Черный день

– А говорили, когда нас выпустят? – не отступалась Маша.

– Ты это… лежи, отдыхай. – На лице парня отразилось смятение. – Сказал, попозже тебе все расскажу.

– Говори сейчас, – настаивала девушка.

– Потрепи. Доктор сказал, тебе надо в покое побыть.

– Да я сама доктор, блин, – вскинулась она. – И знаю, что мне сейчас нужно. Мне нужно знать, что за дерьмо здесь произошло.

– Дерьмо, это ты верно сказала. Ну, как хочешь.

Иван сдался и рассказал все, что к этому моменту знал сам. Знал он не так уж много, но для нее оказалось достаточно.

Это была война. Атомная. По городу нанесен ядерный удар. Или несколько. Другие обстоятельства пока оставались неизвестны.

К слову, ненамного больше было известно и его новому командиру, хоть тот и был одним из тех, кому по долгу службы полагалось быть готовым не только к ЧС – Чему-то Страшному, но и к ГО – всеобщему game-over’у. Ведь мало кто всерьез думал, что эти приготовления понадобятся. Ни один нормальный человек, родившийся после первой «холодной войны» и благополучно прогуливавший лекции по современной истории, не мог представить, что «вторая холодная» в один прекрасный день станет настолько горячей.

Она знала, что это означает. Конец всему. И бесполезно себя успокаивать. От нервного срыва Машеньку спасла ее приземленность и отсутствие рефлексии. Она не умела переживать одну и ту же эмоцию дважды. Ее жизнь всегда была так насыщена ими, что долго мусолить каждую не получалось. Еще у нее было не очень богатое воображение. Тысячу долларов и тысячу трупов Маша могла представить себе, а миллиард – уже никак.

Она не стала себя жалеть и хоронить заживо. Второе уже сделали за нее, а на первое у нее в ближайшие дни не будет времени. Вместо этого девушка твердо решила жить дальше во что бы то ни стало.

Может, настоящая боль придет к ней позднее, когда наступит осознание случившегося. А может, и не придет. В этот первый день, ставший для ее прежней жизни последним, она не проронила ни слезинки. Она вообще редко плакала. Внешне Маша осталась прежней. Может, в душе, в каком-то ее потаенном уголке, что-то и заледенело, но об этом она вряд ли кому-нибудь расскажет.

А наверху бушевала огненная смерть. Город горел. Огонь поглощал все новые и новые кварталы, добираясь до тех, которым удалось выдержать ударную волну. Его аппетит не иссякал. Ему было безразлично – спальные районы, университеты и НИИ с мировым именем, сараи, школы и детсады. Он был всеяден. Там, где к городу примыкали лесные массивы, пламя охватывало их и быстро распространялось по кронам деревьев, подгоняемое усиливающимся ветром.

И запылает тайга, и все пространство от Уральских гор до Тихого океана превратится в гигантский костер, подожженный с нескольких сторон и подпитываемый новыми взрывами. Патриота мог бы утешить тот факт, что то же самое творилось на Североамериканском континенте. Сильные дожди могли бы остановить катаклизм и спасти то, что осталось от биосферы и от цивилизации. Но небо не проронило ни слезинки.

Огонь разгорался, и в нем горело все то, что природа и человек создавали на протяжении своей истории. Все превращалось в дым и пепел и поднималось к низкому серому небу. А небо становилось темнее и темнее, словно вбирало в себя всю последнюю боль невинных, сгоревших в адском пламени за чужие грехи, и все зло тех, кто даже в этот последний час проклинал и ненавидел. Налетевший северо-западный ветер гнал тяжелые тучи в сторону бывшего Академгородка, туда, где глубоко под землей укрылась от бури тысячелетия жалкая горстка живых существ – несколько тысяч на весь миллионный город.

Их жизнь уже никогда не будет прежней. Судилище свершилось. И хорошие, и плохие, и виновные, и не виноватые ни в чем, кроме того, что родились не вовремя, – все понесли одинаковое наказание. Никогда им не узнать, кто выступил в роли судьи, а кто – палача. Пламя поглотило все следы.

Потом все стихло. Пепелище медленно остывало. Налетавшие порывы, завывая, кружили вихри невесомого праха в пустых комнатах и коридорах.

Не всех поглотил огонь. Кое-кто остался. Среди мертвых развалин серыми тенями то тут, то там крались немногие уцелевшие, будто стыдясь того, что выжили, когда других развеяло по ветру. Они были живы, но от смерти их отделяла невидимая нить, которая в любое мгновение могла оборваться. Кроме огненной вспышки и ударной волны у ядерного взрыва существовала еще третья ипостась, самая коварная.

