Луки по своему слогу и наполнению очень схожи с текстом от Марка, как будто прямиком списаны с него. Но так же они схожи ещё с каким-то другим тестом, причем одним и тем же. Но ничего похожего ему я не нашел во всём Новом Завете. Вот вы, доктор богословия, помогите мне разобраться. Что это за текст? Откуда он взялся? Уж не из апокрифа ли какого-нибудь?

Доктор на минуту задумался. Мишель же с едва скрываемой усмешкой, как будто зная ответ на свой вопрос, смотрел на него в упор. Публика в зале, шушукаясь, с интересом следила за невольно начавшимся диспутом. Точнее, для собравшихся в этом непритязательном местечке это был вовсе не диспут университетских чинов, а спор трактирных умников, где проспоривший угощал выпивкой. Иных вариантов здесь в «Желтом фонаре» не водилось.

– Вы знаете, Мишель, – начал доктор, – весьма похвально, что вы не забываете Библию. Не каждый схолар может похвастаться, что неоднократно перечитал её по доброй воле. Уверен, что вы откроете в ней для себя еще много нового. Я также не единожды перечитал её. Но делал это не с целью вычислить математически что с чем созвучно, сколько потрачено слов, страниц бумаги и чернил на написание той или иной главы или стиха или сколько кож пошло на переплёт. Отнюдь. Каждый раз я открываю Библию, чтобы найти ответы на вопросы, тревожащие душу и сердце. И я нахожу эти ответы, ибо сам Бог строками Библии дает мне их. Кто бы он ни был, своей рукой записавший строки, он записал их по повелению Божьему. И суть записанных строк созвучна гласу Божьему. Потому они и внесены в канон, были и останутся незыблемыми. И измерять их инструментами математики бессмысленно, как измерять Солнце. Оно всегда будет светить миру безразлично к тому, измерите вы его или нет.

После такого ответа зал снова оживился, мол доктор-то не промах. Мишель же хмыкнул и огладил свою редкую бородку

– Да, пожалуй, так и есть, доктор. Ответ ваш весьма достойный и иного от вас трудно было бы ожидать. Хотя очевидно, что тексты Священного писания в университете изучают не слишком пристально. И напрасно. Вот взять тот же догмат о Святой Троице. Ответьте-ка мне, доктор, на такое вопрос …

– Прошу прощения, дорогой Мишель, – остановил его Лойола, упреждая дальнейшую полемику, явно не сулившую мирного исхода, – мы с вами уже изрядно засиделись в этом чудном местечке. Между тем я сегодня ещё должен закончить кое-какие свои дела и не могу более здесь задерживаться. А на все ваши новые вопросы, касающиеся веры, я обязательно отвечу вам. Когда и где? Пока не могу вам сказать, ибо в ближайшие дни я намерен возвратиться Испанию, в свои родные земли. А там как Бог даст. Однако, у меня есть некоторое предчувствие, что мы с вами еще обязательно встретимся. У вас острый и пытливый молодой ум. Уверен, вас ждёт великое будущее. Главное, что могу вам пожелать на прощание это не усомниться в своей вере в Господа нашего Иисуса Христа и не сходить с выбранного вами пути, ибо путь этот предначертан вам самим Богом. Эй, хозяин, принесите еще одну бутылку бургундского и получите по счету.

Доктор в уплату за ужин бросил на стол несколько монет, встал, оправил свою мантию. Тепло очага и бургундское придали бодрости его движениям.

– Еще раз благодарю вас за ваш поступок. Прощайте.

Откланявшись, доктор ушёл. Обещавшим быть жарким, диспут окончился, едва начавшись. На сей раз обошлось без обычных в этом заведении крепких слов и потасовки. Публика в зале разочарованно погудела и успокоилась в ожидании более подходящего случая. Мишель, остался без достойного собеседника, однако без видимого сожаления принялся за гратен, тем более что на его столе появилась ещё одна бутылка вина.

