Эхо северных скал

Сосновский повернулся, посмотреть в ту сторону, где из-за камней недавно виднелись рога оленя. И тут же зло сплюнул. Вдаль уносились нарты, запряженные двумя оленями, понукаемыми человеком, одетым как ненцы. Буторин тоже проводил взглядом упряжку и проворчал:

– Ну, гордиться нам с тобой сегодня нечем. Бездарно профукали мы с тобой ситуацию, Миша. Как объясняться будем с Шелестовым, я не знаю. Такой подарок судьбы в виде двух языков – и на тебе. Тут труп, а там только пятки засверкали.

– Ну, ты знаешь, я с таким человеком еще не встречался, – вздохнул Сосновский. – Это уникум какой-то. Мастерски он меня обвел вокруг пальца. Ладно, чего теперь рассуждать, давай обыскивать. На ненца он не похож. Что сказать о втором, я не знаю, но этот типичный европеец.

Ничего обнаружить в карманах убитого не удалось. Собственно, и карманов-то на ненецкой одежде не имелось. Зато под ненецкой малицей, к огромному удивлению оперативников, обнаружилось нательное белье советского производства. Это было странным фактом. И Сосновский, и Буторин хорошо знали, что ненцы, как и другие народы Севера, никакого белья не носили, а одежда из кож и шкур надевалась у них на голое тело. Только тогда создавалась прослойка теплого воздуха, и только в этом случае в такого рода одежде человек не потел. Нижнее белье, надетое под меха, заставляло потеть, и человек в итоге начинал мерзнуть.

– То, что белье отечественное, ничего не доказывает, – заметил Сосновский. – Ношеное, стираное. Он может быть и немцем, и финном, и норвежцем. Он мог специально носить белье советского производства, чтобы выдавать себя за советского гражданина. А вот тот факт, что, прекрасно зная обычаи и жизнь народов Заполярья, он все же надел их национальную одежду на белье, говорит о том, что это ненадолго. Он его намеревался вскоре снять. Не все время он его носит. Вот так-то. Значит, во время этой поездки ему надо было маскироваться под местных. Зачем? Зачем он сюда приехал, почему без разговоров напал на нас?

– Может, из-за могилы приехал? – предположил Буторин. – Немцы похоронили своего моряка на берегу, доложили начальнику, и тот устроил выволочку. Приказал срочно убрать следы захоронения. Вот и прибыл человек. Он понял, что мы видели могилу, и решил заставить нас замолчать навеки. Я так себе это представляю. Так, прихлебай из местных, которого завербовали в начале войны или перед самой войной.

– Нет, Витя, – покачал головой Сосновский, показывая на наполовину раздетый труп. Посмотри вот сюда, на внутреннюю часть его руки у подмышки. Видишь?

– Что это? Татуировка?

– Это не просто татуировка, здесь набита группа крови этого человека. Знаешь, где так делают? В эсэсовских частях. Они очень заботятся о своих элитных солдатах. Человек может быть без памяти, а группу крови определить надо, чтобы спасти ему жизнь. А это место, по статистике телесных повреждений во время боев, самое менее повреждаемое. Вот так вот, Виктор Алексеевич. Перед нами эсэсовец. Видимо, из егерей, с хорошей подготовкой. И какого черта ему тут надо было?

– Ну-ка, иди сюда! – Буторин резко поднялся и, подойдя к могиле, принялся сбрасывать камни. – Помогай!

Оперативники, обдирая пальцы, стали разбирать могильный холм. Через несколько минут показались старые доски, потом прорезиненный брезент. Теперь Буторин и Сосновский стали действовать осторожнее. Сняв доски, они с изумлением увидели, что никакой ямы и тела в ней нет. Что-то прямоугольное и совсем небольшое лежало, тщательно завернутое в брезент. Осторожно развернув его, они обнаружили радиостанцию «телефункен», несколько банок немецких и советских консервов, ракетницу. Буторин опустился на камень и посмотрел на Сосновского.

– Ты понял, Миша, что это и кого мы тут шлепнули?

– Что тут понимать. Агент, который хорошо знает русский язык, вел наблюдение в арктической зоне и подавал сигналы своим. Скорее всего, командиру подводной лодки. Второго, вероятно человека из местных, мы упустили. Вопрос в другом: что нам с этим добром делать?

