Волевой порог

– Знаете, Федор Иванович, в чем между нами разница? – спросил Буторин. – Я, не зная вас, пришел к вам за помощью. И я изначально вам верю как советскому человеку. А вы вот, не зная меня, сразу мне не верите, сразу у вас ко мне неприязнь. Ведь вы не знаете меня?

– Зато я хорошо знаю ваши органы, – проворчал старик. – Нечего меня воспитывать. Доверие – оно не куст у дома, который сам вырастает и сам засыхает. Его заслуживают!

– Нет, Федор Иванович, недоверие – оно как болезнь. Оно прилипает к людям. Становится частью характера человека по причине, которая лежит в его горе, в несправедливости к нему, какую он испытал, может быть, даже в преступлении против него. Я вот врагов, шпионов, диверсантов и их пособников ловлю не первый год. И доверия к советским людям от этого не потерял. А у вас горе какое-то, и вы всех под одну гребенку. А ведь я вас помню, Федор Иванович. Сентябрь сорок второго года, старый мост через Баксан, грузовик, который свалился в воду. И трое ребятишек, которых понесло течением.

Матвеев хмуро, даже с каким-то ожесточением посмотрел на гостя, но постепенно его взгляд становился все спокойнее, нерешительнее. Вспомнил старый альпинист события того ветреного дня, когда поток беженцев, крики людей, мычание коров, рев моторов – все смешалось в долине. А потом треск настила, пошатнулась стойка моста, когда «полуторка» въехала на него. И треск бревен, испуганные крики людей и истошный вопль женщины. И дети в воде. Тогда Буторин не знал еще, что это знаменитый альпинист Федор Матвеев. Но как он ловко срезал веревку с кузова стоящего рядом грузовика, на бегу опоясался ею и бросил свободный конец какому-то мужчине. Его держали, а он вошел по пояс в ледяную стремнину и ловил детей. Одного за другим. Многие тогда поняли, как помочь находчивому старику, и бросились в воду. Второго ребенка из рук Матвеева принял Буторин. И вынес его на берег. И оперативник хорошо запомнил альпиниста, а вот Матвеев даже не посмотрел на военного в форме, который участвовал в спасении детей.

– А-а, так это ты, стало быть, за мной в воду полез тогда? Ну теперь вспомнил. И сапог не пожалел хромовых.

– Не пожалел, – спокойно подтвердил Буторин. – Кстати, высушить их так и не удалось. Негде было. Людей ведь выводили. А чтобы не простудиться, пришлось бросить их и надеть обычные солдатские, кирзовые… В сапогах ли дело, Федор Иванович? Или они вам глаза колют? Сапоги офицерскому составу выдаются по вещевому довольствию именно такого типа. Но на войне главное, чтобы человек, который эти сапоги носит, был человеком, командиром. Кстати, об НКВД. Вы забыли про 278-й стрелковый полк НКВД, который сражался в Баксанской долине в сорок втором году?

– Говорить ты горазд, – покачал старик головой. – Ладно, хватит в ступе воду толочь. Заходи, коли пришел. Чаю выпьем, расскажешь, что за нужда у тебя ко мне.

…Они сидели под навесом. Вода вскипела в чайнике, стоявшем на летней печурке, и они пили чай из больших кружек. Тут Матвеев и рассказал, что тогда же, в 42-м году, погиб его старший сын. Погиб здесь же, в Приэльбрусье. Очевидцы рассказывали, что командир бросил своих бойцов в атаку на склон, в верхней части которого засели егеря из «Эдельвейса». Атака была бессмысленной, даже глупой, потому что без артиллерии, хотя бы без минометов, была невозможна. Достать немцев вот так с наскока было нельзя. И сын альпиниста, сам в прошлом хороший альпинист, предложил командиру ночью обойти егерей и сбросить их с перевала. И даже по карте путь показал, каким можно пройти. Знал он эти места, хорошо знал. Но у командира был приказ любой ценой сбросить немцев с высоты. И он эту цену заплатил. Большую часть стрелковой роты положил на этом склоне. И вроде бы сняли того командира, куда-то перевели с понижением в должности. Это потом старик узнал. Да и не успокоилось бы отцовское сердце, если бы того командира даже по решению трибунала расстреляли. Сына уже не вернешь.

