Чудовище и красавица

Именно тогда она узнавала, удивляясь и ликуя, как много он знает. О скольком думает. Как борется с собой, сомневается и самоедствует.

Именно тогда он видел, как тонко может она чувствовать оттенки его состояний, как чутко понимает то, что понимает и любит он.

Именно тогда, на несколько благословенных минут, на их слишком горячие души опускались пушистые и прохладные крылья ангела.

Тогда они смеялись.

Смеялись, поправляя ему очки, неуместные в дымчатом пыльном полумраке, смеялись, ловя на себе удивленно-осуждающие взгляды, смеялись, видя вокруг картину, достойную кисти чокнутого сюрреалиста. Нормальную картину для нормального посетителя Лувра и дикую для постзастойных представителей – бесконечное на первый взгляд количество кассовых окошек с бесконечным количеством совершенно бесконечных очередей к каждому из них… Конечно, они смеялись. Вернее, это она смеялась, а он – снова привычно прятал улыбку, отчего-то не позволяя себе смех.

– Это что? – осторожно шепчет Настя.

– …

– Что, все туда?! – Подняв подбородок, она оторопело вертит хорошенькой головкой.

– Угу… – Он смотрит только на нее, и в прозрачных глазах-хамелеонах вспыхивают смешливые искорки.

– Да… Здорово… А эта почему такая длинная?

– Догадайся.

– А… О-о-о… Понятно. Говоришь, она гениальная, да? Правда? Ммм… А что в ней такого?

– Да ничего.

Он упивается ее замешательством, бегло читая на открытом лице признаки забавной внутренней борьбы.

– Но ты же сказал – гениально!

– Ну, наверняка гениально, раз столько народу смотрит и все никак насмотреться не может… Либо картина гениальная, либо гениальная раскрутка – одно из двух. Но точно, что-нибудь одно – гениальное!

Она оставляет попытки охватить разумом и взглядом логику кишащего вокруг муравейника. И смотрит на него. И остаются только они – две неподвижные фигуры в эпицентре непрерывно двигающегося, закручивающегося людского вихря.

– Ты зачем меня сюда приволок? Ты знал, что здесь так? Да?

Она хочет выглядеть строгой. Это плохо получается. Слишком добрые глаза смотрят сейчас на нее. Утомленные, с тяжелыми веками, то ли от природы, то ли от образа жизни, а может – того и другого вместе, чаще всего они умно и насмешливо мерцают зелено-голубым фосфором из-под широких бровей. В очках его лицо становится интеллигентно-астеничным, но иногда, под ними, в глазах загорается такой шальной огонь, что становится понятно – их обладателю когда-то были не чужды ни портвейн в подъезде, ни бурные однодневные романы с поклонницами, ни бессонные, прокуренные номера провинциальных гостиниц.

– Ты сама приволоклась…

– Ага.

– Я только предложил…

– Ага.

– И вообще…

Но она перебивает, сознательно не замечая, как меняется его лицо от легкого прикосновения ладошки к сухим горячим губам. Такой непосредственный жест, такой естественный для нее.

Он послушно замолкает, и она медленно отводит руку от странного рта. Европейский овал с ямочкой на подбородке. На нем будто приклеенными выглядят удивительные губы. Асимметричная нижняя и верхняя – идеальная, словно скопированная с древних малоазийских скульптур. Такое сочетание дает необычный эффект, словно на лице его неизменно играет… «ухмылка Джокера!» – морщатся одни, «улыбка Будды…» – вздыхают другие.

– Скажи, а вот ЭТО… – она широко обводит рукой пространство зала, – это уже Лувр?

– Н-ну да…

– Точно он, да?

– Э-э… Да. А что?

На миг он расслабляется, не понимая, к чему она клонит. И тут же ироничные зеленые искры тонкой цепочкой пересыпаются из его глаз в ее. И теперь уже она наслаждается легкой паникой непонимания на его лице.

– А ничего… Значит, я уже в Лувре? То есть я уже здесь была, ага? Была в Лувре уже! Вот сейчас я в Лувре, это вокруг – Лувр, значит, я его уже посетила, правильно?

– Ну?

– Ну так и пошли отсюда!

Они снова смеялись.

А потом пугливый ангел улетал, разбуженный случайно сорвавшейся, слишком прозорливой мыслью, слишком непосредственным прикосновением, а чаще – слишком сильным и оттого опасным ощущением близкого счастья.

И тогда начиналась другая стадия. Следующая. Противоположная. Она длилась дольше, была тягостно-изнуряющей, почти разрушительной для обоих.

Тогда она ясно видела в нем зарвавшегося мачо, злого, порочного и опасного. Расчетливого дельца, который цинично прикрылся рваной джинсой романтики.

