Рождение музыканта

– Вчерась у меня Михайла под стол уполз, вон куда пошло!

Что ж ей после того сыновние новшества?

А Ивану Николаевичу уже своих подрядов мало; начал в компании входить и к откупам присматриваться. Достаток в Новоспасском стал заметно прибывать. И соседи еще пуще косились: «Сказывают, у Глинок мужиков боле не дерут: уж не фармазон ли объявился в Новоспасском? Что же дале будет?..»

А в это время и откройся у Ивана Николаевича еще одна страсть – к цветам. Не зря Евгении Андреевне про цветочный сад говорил. Заложил его на целые версты. Теперь в саду не «барская спесь» в глаза рябит, не какие-нибудь «царские кудри» вьются – розы расцвели!

Садовые новшества Ивану Николаевичу тоже с рук сошли. Фекла Александровна знай внука бережет. Теперь-то и нужен за ним глаз, потому что встал Михайла с четверенек да как пошел ломить!

– …Ну, не сказать, чтобы до дверей, а до трельяжа, ей-ей, путешествует!..

Но тут, у трельяжа, и положен конец всем путям. А если бы и добрался когда-нибудь внук до дверей, крепко-накрепко те двери закрыты. Еще родителей Фекла Александровна иной раз к внуку допустит, а его к ним, на родительскую половину, никак.

– Сквозняки у вас, сохрани бог! – Или схитрит: – В другой раз пришлю. Сейчас Михайле обедать пора! – А то на сенных девушек сошлется: – Вон идут Михайлу Иваныча тешить!..

Когда ему пошел второй год, на таинственной родительской половине объявилась сестрица Поля. А бабушка на нее взглянула и глаза отвела. Молвила равнодушным голосом:

– Девчонка? Эка невидаль! Уберите!..

И живет бабушка попрежнему. Никого не признает – внуком дышит.

Чинно стоит в покоях Феклы Александровны старинная мебель и люди по струнке ходят. Против буфета висит на стене картина. На картине корабль распустил паруса, будто совсем плыть собрался, а под кораблем надпись: «Жду ветра силы и ожидаю время».

Эту аллегорию понимать надо: может, живописец вовсе и не корабль разумел, а человека: не пускайся без времени в море житейское!..

На трюмо стоят часы. Из бронзовой львиной пасти бесшумно льется стеклянным столбиком вода. У тех часов затейливый бой, но его не услышишь. Не желает Фекла Александровна, чтоб часы заводили: не к чему людям бога проверять.

Время и без часов вон как бежит! Едва минул год, опять принесли к бабушке новую внучку, которая пищала в розовом одеяльце. Опять сказали Мише: «Сестра, теперь – Наташа». А бабушка на нее и глядеть не стала:

– Опять девчонка? – и замолкла, словно забылась.

Жарко в покоях Феклы Александровны. Жарко так, что нет силы терпеть, а бабушка нянькам приказывает:

– Наденьте на Михайла Ивановича шубку!

Придумала ему особую комнатную шубку. Эта – сверх тех, которые для выхода положены. Терпит Михайла Иванович и сопит в своих шубках, что ручной медвежонок. Терпит и незаметно растет.

– Мухи не обидит, – умиляются, забежав в людскую, няньки. – При нем никакую насекомую порешить нельзя, плачет!

А случалось и так: накажет бабушка виновную из собственных рук – перед барыней холопка когда не виновата? – а Михайла Иванович в слезы и на руки к Карповне. Фекла Александровна и Карповну пристрожила:

– Это ты дите учишь? Смотри, старая! Не порти барчука!

А внуку – новые баловства: чай со сливками во всякое время, сахарные крендели, домашние пастилы, изюм, орехи, ягодные квасы, чего ни пожелаешь – все безотказно!

– Эй, девки, рядитесь!

Завяжут сенным девушкам широкие рукава над головами, стреножат их: «Пляшите!» Вот они слепые и топчутся; начнут плясать – хлоп об пол!

– Ой, любехонько! – сама Фекла Александровна от смеха слезу утрет.

А Михайла Иванович посмотрит, посмотрит:

– Бабушка, не хочу!

Кто его знает, каких еще затей ему надо?..

На пятом году новоспасский наследник взял в руки мел и давай расписывать по полу картины: вот деревья, а вот церковь. Правда, этакой церкви можно на дереве, вроде скворешни, уместиться. А все-таки, если вглядеться. – церковь. Когда нехватает места на полу, живописец и под диваны спутешествует, там свои сады и церковные маковки докончит Но беда, если кто-нибудь помешает Михайле Ивановичу в занятиях или наступит на его картины. На что тихий да приветливый, а тут весь затрясется и в сторону виновного оттащит: зашел-де куда не следует!..

И сидит за картинками день-денской, не шелохнется. Голову набок склонит, будто слушает. Может, и впрямь какие голоса слышит?

Давно примечает Фекла Александровна за внуком: умственный растет, всего в жизни добьется!

Глава пятая

– Авдотья, играй песни!

И только бабушка прикажет, внук тащит к ее креслу свою скамеечку: он на песни первый охотник.

Поклонилась Авдотья Ивановна барыне в пояс:

– Что петь прикажете, матушка?

Знает Авдотья Ивановна и песни и сказки, знает про Егория храброго и про Ивана-царевича, а еще про птицу Сирин… Да разве перечтешь все сказки, все песни или наигрыши?

Ступит шаг вперед Авдотья Ивановна, молодая, пригожая, и лицом и осанкой – всем взяла. Не красавица, а каждый заглядится. Голос у Авдотьи Ивановны мягкий, поет – каждое слово светится:

Как на матушке на святой Руси,
На святой Руси, на пресветлыя,
Посередь поля, середи лесов
Выпадала Книга Голубиная…

Поет Авдотья Ивановна, а слово песню ведет. Слово – песне поводырь, к слову голос строится:

Выпадала Книга Голубиная,
И немалая, невеликая,
Долины? Книга сороку сажен,
Поперечины двадцати сажен…

Показала Авдотья Ивановна, какая та книга необъятная, у барчука глаза тоже раскрылись во всю ширь: вот бы ему такую книгу! А думать о том недосуг. Уже собрались к Книге Голубиной сорок царей со царевичами, сорок князей со княжевичами. Думают-гадают, как ту книгу честь, книгу запечатанную. И, глядь, подъезжает к книге сам Володимир-князь и премудрого царя Давыда вопрошает:

Ты скажи-ка нам, проповедывай:
От чего зачалось солнце красное?
От чего зажглись звезды ясные?
От чего повелись ветры буйные?
От чего горят зори-молоньи?
От чего у нас мир-народ?