– Все понимаю, отец, – выслушав рассказ Матвеева, отозвался Буторин. – Я ведь воевать начал еще до сорок первого года. Хорошо знаю цену человеческой ошибке. Когда бухгалтер ошибается, предприятие несет убыток, премии коллектив не получит, штраф директор заплатит. А на войне дело другое, тут другая цена за ошибку. Этим она и страшна. Воевать всем надо, да не все родились солдатами и командирами. Но когда такая война приходит, в строй встают все. И вечная память в сердцах народа тем, кто полег в этой войне.

Матвеев предложил было выпить чего покрепче, но потом посмотрел на гостя и решил, что не время. Раз по делу пришел человек, то к делу пора и переходить. Выслушал, хмуро рассматривая карту, покивал.

– Дело, конечно, говоришь. Такое учудить здесь можно. Очень даже легко. Иной раз чихнуть боишься на снежнике, а тут взрывчатка. Не знаю даже, чем помочь тебе, майор. Никого в долине из альпинистов не осталось. Война всех разбросала. Я уже не ходок, возраст не тот, руки слабеют.

– Я надеялся, что вы еще можете. Опыт – дело сильное, – вздохнул Буторин.

– Могу! – недовольно бросил старик. – На табуретке посижу и еще сто метров пройду. Табуретку с собой возьмем? Тебе молодых надо собрать, кто ходил по этим хребтам. Тут ведь по карте место не укажешь. Там смотреть надо, в горах смотреть. Можно в пяти шагах пройти – и не понять, что именно это место для закладки заряда и нужно. А ты мне про карту толкуешь. А если кто уже заложил, так тот тоже кумекает в этом деле. Идти надо, искать. А над комбинатом таких места три: урочище Герхожан, Северная стена и Бараний Лоб. Это там, где вагонетки с породой спускали вниз. Про Донгуз-Орун пока ничего не могу сказать, давно там не был. А вот с перевалом Бечо проще. Есть там пара мест, где можно приличный камнепад устроить. Намертво перекрыть можно.

Глава 3

Сосновский повернул голову на скрип открывающейся двери. Полоска неяркого света из коридора мелькнула и тут же исчезла. Вошедший в палату человек остановился посредине помещения, давая глазам возможность привыкнуть к темноте.

– Тебя никто не видел, Лешка? – спросил Сосновский, просовывая деревянную школьную линейку под гипс и с наслаждением начиная чесать ногу ниже колена.

– Не-а, – ответил тихий, но задорный молодой голос. – Я как кошка!

– Ну, давай, кошка, – тихо рассмеялся Сосновский. – Принес?

– Вот, две пачки, – торопливо зашептал паренек, вытаскивая из кармана упаковки нюхательного табака.

– Вот спасибо! – с довольным видом ответил Сосновский. – Мне не скоро еще вставать разрешат, выходить на улицу тоже еще не скоро, а курить ох как хочется. Хоть нюхательным табаком перебиваюсь. Да ты садись, садись. Поболтаем. Скучно мне тут, браток!

Лешка, худощавый энергичный паренек шестнадцати лет, рвался на фронт, но его не брали по возрасту, а приписать себе года не получалось. Каждый работник военкомата видел, что нет Лешке 18, да и в 18 лет он на свои годы еще выглядеть не будет. Но Лешка не отчаялся, горячее желание чем-то помогать Родине в трудные годы привело его в госпиталь, где он с большим энтузиазмом работал санитаром, да и вообще помогал всюду, где его просили. И принести, и привезти, и починить что-то. Сосновский давно приметил этого смышленого паренька и подружился с ним.