– Эй, хозяин, прошу вас подойдите! – негромко, но твердо донеслось из-за стола, что находился в отдельной нише этого заведения. То была не ниша, а скорее закуток, отделенный от общего зала легкой перегородкой так, что всякому сидевшему за ней был виден весь зал, однако его самого из зала видеть никто не мог. Хозяин трактира, до того азартно бранивший своих слуг, прикусил язык и торопливо засеменил на зов.

– Что желает мсье?

– Кто эти люди, которые только что так жарко спорили о вере? Ты их знаешь? – тон вопрошающего был строг и не допускал отказа отвечать.

– Того старика в мантии не знаю, досель не видал ни разу. Да по всему видно, что учёный профессор. Да, Мишель, сказал, что он доктор по имени Лойола, так кажется. Хоть мантия его и просвечивает как сито, а по повадкам видно, что господин серьёзный, не нашего полета птица. Такая публика в наши края редко заходит. А бледный-то какой, просто смерть, не иначе болен чем-то. Только бы не моровую язву занёс …

– А второй? Тот молодой? Мне показалось, он твой приятель.

– А, Сервэ. Мишель его имя, схолар университетский, бузотёр и лоботряс. Сам он родом откуда-то из Арагона, приехал недавно учиться на лекаря. И не приятель он мне вовсе, а так, захаживает иногда с дружками своими, такими же оболтусами, съесть лепешку да вина выпить, что подешевле. Обычно с деньгами у него не густо. Видать сегодня сама фортуна ему улыбнулась, что этот профессор его за свой счёт угощал, уж не знаю за что.

– Хорошо, можешь идти. Постой-ка, на вот, получи, – звякнув, на стол упала пара монет. Трактирщик проворно смёл их в карман своего фартука и поспешил исчезнуть. Гость же остался в своем закутке. На его столе помимо остатков недавнего ужина и лампы стояла небольшая красивая шкатулка из белого и красного дерева, очевидно для бумаг. Здесь же лежала пара распечатанных писем. Рядом на скамье были аккуратно уложены малинового цвета плащ и такой же головной убор – барет с длинным пером. На плаще красовался герб королевы Маргариты Наваррской, союз львов и лилий. Очевидно, что гость состоял при её дворе. Однако нахождение его здесь, в этой клоаке Парижа, да ещё прячущимся от чужих глаз, выглядело несколько необычным, если не сказать странным. Между тем он неторопливо допил вино, аккуратно уложил в шкатулку свои прочтённые письма и также не спеша оделся. Уходя, он как бы невзначай бросил взгляд на Мишеля. Бородка клином, черные глаза и взгляд, пронзающий словно выпад пики. Мишель Сервэ, а на арагонский лад Мигель Сер-вет. Он с беззаботным видом и отменным аппетитом уплетал гратен, прихлёбывая бургундское. Ещё бы! Не каждый же день его будет угощать сам доктор богословия парижского университета Игнатий Лойола.

А необычным гостем этой таверны в тот вечер был никто иной как Жан Ковень. Впрочем, к тому времени, не то поддавшись университетской моде, не то чтобы запутать преследователей, он переиначил своё имя на латинский манер и стал впоследствии известен как 1оаппе8 СаЕчппз. Жан Кальвин.

Глава 3

Февраль 1535 г.

г. Париж, Франция

Жан вышел из гудящей таверны и, не спеша оглядевшись, шагнул в темноту парижских переулков. Мишель Сервэ, Мигель Сервет … Что-то знакомое показалось Жану в этом имени. Где-то он уже его слышал, но вот где? И когда?

