Август 91-го. А был ли заговор?

Особенно острая и жесткая борьба шла в союзном парламенте при разработке мер социальной защиты населения, удовлетворения самых насущных потребностей человека, охраны его прав. Напомню некоторые из законов и решений Верховного Совета СССР по этим вопросам, на которые особенно остро реагировали миллионы людей. Это законы о пенсиях граждан и военнослужащих, об изменениях в законодательстве о труде, о порядке разрешения индивидуальных трудовых споров, об общих началах государственной молодежной политики, о защите прав потребителей, об индексации доходов населения, о помощи инвалидам и жертвам Чернобыля. Не говоря уже о том, сколько времени и сил было отдано разработке нормативных актов, гарантирующих политические права человека. Среди них – законы о гражданстве, о недопустимости ограничения национальных прав людей, о печати, об общественных объединениях, о правах профсоюзов, о свободе совести, о въезде и выезде из страны.

Перелистывая сегодня стенограммы Верховного Совета СССР, не устаешь удивляться выдержке и напору депутатов, их стремлению защитить честного труженика от произвола нарождающегося клана предпринимателей. В этом сказывался сам социальный состав Верховного Совета СССР, наличие в нем людей, пришедших с заводов и фабрик, из сельского хозяйства и сферы обслуживания. И здесь слово рабочего П. П. Кустарева или экскаваторщика Т. К. Пупкевича, токаря A. M. Крышкина или колхозницы О. П. Яровой, шахтера А. Л. Царевского или текстильщицы Л. В. Афанасьевой, бульдозериста И. А. Ждакаева, или учительницы И. А. Крюченковой было, что называется, «томов премногих тяжелей».

* * *

Да, говорят критики бывшего союзного парламента, законов было принято в то время много. Но ведь все они шли вхолостую, иногда не работали ни одного часа. Этот тезис до сих пор не сходит со страниц наших далеко не беспристрастных газет. Но так ли это? Ведь если присмотреться попристальнее, то нельзя будет не признать, что немало союзных законов работало и работало на полную мощность. Разве не действовали, скажем, законы о предприятиях и о кооперации? Разве не работали законодательные акты, касающиеся профсоюзов, общественных организаций, религиозных общин, помощи пенсионерам и инвалидам? Работали, конечно, подкреплялись ассигнованиями, помогали людям. Но кое-кому из наших «либерал-демократов» и по сей день до этого нет никакого дела. Их газеты продолжают по инерции твердить свое, не забывая при этом пользоваться принятым тогда законом о печати, и старательно обходя его при наступлении на действительно демократические народные газеты.

Вместе с тем, правда и то, что немало союзных законов требовали создания гораздо более надежного механизма их проведения в жизнь. Многие из них должны были конкретизироваться в республиканском законодательстве. Например, на базе союзных Основ земельного законодательства было разработано и принято около тридцати республиканских законов. Но так было далеко не везде. К тому времени начала тлеть, а потом разгоралась все жарче и жарче пресловутая «война законов», фактически парализовавшая правопорядок в стране. Повинны здесь были и Союз, и республики. Казалось, всем была ясна пагубность такой войны, но война эта не утихала, а наоборот, дополнялась войной бюджетов, банков, прокуратур и, особенно, президентских амбиций, буквально с каждым днем все слабее становилась система органов, ответственных за исполнение законов. Иногда казалось, что страна мчится под уклон на автомашине, в которой вообще не работает сцепление. Все это было причинами того зияющего кризиса законности, в который мы незаметно вползли и уже не смогли из него выбраться.