– Шуму мы наделали много, и второй ушел, – задумчиво произнес Виктор. – Он теперь знает, что сюда соваться нельзя потому, что тайник раскрыт. Вопрос, как он доложит о случившемуся начальству, ведь рация здесь? Или невыход на связь у них означает провал?

– Я думаю, что другого выхода у нас нет, кроме как находку снова завалить камнями и сделать вид, что мы ничего не нашли, – предложил Сосновский. – В идеале бы хорошо и тело здесь бросить, но это невозможно. Те, кто придет проверить и понять, что здесь произошло, сразу решат, что мы с ними играем. Все должно быть правдоподобно.

Береговые поселки рыбаков-поморов были своего рода центрами своеобразной цивилизации Заполярья. Все здесь было по-особенному, все не так, как привык видеть, понимать человек из большого города. Сюда приезжали за свежей рыбой закупщики, сюда приезжали оленеводы прикупить товара в артельном магазине. Как правило, в магазинчике продавали все самое необходимое, без чего людям в этих суровых краях не выжить: спички, соль, керосин, обувь, ткани, муку, консервы, нитки, иголки, порох, дробь, картонные гильзы для охотничьих ружей, топоры, гвозди. Всего и не перечислить.

Этот поселок на берегу Печорской губы был третьим на пути Шелестова, где он успел побеседовать и с рыбаками, и с оленеводами. Ничего конкретного он узнать не смог, но зато укрепился в мысли, что немецкие моряки бывали, даже этим летом, в советских арктических водах. Каждый человек, которого он расспрашивал и который видел что-то непонятное, не мог и предположить, что это было связано с фашистской подводной лодкой, с вражескими моряками. А Шелестов записывал в свой распухший блокнот сведения о пропавших без вести рыбаках, охотниках, о виденных спинах «большой рыбы» или «большого тюленя». Кто-то из рыбаков читал или слышал о китах и говорил, что видел кита, хотя киты в полярных водах не встречаются, это Шелестов тоже выяснил у биологов. Но единственный «холодноводный» кит – гренландский в Охотское море почти не заходит, он обитает в Гренландском море и севернее Новой Земли в районе Шпицбергена и Земли Франца-Иосифа. Мог быть и кит, но вряд ли. Но вот о чужаках, чужих людях он слышал нередко. Ненцы видели их следы, находили убитых пулями и освежеванных оленей. Но самое ценное было в том, что дважды он слышал об украденных у оленеводов «женских» нартах – «мюдхан», как их называют оленеводы. Это более прочные нарты, приспособленные именно для перевозки груза.

– Осторожнее, дядя, – вдруг раздался рядом резкий детский голосок.

Шелестов повернулся и понял, что наступил на ногу девочке-подростку в грубой брезентовой одежде. Не по росту, чиненой и штопаной, но очень опрятной. Смотрела девочка серьезно, очень по-взрослому. Максим невольно улыбнулся и посторонился, пропуская девчонку.

– Извини, я нечаянно, – сказал он. – Привык, что в тундре и на берегу малолюдно, а здесь просто столпотворение какое-то у вас.

– Смешно говорите, – без улыбки ответила девочка. – Столботворение. Что это столбы могут вытворять?

– Не столб, а столп, – поправил Шелестов. – Столпы – так в древности назывались башни. А ты не знаешь древнюю легенду, откуда на земле взялось множество языков и почему не все люди говорят на одном языке?

– А что, все люди говорят на разных языках? – неподдельно изумилась девочка. – Я книжки читала про разные страны, про приключения. И про Францию, и про Америку. Там все говорят, как мы. Ну, ненцы наши, те, конечно, на своем говорят, но и по-русски тоже.

– Да откуда же ты такая взялась? – пришло время изумляться Шелестову. Он понял, что девочка читала книги, написанные по-русски, но про другие страны, и думала, что там так же разговаривают, как написано в книге.

– Я не взялась, я приехала с нашими мужиками. Мы из рыбачьего поселка. Мама просила купить ниток и иголок. Не ходит она у меня. Шьет она дома, люди покупают.