За последние год-полтора в жизни Жана, до того спокойной и размеренной, произошло столько событий немыслимых и непостижимых, что сам он ни за что бы не поверил, скажи ему кто-нибудь, что все это произойдёт именно с ним. Да разве с ним одним? И всё от того, что неспокойные времена наступили во Франции. Да что там Франция, в смятении кипела вся Европа. Впрочем, со времён Великого Рима жизнь старушки никогда не бывала спокойной. Нашествия варваров (откуда они только взялись?) сменили утверждения княжеств, а с ними династические и земельные распри, по традиции решавшиеся железом и кровью. Одни титулованные особы, более алчные и беспринципные, уничтожали других титулованных особ, захватывая престолы и земли, вгоняя тысячи своих подданных в беспросветную нищету. Немногим позже в европейских землях стало распространяться христианство, привнеся в умы и сердца людей свет любви и надежды. Казалось бы, что ради Христа прекратятся войны и междоусобицы и все люди, воспрянув духом, заживут в мире и согласии. По крайней мере такова была изначальная идея. Первому, и более чем кому-либо, эта идея пришлась по вкусу простому люду, страдающему от собственного бесправия и алчности своих господ. Первые ростки новой веры усердно взращивали святые отцы в своих небольших, общинах, разбросанных по свету. Благая весть, принесённая в мир Христом, открывала перед каждым человеком новый прекрасный мир. В этом мире правды и добра каждый мог найти себе место. Однажды постигнув это, человек менялся раз и навсегда. Теперь ни гонения, ни смерть не могли поколебать его на пути ко Христу. Наверное, поэтому со временем христианская вера не угасла, а ее проводники-пресвитеры, соборно объединив усилия, создали Церковь. Поле мятущегося духа человеческого, первые зёрна в которое заронил Иисус, возделали Ориген и Тертуллиан, Аврелий Августин, Григорий Нисский и Григорий Богослов, а за ними Иоанн Дамаскин и Фома Аквинат. О, сколько их было, запечатлённых историей и безвестных! Их усилиями новая вера получила стройные и строгие очертания, а Церковь – свой несокрушимый фундамент Tu es Petrus. Со временем окреп-нув, Церковь сама стала создавать догматы веры и каноны служения, невольно определив ход своей истории на многие века вперёд. Однако с течением лет ситуация несколько изменилась. Христианских общин становилось всё больше и больше. По сути каждый город, каждая деревня и всякое поселение являлись такими общинами. А в те суровые годы, как впрочем и в любые другие времена, жизнь всей общины и каждого её члена изобиловала сложными вопросами и ситуациями, которые требовали не просто решения, а решения по букве и духу новой веры. Однако истинных проводников веры – преподобных отцов и учителей, кто мог бы своими проповедями и деяниями направить на путь христов недалекие умы и неокрепшие души, было не так много. Некому было направлять. Паства же смотрела в сторону Церкви с благоговением и преклонением и ждала от нее решения своих вопросов. Церковь, чтобы не растерять свой авторитет и доверие людей, должна была как-то справиться с такой ситуацией. И тогда за дело взялись управляющие общинными хозяйствами – епископы. Они, помимо всего прочего, объявили себя первой инстанцией в решении всех вопросов жизни общины, и духовных, и практических. Со свойственной им хваткой и расторопностью они живо принялись за дело и, нужно сказать, во многом преуспели. Ими было сделано много из того, что смогло разрешить многие злободневные вопросы существования, чем вполне заслуженно снискали себе уважение христиан. Их деяния несомненно укрепили авторитет Церкви перед паствой. Но еще более укрепилась уверенность епископов в собственной значимости и величии. Наиболее дальновидными и хваткими оказались епископы римской общины. С годами их усилиями именно община Рима сделалась главенствующей во всем христианском мире. И в ней же была утверждена папская курия – Святой престол папы – наместника Бога на Земле. Господа же земные не сразу, но всё же распознали пользу новой веры и нашли в ней свой интерес и способ добиться повиновения простого люда. Quae sunt Caesaris Caesari et quae sunt Dei Deo – отдай Богу богово, а кесарю кесарево! То, чего раньше они добивались от черни кнутом или пряником, теперь получали Словом Божиим. Достаточно было заручиться поддержкой Церкви. Заправилы же Церкви, епископы и папы, осознав возможность повелевать умами и престолами и вкусив прелести своего положения, по своей значимости встали в один ряд с монархами, а в последствие и над ними. Состоявшаяся уния господ светских и господ духовных создала европейский порядок и ввела течение жизни в более устойчивое русло. Далее кое-кто в этой унии сообразил, что вера в Христа способна не только спасать души, но и низвергать королей, подвигать границы государств и сокрушать любые стены. И вот, подняв на копьё знамя Христово, покатились по свету крестовые походы. Один, второй, третий … детский и последующие. С каждым таким походом уния господ становилась прочнее и богаче, а обычные христиане все беднее и бесправнее. В конце концов крестовые походы исчерпали себя, а междинастические междоусобицы и распри если не улеглись окончательно, то не выходили за рамки дозволенного. Стараниями Церкви и управляемых ею монархов жизнь Европы и окрестностей вошла в спокойную, более-менее определенную колею. До какого-то момента всё шло своим порядком. Каждый был занят своим делом. Крестьяне, ремесленники и прочий основной люд ломили спины, чтобы исправно платить налоги королям и десятину Церкви. Короли, состязаясь в тщеславии, с благословения Церкви устраивали войны. Церковь, папская курия и её прелаты[7 - Прелаты – лица, занимающие высокие должности в римской католической церкви. Кардиналы, архиепископы, епископы, аббаты, генералы орденов и т.п.] на местах, духовно благословляла и окормляла и тех и других, оставаясь всё же более благосклонной к тем, кто был способен щедро вознаградить её саму. Церковь, созданная когда-то волею Христа, по прошествии веков стала краеугольным камнем мироустройства. Естественно, что Церковь, а точнее олицетворяющие её лица, совсем не хотели потерять своего места в этом круге вещей. Всеми правдами и неправдами персонажи папской курии стремились утвердить в умах простолюдинов и господ своё собственное величие и непогрешимость, с легкостью находя этому обоснование в христианских догмах. Тем более, что единственно служители Церкви и никто иной имели право создавать и толковать эти самые догмы.