Смерть следовала за ними по пятам: невидимая, но такая же реальная, как опустошающее пламя. Ее невозможно было почувствовать до тех пор, пока не становилось слишком поздно. Убивала она медленнее, чем огонь, но гораздо мучительнее.

Глава 5

Идущий

«Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела».

Строчки из «Откровения» отражали действительность точнее любой военной сводки.

Это началось двадцать третьего августа, приблизительно в десять часов по московскому времени. Для большинства – с низкого басовитого гула за окном и дребезжания стекол, реже с тревожного рева сирен ГО и короткого сообщения по радио, похожего на первоапрельский розыгрыш. Вспышку наблюдал мало кто из уцелевших. Еще меньшее число людей могло похвастать тем, что испытали на себе действие ударной волны и остались живы.

Саша был исключением. Он вспышку видел – пару миллисекунд, пока глазные нервы не подали с запозданием свой сигнал. Волна тоже не прошла мимо, чуть не вбив его в землю.

И все же он упрямо вел отсчет событий не с них, а с раннего утра того же дня, когда проснулся в холодном поту за час до рассвета. Раньше ему казалось, что само выражение «проснуться в холодном поту» – просто красивая метафора, литературщина, а в жизни так не бывает. Разве может пот быть холодным? Оказалось, может.

Лежа на жесткой неудобной кровати, в съемной квартире, в чужом городе, Александр Данилов не мог унять дрожи. Его зубы отбивали дробь. Руки покрылись «гусиной кожей», хотя на улице были все тридцать градусов жары. Как будто внутри у него был лед Антарктиды, который холодил его изнутри, несмотря на теплый летний день за окном. Сердце стучало, как паровой молот, каждый удар отдавался в ушах адским грохотом. И только одна мысль гнездилась в его воспаленном сознании: грядет что-то страшное.

Вероятно, кошмар, увиденный им во сне, был настолько невыносимым, что сознание стерло его из памяти в тот самый миг, когда вступило в свои права. Инстинкт самосохранения не мог допустить, чтобы этот ужас вырвался на свободу и запер его в подвал бессознательного, отделил барьером от обычных мыслей. Кроме того, что кто-то плохой и темный убивал его, Саша не мог восстановить ни одной детали из своего сна.

В этом сне не было ничего экстраординарного. Ему и раньше снились подобные кошмары. Он от кого-то убегал, кто-то его преследовал, настигал, разрывал, пожирал. Психоаналитик мог бы рассказать об этом много интересного, да только Саша не обратился бы к нему ни за какие коврижки, не желая раскрывать свой внутренний мир перед посторонними.

Многие из этих сновидений были похожи на малобюджетные фильмы ужасов, и этот ничем от них не отличался. Вся разница была в сопутствующих обстоятельствах. В том, что случилось потом.

Он не был настолько наивен, чтобы считать себя новым Нострадамусом. Такие «пророческие» сны снились ему не реже раза в неделю, но благополучно забывались до того, как он успевал о них рассказать кому-либо. И этот забылся бы.

Но это произошло ровно неделю назад. Всего неделю. Или целую неделю?

Для обычной жизни ничтожный срок – за это время нельзя ни как следует отдохнуть, ни втянуться в работу. А теперь он казался Александру вечностью, отделяющей его от более-менее нормальной жизни. Хотя он давно не знал, что такое норма, где ее границы.

Но то, что случилось неделю назад, нормой явно не было. Такие события происходят раз в несколько миллионов лет, и очень мала вероятность стать их свидетелем.

Но он стал.

Взрыв он услышал как далекий гул, заполнивший все мироздание и закруживший его в своем водовороте. Так с грохотом переворачивалась очередная страница истории человечества, а заодно начиналась новая глава в его жизни. Жизни скромного учителя родом из сибирского подбрюшья огромной империи, против воли вступившей в свою последнюю войну. Но еще до того, как его глаза смогли рассмотреть все в подробностях, опыт десятков книг и фильмов подсказал выжившему человеку, как должен выглядеть Армагеддон.

Наверняка на свете были люди, куда более достойные занять его место. Но так уж получилось, что ему выпала сомнительная честь попасть в короткий список уцелевших. Это была на двадцать пять процентов его личная заслуга, на семьдесят – деяние судьбы и на жалкие пять – результат помощи других.

Он был странным человеком во всех отношениях, настоящей находкой для этого мира, как и мир был подарком судьбы для него. Их объединяли общие пороки и добродетели, но сильнее всего – общая судьба. С самого рождения оба жили с сознанием своей обреченности, знали, что финал проигран, но ничего не могли изменить. Или не хотели.