* * *

Отдельно надо сказать о том, как складывались отношения Верховного Совета СССР с правительством и другими органами управления. Ведь, откровенно говоря, классического разделения властей у нас в те годы не было, да и вообще, вряд ли оно могло быть в стране, где прочно укоренились традиции объединения в Советах и законотворчества, и исполнения законов, и направления работы нижестоящих органов власти. В то же время распорядительная деятельность Верховного Совета СССР, который нередко брался за рассмотрение управленческих вопросов, не могла и не должна была заменять работу правительства по руководству народным хозяйством и другими сферами жизни страны. С учетом этого и строились наши отношения с председателем Совета Министров, его заместителями и министрами. И хотя руководящие деятели правительства нередко жаловались на то, что они вынуждены слишком много времени проводить в парламенте, Николай Иванович Рыжков и я в целом хорошо понимали друг друга.

Опытный производственник, пришедший с «Уралмаша» и вкусивший все сложности госплановской, а затем и цековской работы, Н. И. Рыжков разбирался в вопросах экономики. Конечно, он не мог сравниться с Косыгиным, который был в буквальном смысле энциклопедией решения хозяйственных проблем, но и вопросы, обрушившиеся на Рыжкова, оказались не менее, а наверняка более тяжелыми, чем те, что стояли перед Косыгиным. Там была в общем-то накатанная дорога централизованных партийно-государственных методов управления. Здесь же предстояло вступить на совершенно неизведанный путь создания новых механизмов, самонастраивающейся хозяйственной системы при разумном государственном регулировании.

Судьба свела нас с Николаем Ивановичем Рыжковым в начале 1983 года, вскоре после того, как по предложению Ю. В. Андропова Рыжков стал секретарем ЦК КПСС. Юрий Владимирович довольно часто, минуя Черненко и Боголюбова, поручал мне подойти к Рыжкову в связи с юридическим оформлением тех или иных экономических решений. В то время по заданию Андропова именно Н. И. Рыжков, В. И. Долгих и М. С. Горбачев вплотную занимались в ЦК КПСС анализом экономического положения страны, поскольку опираться на заскорузлый правительственный аппарат, возглавлявшийся тогда И. А. Тихоновым, в этом деле было довольно трудно.

Николай Иванович Рыжков – человек конкретного мышления. На любую сложную экономическую проблему он смотрел как бы снизу – через призму крупного предприятия. Но чем дальше вникал в общие вопросы экономики этот в целом сдержанный и немногословный и проницательный человек, тем более точными становились его оценки. Назначенный в 1985 году главой правительства, Рыжков довольно быстро подобрал себе помощников, хорошо владеющих экономическим анализом. Его альянс с академиком Л. И. Абалкиным, рядом других экономистов и хозяйственников стал постепенно выдавать на-гора все более весомые народно-хозяйственные решения. И сколько бы ни силились нынешние «прорабы капитализма» присвоить себе идеи перехода к рынку, на общегосударственном уровне именно Рыжкову принадлежало первое слово во внедрении регулируемых государством рыночных отношений, конкуренции и борьбы против монополизма.

Конечно, программа, представлявшаяся Рыжковым, была достаточно умеренной. Она исходила из того, что вступление в рынок может быть только постепенным. Нельзя было не видеть, что в стране еще не было инфраструктуры рынка. Постоянно давала себя знать огромная сила привычки к плановому распределению ресурсов и централизованному управлению, глубоко укоренившаяся психология потребительства и уравнительности. Выработанные правительством Н. И. Рыжкова в мае 1990 года меры по переходу к рынку, включающие реформирование цен и в том числе повышение цен на хлеб, вызвали бурю в Верховном Совете. Даже эти умеренно-радикальные шаги не были сразу поняты многими депутатами, насквозь пропитанными популистскими настроениями безоглядной защиты интересов своих избирателей. Либеральный же блок и в первую очередь Межрегиональная депутатская группа воспользовалась этой программой для того, чтобы дискредитировать и свалить только что образованное правительство. Поднимается невероятный шум о «наступлении на интересы народа», о «шоке без терапии» и т. д. После острейшей дискуссии правительству было поручено, к сентябрю 1990 года, представить доработанный комплексный план перестройки экономического механизма на основе внедрения рыночных отношений и всемерной защиты населения от неизбежных трудностей переходного периода.