Всё шло бы предопределенным порядком, если бы в лоне самой Церкви не заводились смутьяны. Таковые одиночки находились всегда и везде. Церковь так же не стала исключением, причем ещё задолго до своего утверждения. Ещё не состоялись вселенские соборы, ещё не было ни Символа веры, ни канонов, а одни служители-пресвитеры уличали других в неправильности их понимания веры, в ереси. Позже едва ли не каждый вселенский собор отцов-основателей Церкви создавал каноны и догмы, а несогласных с ними вычищал из своих рядов.

Несмотря на многие усилия ортодоксальных блюстителей чистоты веры, во все последующие годы и века в Церкви всё же обнаруживались подобные смутьяны. Что само по себе было закономерно. Где ещё как не в Церкви могли проявиться незаурядные, мыслящие личности? С детства они обращали на себя внимание своими способностями, учились в церковных школах (других просто не было), имели возможность читать книги, первая из которых была Библия, и обсуждать с духовными наставниками многие вопросы мира и веры. В последствие, они, найдя свое призвание в служении Богу, принимали сан. Пытливые умом, они не останавливались в своих духовных поисках. На своей стезе они задавались новыми вопросами и пытались найти на них ответы. При этом могло статься, что верно найденные ответы не во всем соответствовали доктрине Церкви. И тут каждый решал сам, как ему быть дальше. Открыто или исподволь заявивший о своих подозрениях на несостоятельность доктрины навлекал на себя испепеляющий гнев ортодоксов. Порой смутьянов и еретиков проявлялось так много, что монолит Церкви был готов рухнуть. Однако волею Бога и усилиями римской курии (снова Рим?) вероотступники из Церкви изгонялись и изничтожались по одному, либо целыми общинами и провинциями. Сама же Церковь после подобных чисток становилась все сильнее и могущественнее. Даже великий раскол на рубеже тысячелетий не поколебал установившегося миропорядка. Тогда Церковь разделилась на западную Римскую католическую («добрые католики») и византийскую православную. Даже будучи разделенной Церковь продолжала властвовать над умами людей и судьбами мира. Несмотря на все перипетии раскола, курия Рима не выпустила из своих рук нити влияния и сохранила господство в Европе.