Саша едва ли смог бы жить, если бы у него отняли право разочаровываться и испытывать сомнения. Себя он считал ни много ни мало – современным Агасфером, идейным наследником лорда Байрона и прочих гениев всех времен и народов.

На самом деле все обстояло куда скромнее. Его интеллект не был чем-то из ряда вон. Таких на тысячу набралось бы пять, на шесть миллиардов – уже тридцать миллионов. Так что любая уважающая себя диктатура могла бы собрать их всех и извести на какой-нибудь стройке века. Остальной мир утраты даже не заметил бы.

Но в своем воображении он неизменно отводил себе какую-то особую роль. Проблема заключалась как раз в его не в меру развитом воображении. Если бы Сашу в детстве показали психиатру уровня Фрейда или Юнга, не ниже, то его можно было бы исправить. Внушить, что скучная работа с восьми до пяти, выходные на дачном участке, нелюбимая жена и дети-двоечники – нормальная жизнь, и ничего в этом нет смертельного. Но момент был упущен. Александр увидел, что выбор ограничен только страданием и скукой, и предпочел первое.

Самое, пожалуй, забавное заключалось в том, что и его творческий дар тоже не был уникальным. Саша пришел бы в ужас, если бы узнал, сколько таких же непризнанных «творцов» коптит небо одновременно с ним в эпоху всеобщей грамотности. Но он был слишком поглощен собственной персоной. Отсутствие у него подлинного величия компенсировалось признаками соответствующей мании. И, как это часто бывает, она легко уживалась у Александра с комплексом неполноценности.

Не всегда он был таким. Пессимистами не рождаются. В шесть лет маленький Саша был твердо уверен в том, что у него впереди интересная и полная событий жизнь. Тогда ему казалось, что мир только и ждет его прихода, чтобы открыться ему во всей своей красе и заблистать миллионами граней.

Уже в школьные годы у него появилось смутное подозрение, что не все ладно в датском королевстве, что с миром и людьми что-то не так. Но он был наивен и посчитал это ошибкой, совпадением, а не правилом. Только узнав получше историю мира, в который его зашвырнула злодейка-судьба, Саша понял, куда он попал.

Конкретно попал.

Люди убивали людей, причем с большой выдумкой. Человек был самым свирепым животным на Земле. Жестокость была нормой. Милосердие – редким и смешным отклонением. Он не принял этот мир, но у него не было выбора. Отступать было некуда, разве что в небытие. Но самоубийство стало бы актом капитуляции, поэтому он решил искать другой путь.

В какой-то момент, пока его здоровые сверстники били друг другу морды, сосали пиво на лавочках и обжимались на дискотеках, Данилов начал придумывать ирреальные миры. Они не обязательно были лучше этого. Некоторые из них оказывались даже ужаснее. Сам он не был в них суперменом или великим полководцем. В некоторых из них его вообще не было. Но зато они были куда ярче и реальнее, чем эта серая муть за окном. Это было для него своеобразной отдушиной, не дававшей ему окончательно свихнуться.

Время шло, и в век всеобщего цинизма он увлекся романтическими иллюзиями в донкихотском стиле. Но даже свою Единственную он искал мысленно, не покидая пределов собственной комнаты, и почему-то не мог найти. Когда-то он пытался разглядеть ее в толпе, среди девушек родного города, но все они были далеки от светлого образа. Тогда он стал склоняться к мысли, что ее не существует в природе. Если она была, то почему не нашла его? Саша просто устал ждать. Постепенно пришло ощущение, что его обманули, подсунув вместо жизни подделку, а вместе с ней – разочарование. Годы сменялись годами, он незаметно перестал быть тинейджером, школа плавно сменилась институтом, институт – работой. Но Саша так и не нашел в жизни ничего, из-за чего за нее стоило бы цепляться. Разве что по инерции.

В двадцать два Саша был убежден, что жизнь пролетела мимо, не задев его даже краем. Друзей у него никогда не было, знакомых парней трудно было назвать даже товарищами. Работа вызывала чувство, похожее на сверление бормашины, и не потому, что он неправильно выбрал профессию. Ни одна профессия не была тем, что подошло бы ему. Денег он не нажил, зато кое-что осознал. Даже если он стал бы Биллом Гейтсом, то это не приблизило бы его к счастью.

Александр был одиноким, как затерянный в океане камень, по недоразумению называемый островом, но с каждым днем окружающие были все меньше ему нужны. День за днем он отгораживал себя от мира глухой стеной, даже не зная, хочет ли защитить себя от мира или мир от себя.