– Ну как поживаешь-то? Как мама?

– Да хорошо все. – Лешка скупо улыбнулся в темноте, лестно ему было, что его привечает, дружит с ним майор-фронтовик. – Только видимся мы с ней редко. То она на сутки уходит на фабрику, то я в госпитале. Вы смеяться будете, но мы с ней записками общаемся, как будто в разных городах живем, и письма друг другу пишем.

– Обычное дело, Лешка, всем трудно, все отдают себя без остатка делу победы над врагом. Каждый на своем месте. А то, что переписываетесь, это просто здорово. Мама тебя любит, скучает по тебе, но это же так хорошо, что и у тебя к матери такие чувства, что ты ее любишь, помнишь, что о ней заботиться надо… Наверное, и с девушкой этой редко видитесь? Со своей соседкой, о которой ты рассказывал.

– С Заремой? Да, она в консерватории учится. Они с концертами перед бойцами выступают, по госпиталям ездят. Наверное, скоро и к вам приедут.

– Жалко, не увижу я этого концерта, – вздохнул Сосновский и пошевелил пальцами загипсованной ноги.

– А хотите, я вас прямо на кровати отвезу в актовый зал? – загорелся Лешка, но потом спохватился: – Только у вас кровать не на колесиках…

– Да ладно, не забивай голову себе. Ты лучше расскажи, как ты тайком в ее комнату в общежитии заглядываешь. Нравится мне слушать, как влюбленный мальчишка свою принцессу подкарауливает, следит за ней и вздыхает! Свою молодость вспоминаю.

– Вы не смеетесь надо мной? – насторожился паренек, но тут же отогнал эту мысль. Ему и самому нравилось рассказывать.

Майор Сосновский очень хорошо понимал его, сам был романтиком в душе, хоть и взрослый дядька. И Лешка принялся рассказывать, как он тайком смотрит на Зарему, как ему нравится ее походка, как нравится изящный поворот головы. А голос у нее такой низкий, грудной, но в то же время льется как река под солнцем. Глупо, конечно, но так приятно и волнительно прикоснуться к дверной ручке, к которой только что прикасалась рука любимой девушки. И приятно в ее комнату заглядывать, ощущать запах ее дома, видеть ее босоножки у входа, ее книжки, которые она в руках держала, читала. Представлять то, о чем она думала, когда отрывалась от чтения и задумчиво смотрела вдаль в окно. И как Лешка ревновал, когда увидел, что к Зареме пришел какой-то парень. Он недолго был, книги принес, но все равно сердце билось от волнения в груди. Ревность, вот загадочное чувство!

– А Аминат ты часто видишь?

– Часто. У нее ведь ребенок, мальчик. И она из госпиталя отпрашивается иногда хоть на полчасика, чтобы навестить сына. А он такой послушный и не капризничает, хоть ему всего годик. У нас в общежитии все девчонки с ним нянчатся, когда Аминат на работе. Помогают ей.

– Да, трудно ей без мужа, а ребенку без отца, – вздохнул Сосновский. – Может, нашла кого, может, ей кто-то понравился? Ты не видел, не приходил к ней никто?

– Аминат вам нравится, да, дядя Миша? – хитро улыбнулся Лешка.

– Конечно, нравится, – искренне признался Сосновский. – Она замечательная женщина. Я ведь ее давно знаю, но только ты не фантазируй, что я хочу на ней жениться, что ревную ее к другим мужчинам. Я же по-дружески спрашиваю. Мы с Аминат просто друзья. И я беспокоюсь за нее и буду рад, если она полюбит достойного мужчину и будет с ним счастлива.

– Но, кажется, никто к ней не приходит, – пожал плечами паренек.

…Утром, как всегда, перед самым обходом пришла Ирина Половцева. Поздоровалась сдержанно, открыла окно, чтобы проветрить палату. Забрала с тумбочки стакан, смела крошки на блюдечко и остановилась, оглядывая палату. Все ли готово к утреннему обходу.