Правда, так бывало не всегда. Случалось, что и Церкви, не смотря на всё её могущество, приходилось признавать подчиненность своего положения. Вскоре после первых крестовых походов в Европе настали времена, когда многие невеликие княжества волею одного вождя стали объединяться в единые королевства. По доброй ли воле или по принуждению более сильного соседа. Корона де Кастилия, Арагон, Франция на континенте и Англия на острове – вот основные игроки, сплотившиеся под твердой рукой своих королей и вышедшие на европейскую сцену как наиболее цельные, оформившиеся государства. Их монархи, уверовав в свою силу, стали позволять себе больше вольности во всём и даже в отношениях с Церковью. В начале четырнадцатого века король Франции Филипп IV, взошедши на трон, настолько утвердился в своем авторитете, что сначала подчинил себе все французское духовенство, а после презрел верховенство и римской курии. Он устранил римского папу Бонифация VIII и на его место сам назначил своего папу-француза, перенеся Святой престол из Рима во французский Авиньон. И попутно разгромил орден рыцарей Храма – тамплиеров. Правда, спустя семьдесят лет Святой престол снова вернулся в Рим и всё вернулось на круги своя.

Однако, не смотря на все потрясения, которые иногда всё же происходили, будь-то история с Филиппом или какая другая, Церковь никогда не сходила с европейской сцены. «Не может быть любви к Богу без любви к Церкви». Постоянно утверждая в умах этот тезис, Церковь пусть незаметно, но верно упрочивала своё положение в обществе. Люди, будь то крестьяне, торговцы или короли, несмотря ни на что не переставали верить в Бога, а потому нуждались в Церкви так же, как и Церковь нуждалась в них. В них и в их богатстве. Строительство соборов, храмов, школ, монастырей, учреждение университетов и посольств, а также содержание духовенства требовало немалых средств. Ещё больше средств требовалось на удовлетворение личных аппетитов и амбиций служителей Церкви всех ступеней ее иерархии, начиная от епископской провинции в глубинке и заканчивая Святым престолом. Будучи уверенными в неприкосновенности своего статуса служители уже не хотели бороться с искушениями и страстями, а наоборот охотно предавались им, купаясь в роскоши и утопая в долгах. Они уже давно привыкли не считать деньги, ведь они их не добывали в поте лица, а получали по статусу, совершенно не утруждаясь. Взимание церковной десятины уже не могло покрыть всех расходов Церкви и ее служителей. Чтобы добыть звонкую монету и переправить её в свой карман, служители изобретали всё более изощренные способы. Дело дошло даже до симоний[8 - Симония – купля-продажа церковных должностей, священных реликвий и т.п. Произошло от имени библейского волхва Симона, возжелавшего купить за деньги благодать Святого духа.] и индульгенций[9 - Индульгенция – грамота, освобождающая грешника от кары за его грехи. Вошла в церковный обиход в XI веке, начиная с XIV века продавалась за деньги в пользу папской казны.]. Проповедуя пастве христианские заповеди воздержания и нестяжательства, сами служители оставались далеки от их соблюдения. Контраст между вещаемым в храме и демонстрируемым в жизни стал настолько очевидным, что среди мирян стали распространяться неверие и ропот, а то и открытый протест. Нет, не против Бога, но против Церкви. Людей можно было понять. Войны, эпидемии, тяжкий труд, плодов которого едва хватало чтобы только выплатить налоги и не умереть от голода, вгоняли народ в трясину бесправия и нищеты. Церковь же в качестве пищи духовной призывала смириться и повиноваться, а сама погружалась в пучину вседозволенности и греха.