Погода разыгралась, и к полудню небо затянуло низкими угрюмыми тучами. Пошел дождь: тягучий, унылый. И сразу цветущая весенняя тундра стала серой, мрачной, неприглядной. Люди с улицы исчезли. Кто по домам, кто в чайную, где можно было перекусить и выпить не только чаю, но и чего покрепче. А Шелестов, познакомившись с рыбаками, с которыми приехала девочка, сидел на лавке в большом сарае, где вдоль стен стояли большие корзины и бочки со свежей рыбой.

Девочку звали Елизаветой, и она никак не соглашалась, чтобы ее звали просто по-детски Лизой. Ее отец утонул в море во время шторма. Мать болела и совсем перестала ходить. На этом закончилось детство маленькой Елизаветы и начались суровые будни в далеком рыбачьем поселке, в котором надо было как-то выживать с больной матерью. Пришлось забыть об интернате, в котором она начинала учиться. Конечно, рыбаки понемногу помогали семье, но прожить на эту помощь было нельзя. И Елизавета работала в огороде, пытаясь вырастить все то, что могло расти на суровых берегах Припечерья: картошку, свеклу, капусту, морковь. А еще с малых лет девочка начала помогать в артели на сортировке рыбы, на разделке, на засолке.

Шелестов с Елизаветой сидели и слушали, как капли дождя барабанят по деревянной крыше. Максим аккуратно и ненавязчиво расспрашивал девочку о ее жизни, о том, что она видела и знает. В море можно редко увидеть другие рыболовецкие баркасы, но бывает, что и увидишь. Особенно когда налетевший ветер гонит суденышки по своей прихоти, а не как того хотят рыбаки. На островах часто видят чужих, когда те или баркасы ремонтируют, или сети чинят.

– Чужих? – девочка пожала плечами. – Чужих отродясь не видела. Ни в поселке, ни в море. Только рыбаков из других поселков. Хотя есть один в артели. Его на берегу подобрали. Выходили. Так теперь с рыбаками и ходит в море. Вот уж почитай года два.

– Да? – Шелестов насторожился. – А кто у вас тут приехал старший от вашей артели? Как бы мне с ним поговорить?

– Так Кузьмич, старшина наш, – девочка посмотрела на Шелестова. – Да вы видели его, дядя, с бородой такой, черной.

Участковый милиционер младший лейтенант Игнатов был мужиком тертым. Правда, за какие «заслуги» его заслали в эту безлюдную дыру аж из самого Архангельска, он не стал рассказывать. Невысокий, кряжистый с большим лобастым бритым черепом, он казался человеком недюжинной физической силы. А может, и не только физической. Жить здесь, в этой глуши, в поселке Манга, делать свое милиционерское дело без семьи, без друзей. Иметь в своем арсенале всего лишь старенький «ППШ» и «наган» да радиостанцию для связи с районным управлением и жить, и работать. Что входило в обязанности участкового? Да легче сказать, что не входило. Ведь он был, можно сказать, единственным доступным представителем советской власти в этих местах, на сотни километров тундры. Приходилось и мирить, и привлекать по закону, и просто уговаривать, используя почти безграничное уважение и доверие к себе ненцев и рыбаков. Было дело, и браки регистрировал, чаще констатировал смерть, разбирал бытовые и соседские споры, как заправский судья. Даже роды принимал. Сколько по тундре и побережью его крестников живет, он и не считал.

– Давай, Борис, по маленькой с устатку. – Участковый выставил на стол бутылку водки и принялся нарезать узкими кусочками вяленое мясо.

– Нам еще работать с тобой, – с сомнением ответил Коган.

– Они раньше утра сюда не доберутся, и не надейся. Успеем и нарезаться с тобой, и проспаться, и головой посвежеть.

Коган пожал плечами, улыбнулся и, поддернув рукав гимнастерки, полез рукой в банку с солеными огурцами. То, что хозяин выставил на стол бутылку «Московской», да еще со штемпелем какого-то архангельского райпо, говорило об уважении, и на это уважение нужно было отвечать. Иначе ни разговора, ни помощи не жди. А ведь мог и местного самогона поставить бутыль или какой-нибудь браги, от которой до утра животом будешь маяться.

– Ну, давай, за победу, чтобы эта проклятая война окончилась, чтобы красное наше знамя воцарилось над миром, а черная нечисть сдохла! – Игнатов поднял граненый стакан, стукнул его о край стакана Когана.