* * *

Став в марте 1990 года президентом страны, Горбачев уже в скором времени начал пробовать себя в роли арбитра между правительством и Верховным Советом. При этом он умело играл на естественно возникающей напряженности между законодательной и исполнительной властью, поддерживая то ту, то другую сторону. К счастью мы с Николаем Ивановичем Рыжковым хорошо это видели и понимали. В конце мая 1990 г. на образованном тогда Президентском совете СССР, в заседаниях которого мне приходилось участвовать, группа ученых во главе с С. С. Шаталиным дает бой экономической программе правительства. Дело доходит до прямых оскорблений взрывным и самоуверенным Шаталиным обычно выдержанного и спокойного Ю. Д. Маслюкова. Усилиями Е. М. Примакова из сообщения о заседании Президентского совета было снято упоминание об одобрении правительственной программы.

В конце июля Горбачев получает через своего помощника Петракова письмо Григория Явлинского, в котором тот предлагал разработать новую правительственную программу экономических реформ, которая, как теперь стало известно, была разработана так называемой Гарвардской школой в Соединенных Штатах. Вопрос о поддержке этой программы перехода к рынку был согласован Горбачевым с Ельциным и Силаевым. Скрепя сердце, с этим предложением вынужден был согласиться Н. И. Рыжков.

Опираясь на это согласие, Горбачев поручил Шаталину, Явлинскому, Петракову, Абалкину и ряду других ученых-экономистов подготовить соответствующий документ, получивший затем название «программы 500 дней». Суть этой программы выработанной коллективом экономистов, ориентировавшихся на рекомендации Международного валютного фонда и Гарвардской экономической школы, сводилась к безоговорочной либерализации цен, установлению экономического союза республик и в целом к отказу от существующей социалистической модели. С. С. Шаталин не скрывал этого. Он с гордостью заявлял, что и американской профессуре, и американским бизнесменам, и американскому правительству «500 дней» понравились. Хозяева Америки увидели в ней желанную попытку «построить реальную рыночную экономику, новую социально-экономическую и политическую систему».

Естественно, что для союзного правительства такой подход был неприемлем. Оно предлагало гораздо более централизованное, регулируемое государством раскрепощение цен, постепенное разгосударствление предприятий, составляющих экономический костяк советской экономики. Вот почему в начале сентября 1990 года в Верховный Совет СССР были представлены два проекта экономических реформ – правительственный, подготовленный во исполнение поручения парламента, и «проект Шаталина – Явлинского», которому так или иначе симпатизировал Горбачев и который авторы пытались выдать за президентский проект.

Однако Верховный Совет очень быстро распознал в этом недоброе. Уже первые ответы Шаталина на вопросы депутатов показали, что за принятием его программы неизбежно последуют гиперинфляция, падение жизненного уровня основной части населения, а, главное, развал Союза. Совершенно неудовлетворительными были признаны разделы программы, посвященные аграрному сектору, конверсии оборонного производства, социальной защиты трудящихся.

Но отпор большинства союзных депутатов только подогрел либералов-рыночников. В начале октября в пику союзному парламенту Верховный Совет России по предложению Ельцина практически без обсуждения принимает «программу 500 дней», хотя в других республиках эта программа поддержки не получила.

Полемика в Верховном Совете СССР раскалилась докрасна. Нужен был какой-то выход. В двадцатых числах октября перед заключительным голосованием Горбачев, Рыжков, Шаталин и я еще и еще раз прошли подготовленный проект постановления Верховного Совета, содержавший поручение выработать уточненную программу на базе «президентского» и правительственного проектов. Не хочется передавать, какие выражения применялись на этой встрече и как явственно тогда проступила неприязнь между президентом и главой правительства. Попытки снизить накал этих взаимных атак стоили мне ударов от обеих спорящих сторон.

Верховный совет СССР в конечном итоге поддержал этот компромиссный вариант постановления, в соответствии с которым впоследствии были подготовлены, а затем одобрены основные направления экономической реформы для Союза ССР и республик.