Первым, кто громко и открыто заявил о некоторой неправильности такого положения вещей, стал Мартин Лютер. Он с юности посвятил себя служению Богу в монашеском ордене святого Августина. Будучи человеком незаурядного ума, он выучился на доктора богословия в университете города Виттенберг, что в германских землях, а после стал в нём же преподавать слово Божие. Возможно, Лютер и остался бы безмятежным профессором, если бы однажды случайно не посетил резиденцию Святого престола в Риме. Нравы, царившие в окружении наместника Бога на Земле, поразили его не меньше, чем явное презрение служителей Церкви к библейским нормам, которым он, Мартин Лютер, подчинил всю свою жизнь и которым учил своих студентов. Через какое-то время, оглядевшись вокруг и о многом подумав, Лютер все же решился высказаться. И сделал это весьма необычным образом. Мысли свои в виде тезисов он изложил на бумаге и демонстративно выставил её на всеобщее обозрение, приколотив к дверям храма. Возможно, поделись он своими мыслями с епископом или братьями-монахами кулуарно, в частных беседах, всё и обошлось бы миром. Тем более, что в тезисах его не было ничего такого, что могло бы потрясти устои мира и Церкви. Всего лишь напоминание папе римскому о некоторых моментах христианского учения и увещевания не внимать прелатам, пренебрегающих моралью. Однако сам поступок, а вернее то, как он его совершил, мгновенно определил Лютера, немолодого уже человека, в ряд дерзких смутьянов и бунтовщиков. Народная молва о нём покатилась по всем германским землям и дальше по Европе, превращаясь в легенду. Вслед за Лютером за проповедование евангельских истин, вместо папских булл, один за другим стали выступать и другие служители Церкви: Бу-цер, Шварцерд, Мюнцер, Боденштайн, Цвингли, Буллингер …

Каждый в своих землях и каждый на свой лад они выступали так усердно, что проповеди их доводили до народных смут и княжеских междоусобиц. Если в прежние времена войны начинали за право обладать богатствами мирскими, то теперь причиной войн стало право толковать истины духовные.

Эта волна докатилась и до благополучной Франции, где, как впрочем и везде, внесла смятение в ряды добрых католиков и наделала немало шума. В итоге в один прекрасный вечер в парижской таверне за кружкой вина студенты, будущие богословы, упомянули о Лютере в своем опусе, чтобы на следующий, ещё более прекрасный, день зачитать его в Парижском университете. И в результате всего в другое уже далеко не прекрасное утро доктору Жану Ковеню пришлось уносить свои ноги прочь из Парижа. Так Жан открыл новую страницу своей жизни.

Подозрения и преследования. Бегства и скитания. Графства, деревни, города. Трактиры, лачуги, замки и дворцы. Все это мелькало и проносилось перед его глазами, неожиданно появлялось и ещё быстрее исчезало. Он мог встретить день за изысканным столом в замке какого-нибудь барона, а закончить в захудалом придорожном трактире, а то и у костра в чистом поле или лесу. Причем все эти вояжи он, доктор права с лицензией на преподавание в университетах, совершал отнюдь не из научного интереса или праздного любопытства и уж тем более не из жажды приключений. Так же не по своей воле он иногда был вынужден менять своё платье и представляться чужим именем. Что ж было тому виной? Отчего ему приходилось жить не своей обычной жизнью? Он сам иногда задавал себе этот вопрос. Поначалу, в первые дни и месяцы после своего бегства из Парижа, он не мог на него ответить, ибо в атмосфере всеобщей подозрительности и в лихорадке своего страха он не мог даже трезво поразмыслить о положении, в котором оказался, и о его причинах. Хотя причина была в общем-то ясна. Выдвинутые парижским парламентом обвинения если не в ереси, то в богохульстве обещали ему прямую дорогу к аутодафе. Он же не мог для себя понять, почему высказанные им и его друзьями мысли оказались так преступны. В эти нелёгкие времена он, как загоняемый в ловушку зверь, жил больше инстинктами и интуицией, нежели рассудком. Подозрения в инакомыслии, явные и неявные, преследовали его со всех сторон. Наверняка большинство из этих подозрений рождались и существовали лишь в его собственном воображении, но никак не в действительности. Любой намёк в его сторону, даже в виде шутки, любой чуть более пристальный взгляд кого бы то ни было лишали его покоя и не оставляли ему иного выхода, кроме бегства.