Тогда он обнаруживал в ней черты очередной жадной самки, которая хитро прячет блуд и поверхностность за хрупкими плечиками и мечтательным взглядом.

Это началось вчера, сразу… Когда он с неожиданным шальным азартом принялся погружать ее в сказочную атмосферу Парижа. Брал за руку и водил по городу. Показывал любимые места: тихие, сонные скверы, навсегда застывшие в вечном детстве, безлюдные улицы в серой глубине большого города, бульвары, мосты, Марсово поле, космически величественное и уютное одновременно, огромную черную голову бронзового быка, так похожую на него упрямым лбом. Он ловил ее реакцию, ища в ней совпадения со своими мыслями и эмоциями. Почему-то казалось, что они непременно должны быть… И она реагировала именно так и именно на то, вот только… Только что-то сразу пошло не так.

Когда рано утром, прямо из аэропорта, уставшие и похмельные, они позавтракали в сонном, свежем кафе отеля, он потянул ее в бутики на знаменитом треугольнике, видимо воображая себя Ричардом Гиром из «Красотки». Ему хотелось подарить ей что-то бессмысленно-роскошное – она приняла лишь золотой католический крестик из Нотр-Дам, такой малюсенький, что чуть не потерялся в глубоких линиях на его ладони. Он желал кормить ее улитками и фуа-гра – она соглашалась только на жареные каштаны в кульке из старой газеты, купленные у оборванца негра недалеко от сада Тюильри. Он предлагал отвести ее в Гранд-Опера, показать ошеломляющие фонтаны Версаля… Вместо этого они бродят по городу, как неприкаянные студенты. Что само по себе тоже было бы очень неплохо, если бы… Если бы не Париж. Если бы не весна.

Уже к обеду первого дня его искренние порывы заметно поутихли, оплавились, будто свечка на торте, а к вечеру стало уже окончательно ясно, что роль простого, бескорыстно-щедрого рубахи-парня провалилась с треском. И спонтанная поездка, которая могла бы стать приятным, тешащим душу воспоминанием, красивым приключением или началом романа, не имеет шансов даже на дружбу. Какая же дружба выдержит это варварское и смехотворное противостояние? Да и кому она, собственно говоря, нужна?

Наверное, он мог бы плюнуть на все это и забыть, иронично посмеявшись над своей неудачей. Да и ей, вероятно, удалось бы расслабиться и получить удовольствие – от ухаживаний, подарков, общения, музеев, себя…

Если бы не мозолили глаза уже теплые, нежно-зеленые газоны, на которых, шокируя и изумляя непривычных туристов грациозностью юных тел и непринужденностью поз, так самозабвенно обнимаются подростки.

От усталости вечер еле держится на ногах и в изнеможении падает прямо на улицы. Потягивается и засыпает на сырых камнях мостовой блаженным сном обкурившегося бродяги.

Они идут к отелю. Отель – не роскошный, но респектабельный, как раз такой, какой нужно, расположен недалеко от квартала Марэ, в тихой пешеходной зоне, и путь их лежит через старинный район, с аристократическими особняками, уютными ансамблями крохотных площадей. Ветер, сумерки, узкий тротуар. Они устали от напряжения, от противостояния больше, чем могли предположить, и пользуются сумерками и узким тротуаром, чтобы молчать, погрузившись в свои мысли, чтобы на время забыть друг о друге, об этом дне…

Тяжелая темная дверь призывно открыта и наполовину перегородила дорогу. Их будит, вырывает из спячки волна теплого, влажного аромата. Они послушно повернули туда, привлеченные знакомым запахом. Запахом Москвы. Ведь цветы везде пахнут одинаково, особенно если они голландские.

Они оказались в крохотном цветочном магазине. Зал, а скорее комнатка, был весь, буквально весь в цветах – пол, стены, воздух утопали в растениях, и даже потолок – с него на льняных веревках живописно свисали корзины, наполненные цветами.

Он, конечно, захотел купить ей цветы. Что ж, цветы – это можно. Цветы – это ничего. То есть почти совсем ничего – их принимают и дарят друг другу враги и друзья, партнеры и клиенты, учителя и дети, бабушки, врачи, пациенты и глупые, наивные поклонницы.

Откуда-то выплыла, благосклонно улыбаясь, приятная девушка с внешностью наследной принцессы. В Париже все продавщицы – приятные девушки с лицом принцессы, занимающейся благотворительностью. Моментально определив в них иностранцев – не редкость в этих краях, – она вознамерилась было показать им что-то необыкновенное. Какие-то нежно-белые соцветия, запутавшиеся в колючей соломе, какие-то желто-зеленые кувшинки…