– Там в тумбочке табак нюхательный. Ты, Ирина, забери, может, кому отдашь, кто пользуется в госпитале из мужчин.

– Нюхательный табак? – удивилась медсестра. – Откуда?..

Все запросы не дали никаких результатов, но удивляться этому было глупо. Войска, сражавшиеся здесь, теперь ушли далеко на запад, многие полки и дивизии были уже переподчинены другим армиям. Среди партизан, которых удалось найти в Баксане, альпинистов не было. Были местные жители, которые умели ходить по горам, но Шелестову нужны были люди с навыками альпинистов, которые участвовали в боях в долине Баксана в 42-м году и во время освобождения Кабардино-Балкарии в январе 43-го. Он поднял на ноги комендатуру, милицию, но все безрезультатно.

– Вот примерный список группы альпиниста Леонида Кельса, который в сорок втором провел несколько удачных операций в горах против фашистских егерей. – Помощник коменданта положил перед Шелестовым лист бумаги, на котором химическим карандашом торопливо были написаны фамилии, некоторые перечеркнутые, местами исправлены имена и отчества. Несколько исправлений сделаны явно другой рукой. – Список неполный, за достоверность всего списка не ручаюсь. На ходу, на скорую руку составлял. Кое с кем даже просто по телефону разговаривал.

– И кто из этого списка сейчас здесь, в Баксане? – с надеждой в голосе спросил Шелестов.

– Да никого! – развел руками помощник коменданта.

– А сам Леонид Павлович? Он же вроде школьным учителем был? Или тоже на фронте?

– Я же говорю, что никого, – вздохнул помощник коменданта. – Я даже не знаю, как вам помочь, товарищ подполковник. Может, госпиталь? Госпиталь в Нальчике. Там могут находиться раненые на излечении, которые воевали здесь. Но это я так, не от хорошей жизни фантазирую. Кто-то из той дивизии, кто-то из партизан, возможно. Ну из тех, кто потом в Красную Армию призвался.

– И на этой подсказке спасибо. – Шелестов поспешно встал, складывая листок со списком и пряча его в полевую сумку.

Полевых госпиталей в Нальчике оказалось целых двенадцать. Но Шелестов прекрасно понимал, что каждый полевой госпиталь – это такая же воинская часть, как и любая дивизия или любой стрелковый полк. Только задачи стояли другие, и возглавлял госпиталь военный медик с воинским званием. Но самым важным было то, что госпиталю, как и любой воинской части, полагался свой оперативник из контрразведки. Пришлось в течение дня объехать все госпитали и поставить всем особистам задачу: найти среди раненых, находящихся в настоящее время на излечении, бойцов или командиров, чьи данные совпадали с данными из списка Шелестова. И отдельно найти всех, кто проходил службу в воинских частях из списка Шелестова. Это были части, которые воевали в долине Баксана в 42-м и 43-м, вплоть до освобождения Кабардино-Балкарии.

Через сутки оперативники с покрасневшими от бессонной ночи глазами докладывали о результатах поиска. Никого из названных частей в госпитале не было. Пятеро выписались и убыли к месту службы в течение полугода, восемь умерли от ран. Двенадцать человек из всех госпиталей совпадали по именам, отчествам и фамилиям с людьми из списка Шелестова. Но это было всего лишь совпадением. Никто из них не имел отношения к боям в долине Баксана, не участвовал в рейдах с альпинистами в Кабардино-Балкарии. Шелестов собирался возвращаться, когда к нему подошла немолодая худенькая врач с осунувшимся лицом.

– Простите, товарищ подполковник, я слышала, вы ищете людей, кто участвовал в боях в Баксане?

– Вы кого-то знаете, слышали об этом? – насторожился Шелестов, хотя ему хотелось отчитать женщину за такое невоенное поведение. Ничего особенно секретного в его поисках пока не было, но подслушивать все же не очень хорошо. Или особист проболтался?