Худо-бедно Жан кое-как добрался до южных провинций Франции, где авторитет короля и Парижского парламента был не столь непререкаем, а на всякие вольнодумства местная власть смотрела сквозь пальцы. Католическое духовенство здесь также оказалось не столь яростно непримиримым. Наверное потому, что бунтарские веяния ещё не достигли в полной мере этих благодатных земель и не успели возмутить спокойствие и добросердечность их жителей. Жаркое солнце, мягкость климата и искусность виноделов весьма тому потворствовали. В этих местах ровным счетом никому не было никакого дела до того, что это за молодой человек, откуда он взялся и куда собрался. Если человек хороший, чего ж с ним собачиться? Пройдя не одну сотню лье, добравшись до самой Аквитании, Жан наконец убедился, что в этих местах ему ничего не угрожает. Сначала он нашёл приют в аббатстве, неподалеку от Нерака, а потом сведя знакомство с местным католическим священником, перебрался к нему. Священник этот по имени Луи дю Тиллье пришёлся Жану ровесником и оказался весьма добрым малым. Днями Жан помогал ему в делах приходских, а вечером за кружечкой вина они предавались беседам. Разговаривали обо всём: о придворных новостях и слухах, о видах на урожай, о выдержке вин, о прихожанах и прихожанках. Говорили и о своём насущном: о Церкви, о Христе, о вере. У каждого из них был свой путь к Богу и свой опыт служения, свои мысли и наблюдения. Добрый католик Луи полагал непререкаемыми наряду с Библией и Священными преданиями так же и папские буллы и энциклики, а римскую Церковь относил к совершенному творению Господа. Жан же в этих категориях выказывал большую сдержанность. Во главу всего он ставил Евангелие, лишь оно едино от Бога, всё остальное, полагал Жан, от человека. Церковь же миру необходима. Однако, римская Церковь менее всего близка к Господу, ибо, осквернив себя деяниями своими, она уже не может быть десницею Его. Что же тогда должно быть в мире?

Проходили дни. Жан уж вполне освоился в здешних краях. Здесь его никто не преследовал и он уже не испытывал прежних страхов. Теперь к нему вернулась способность и возможность размышлять спокойно и абстрактно. Более того, Луи, человек в этих местах известный и вхожий во многие дома, представил Жана местной аристократии и даже самой королеве Маргарите, сестре короля Франциска I, которая в Нераке держала свою резиденцию. Маргарите, натуре тонкой и поэтической, Жан пришелся вполне ко двору. Устраивая дела Луи и аббатства или выполняя какие-то просьбы Маргариты, Жан под защитою её герба вполне свободно стал разъезжать по ближним и дальним окрестностям. Не без труда, но удалось восстановить связь с Францисом и Этьеном, друзьями, оставшимися в Париже. Из их писем Жан узнал много интересного. Что после достопамятного выступления в университете им удалось ускользнуть от преследований Парижского парламента. Что их кружок студентов-евангеликов сохранился, пополнился многими членами и соединился с другими лютеровыми кружками. Что по приглашению короля Франциска в Париж

приезжал последователь самого Лютера Филипп Шварцерд, прозванный Меланхтоном. Что осенняя выходка с разбрасыванием скабрёзных листовок по всему Парижу это их, евангеликов, рук дело. Что к рождеству они думают устроить нечто ещё более грандиозное и будут рады видеть его, Жана, в своих рядах. На это Жан ответил, что, к сожалению, не сможет составить им компанию, так как обязался выполнить некоторые поручения королевы Маргариты, но непременно, как только освободится, вернется к друзьям в Париж. И что кроме того, он, находясь в постоянных размышлениях о вере и Церкви, пытается изложить свои взгляды в виде некоторых наставлений, чем он и занят всё последнее время.

Вот такова вкратце предыстория того, как Жан Ковень снова оказался в Париже. Но волею судеб он опоздал со своим возвращением и это в очередной раз спасло ему жизнь. Не далее как несколько дней назад король Франции Франциск I в очередной раз сменил милость на гнев. Он объявил всех лютеран и иже с ними евангеликов еретиками, отринувшими веру католическую, и врагами Франции, а по сему повелел уничтожить их как скверну. Сен-Антуанская бастида и прочие узилища приняли новых постояльцев, многие из которых, не задержавшись в застенках, отправились на костер. И не далее как вчера Жан увидел Франциса и Этьена, своих друзей, к которым так спешил, прикованных цепями к ритуальным столбам в языках очищающего пламени. Жан снова остался один. Но с Богом в сердце он под именем Жана Кальвина уже начал свой путь к новой вере.

Глава 4

Июнь 1536 г.