– Давай, – согласился Коган. – За победу!

Выпили, с шумом выдохнули и с большим удовольствием захрустели крепкими солеными огурчиками. По телу растекалось приятное тепло, в голове появилась легкость. Это действительно приятные моменты, когда после долгой тяжелой работы, физического и нервного напряжения можно вот так отвлечься, хватануть пятьдесят граммов хорошей водки и захрустеть огурчиком. И кажется, что весь мир остановился, замер в ожидании, пока ты придешь в себя, расслабишься, а утром… Утром, держись весь мир! Ну а пока вечер, есть водка, хороший собеседник и такие вот огурчики с вяленым мясом, папиросы и тишина за окном.

– Тяжело? – закуривая, переспросил Игнатов. – Тяжело. А кому сейчас легко? На то она и война, брат, что весь народ воюет. И не только те, кто на передовой. Это же сколько сил надо иметь, мужества нашим бабам, чтобы в одиночку без мужей детей растить, кормить и одевать. И о мужике своем еще печалиться: как он там, что с ним? Думаешь, я на фронт не просился? Ладно, это вообще отдельная песня…

Коган не стал расспрашивать. Не его это дело, да и для дела не важно, что и почему. Опытный следователь, Борис прекрасно видел, что перед ним настоящий мужик: сильный, решительный, преданный своему делу. И за Родину умрет без колебаний, если придется свою жизнь положить. Такие, как этот Игнатов, не юлят. Они прямо смотрят тебе в глаза и прямо говорят. За это, наверное, его и отправили сюда, поэтому он до сих пор и ходит в младших лейтенантах, хотя по возрасту и выслуге ему быть полагалось чуть ли не полковником. Не стал расспрашивать Коган своего собеседника о личном, не до того сейчас. Главное – дело, по которому он приехал сюда.

– А как у тебя тут с бандитами, с грабежами, Касьян Иванович. Шалит народишко, бывает такое? Ты, смотрю, один, хоть и при оружии, а ведь захоти – и убьют не моргнув глазом.

– Бывает, – хмуро кивнул Игнатов. – Плотность населения тут такая, что кричи не накричишься, из пушки стрелять можно, и никто не услышит, а слух по тундре идет быстро. Такая вот загадка природы. Молва народная, она как ветер проносится и где надо оседает. Правда, бывает, что и где не надо оседает тоже. Беломорканал построили, а лагеря-то и поселения остались. В конце тридцатых создали там вокруг канала Беломоро-Балтийский комбинат, чтобы, значит, осваивать территорию вокруг канала. А там леса непролазные, нога человека порой не ступала. Ну и заводы комбинату передали. А кроме колоний, там двадцать один спецпоселок, а в них сосланные на поселения и кулаки, и родственники изменников Родины, вредителей. Много всякого народа, тысяч тридцать, не меньше. И в лагерях Белбалтлага тысяч семьдесят-восемьдесят зэка.

– Зэка? – не понял Шелестов. – Что это такое?

– Расшифровывается просто, – невесело усмехнулся участковый. – Зэ-Ка – заключенный-каналоармеец. Придумал кто-то в верхах такое название, решил сознания добавить и добросовестности к труду у заключенных. Каналоармейцами их называли.

– Бегут? – коротко спросил Коган.

– Бывает, что и бегут. И зэки с предприятий и с поселений бегут. Да только меня стороной обходят, знают, что я церемониться не буду. Они ведь вне закона получаются, часто кровушкой повязаны, конвойных убивают, милиционеров местных. Я за последний год выследил и собственноручно шлепнул двенадцать человек. Не один, конечно, местные мне активно помогают. Даже ненцы, но у них табу в человека стрелять. Боятся, но не стреляют. Смиренные!

Последнее слово участковый бросил даже не со злобой, а с какой-то яростной болью. А Коган знал, слышал о том, что преступники, когда бегут, часто и в стойбища попадают, требуют, чтобы на оленьих упряжках их отвезли из этих мест подальше. Еду забирали, женщин насиловали. Искали их и находили. И милиция местная, и летучие отряды НКВД.

Когда бутылка стала заканчиваться, Коган начал расспрашивать и о более серьезных вещах.

– А что, Касьян Иванович, о немецких диверсантах или разведчиках ты тут слыхал?