Игры богов

Даже пустынные падальщики не кричали то ночью.

… – Сука ты, Ясик, хоть и бог.

Скалы были цвета запекшейся крови. И темно-бордовые прожилки по ноздреватой поверхности Расселины напоминали омертвевшие кровеносные сосуды. И Расселина была похожа на глубокую рану в мертвой туше гигантского животного.

Кто-то нашедший мертвого великана взмахнул походя топором или боевой секирой, рванул оружие на себя, разрывая плоть, и ушел. Сволочь эдакая.

Сколько раз он уже видел эту Расселину… А сколько? Не меньше сотни. Точно – не меньше.

Первые несколько раз он даже не успевал ничего толком рассмотреть, а уж тем более запомнить. Он тогда еще не понял, что нельзя останавливаться, увидев гранитные стены цвета запекшейся крови. Он даже не успевал осознать, что происходило с ним в тот момент, почему вдруг горло рассекала боль и почему снова он оказывался в безумной темноте, в хаосе ожидания и обрывков сознания.

Это уже потом он сообразил, что тень, бросающаяся к нему навстречу, – не плод его воображения, не обрывок фантома, а реальный сгусток ярости и злобы. И он заставил себя запомнить…

Он прибавил к главной мысли, к единственной мысли, которую удерживал в памяти, несмотря на боль и пустоту, мысль вторую. Тень.

Можно было сделать только два шага по дну Расселины, а потом тень нападала. Бросалась к горлу. И с третьей или четвертой попытки он сообразил, что можно уклониться, перехватить эту тень и рвануть за горло уже ее…

И стало понятно, что это пес. Громадный, покрытый бурой шерстью пес. И стало понятно, что он не дается сразу, что нужно не просто схватить его за хрипящую глотку, а сжать ее изо всех сил…

А потом он понял, что пес этот не один.

И понятно это стало после того, как, оттолкнув от себя мертвое тело пса, он выпрямился, тяжело переводя дыхание… Он даже не удивился, что дышит, не успел удивиться. Просто в спину ударило что-то, и снова он оказался в Бездне, и снова нужно было напрячь все силы, чтобы запомнить, сохранить в памяти – вырваться отсюда, добраться до кровавого гранита, успеть перехватить первого пса и обернуться ко второму…

А потом – к третьему. Четвертый всегда атаковал сверху, в длинном прыжке, ломая ему позвоночник. А потом пятый пес, который напал не сразу, сделал паузу. Паузу настолько длинную, что он успел увидеть гранитные стены, прожилки и вены…

Первый раз он даже успел подумать об ударе топора, рвущем мертвую плоть, и даже разрешил себе поверить, что на этот раз – все. Что на этот раз удалось выбраться и никто и ничто не остановит его…

Пятый пес был самым подлым из всех: он вначале ломал ноги, а потом долго рвал тело в клочья, словно стараясь продлить мучения. Три раза пятый пес отбрасывал его назад, трижды заставлял проходить через Бездну, через четырех псов, прежде чем оказалось, что просто достаточно вовремя отступить в сторону, и тогда пятый пес поскользнется на мокром граните и беспомощно подставит спину под удар.

Трижды приходилось проходить весь путь сначала, прежде чем удалось убить этого пса и понять, что шестой и седьмой атакуют одновременно, не оставляя шанса.

И вот уже целых пять раз он, убив пятерых, сам погибал, разорванный дьявольской парой. Пять раз и неизвестно еще, сколько раз придется проделывать это, сколько раз умирать, захлебываясь собственной кровью и проклиная свое бессмертие.

Шестой и седьмой. Он вдруг понял, что слишком долго ждет нападения. Уже несколько ударов сердц, назад псы должны были одновременно броситься а него. Целых десять ударов сердца. Целую бесконечность. Целую вечность…

Он шагнул вперед, ровно на шаг заступив за ту не видимую черту, которую ему не позволяли пересечь два пса.

На шаг. Потом еще на шаг. Потом…

Потом стало понятно, почему шестой и седьмой н напали на него.

Они были мертвы.

И не просто мертвы, а иссечены, исколоты, залиты кровью – своей и человеческой.

Ее тут вообще было много, крови. Крови псов и людей. Кровь уже запекалась, застывая на оружии, на скрюченных пальцах, на лицах, на подернутых пылью глазах, на лицах и оскаленных мордах.

«Здесь была битва», – подумал он. И даже не обрадовался, что вспомнил еще одно слово. Новое слово. Битва…

Сотня людей… Среди них были женщины и дети, но все они сжимали в руках оружие. «Больше сотни», – подумал он.

И еще подумал, что давно не видел живых людей. То есть… Не только живых, но и мертвые тела ЖИВЫХ людей. Он помотал головой. Хорошо еще, что не нужно этого объяснять никому. Что не нужно рассказывать, что ТАМ просто не могло быть никого ЖИВОГО.

Расселина тут была значительно шире, и стены ее поднимались кверху, туда, где…

Он замер. За все время своих попыток он так ни разу и не смог посмотреть на небо. Да его, наверное, и не было видно там, в самом начале каменной раны. А здесь…

Небо было голубым. Настолько голубым, что он даже зажмурился. Он помнил, что небо должно быть голубым, но вот что оно настолько голубое…

У него даже закружилась голова.

Он вспомнил. Он вспомнил все. Он вспомнил, и ему даже стало страшно.

Он не мог выйти из Бездны. Не мог. Все было так устроено, что никто – ни он, ни кто-нибудь другой, более могущественный и сильный, – не смог бы выбраться, увидеть голубое небо, ощутить запахи, почувствовать лицом прикосновение ветра.

А он вышел. Смог. И псы…

Он оглянулся. Сотня людей, которые случайно оказались тут именно в тот момент, когда он прошел пятерых первых псов. Сотня жизней, которые были обменены на жизни…

А сколько всего было Псов Бездны? Он вспомнил, что их называли именно так – Псы Бездны. Их так называли, но не помнил сейчас, сколько зверей охраняет выход из Бездны.

Сколько их?

Он оглянулся, пытаясь сосчитать.

– Двадцать.

Он удивленно обернулся в ту сторону, откуда донесся голос.

– Их было двадцать, – сказал тот же голос. – На почти сотню этих чокнутых. Один к пяти. Я думал, что будет значительно хуже.

На краю Расселины, на самом ее краешке, там, где на фоне неба уж была видна трава, стоял парень. Живой. И он разговаривал. И улыбался. И поправил волосы, которые разлохматил налетевший вдруг ветер. И обращался к нему.

– Двадцать штук Адских псов, – сказал парень. – Я думал, что их меньше. Но все говорили, что должны они быть трехголовыми, со змеями вместо хвостов. Тебя, кстати, как зовут?

Парень говорил на понятном языке, только как-то странно, менее певуче, чем привык Бродяга.

– Бродягой меня зовут, – сказал Бродяга и удивился, что не разучился говорить.

И еще Бродяга удивился тому, что не разучился врать. Его никогда не звали Бродягой. Он даже сам себя никогда не звал Бродягой. До этого момента.

– Интересное имя, – сказал парень. – Редкое.

– Его что, занесли в список запретных имен? – спросил Бродяга.

– Куда? – переспросил парень.

Бродяга поморщился. Похоже, многое изменилось с тех пор, когда… Не только произношение стало другим, но, похоже, и список запретных имен не так известен, как раньше.