Но кризис продолжался нарастать. Огонь всех своих пушек либерал-демократы и лично Ельцин сосредоточили на Н. И. Рыжкове. Лозунг отставки правительства стал основным лозунгом митингов и забастовок. Рыжков стойко переносил эти удары, но в его речах в парламенте, в еженедельных выступлениях по телевидению все более слышалось справедливое недовольство отсутствием президентской поддержки, несогласие со «слишком гибкой» политикой Горбачева. В свою очередь, президент не раз говорил, что в политике Рыжкова, в его выступлениях он видит слишком много конфронтационных моментов. Находя пути соглашения со своими открытыми противниками, Горбачев не хотел и не умел поддерживать согласие с теми, кто его поддерживал.

* * *

В те дни у нас состоялся резкий и откровенный разговор о будущем. Я сказал Горбачеву: «Если сейчас под давлением оппозиции допустить смещение Рыжкова, то это будет только началом цепной реакции. Следующий удар либералы сосредоточат на Съезде народных депутатов и союзном парламенте. По главная цель так или иначе все равно будет состоять в том, чтобы убрать президента, который без поддержки Съезда и Верховного Совета не продержится и трех месяцев. Поймите, сказал я, сегодня Рыжков, завтра – председатель парламента, послезавтра – президент. Но дело не в личностях. Сегодня это раскачка союзных структур, завтра их разрушение, а послезавтра – гибель Союза!».

Однако Горбачев оказался глух к этим соображениям. Он избирает свой путь. Для того чтобы освободиться от Н. И. Рыжкова, он решает преобразовать Совет Министров СССР в Кабинет министров, работающий под непосредственным руководством президента. Для того чтобы убрать неугодное лицо, ликвидируется орган, который это лицо возглавляет. Горбачев просто элементарно не просчитал, что в конце этой цепи разрушений союзных структур рано или поздно будет он сам.

О желании заменить Совет Министров Кабинетом Горбачев сказал мне по телефону вечером 16 ноября 1990 года, а Николай Иванович узнал об этом буквально за час до внесения вопроса на рассмотрение Верховного Совета СССР.

Здесь уже скрывать было нечего. Выступая на сессии, а потом на IV Съезде народных депутатов, Рыжков дает откровенную оценку всем этим шагам президента. Но нервы Николая Ивановича были напряжены до предела. Утром 25 декабря 1990 года мы узнали, что за несколько часов до открытия очередного заседания Съезда Рыжков был увезен в больницу с тяжелейшим инфарктом. То, что не решили политические игры, решила болезнь. Рассказываю об этом столь подробно лишь потому, что все последующие события, к сожалению, с точностью до месяца подтвердили мой начальный прогноз. Цепь роковых шагов М. С. Горбачева была запрограммирована.

* * *

Между тем все больше нарастала и борьба против союзного парламента. В начале 1991 года жесткость критики Верховного Совета СССР достигает огромной силы. Теперь уже она сопровождается и требованиями отставки союзного президента. С таким требованием 19 февраля 1991 года выступил по телевидению Ельцин. В связи с этим Верховный Совет СССР вынужден был на следующий день принять постановление, в котором выступление председателя Верховного Совета России было расценено как открытый призыв к замене законно избранных высших органов власти СССР, противоречащий Конституции и создающий чрезвычайную ситуацию в стране.

Тут же в газетах появились открытые заявления о том, что с таким парламентом и его руководителем вообще невозможно решить задачи «денационализации» и «десоветизации», которые были объявлены главными целями «демократической оппозиции». Само собой разумеется, это не могло не вызвать встречной волны со стороны патриотически настроенных сил. Они требовали наведения жесткого порядка, восстановления уважения к Конституции СССР и союзным органам, принятия решительных мер для обуздания разгула демократии.

В такой обстановке хрупкого равновесия противостоящих политических сил позиции руководства Верховного Совета СССР, его Президиума находились как бы под двойным обстрелом – «слева» и «справа». Все труднее было удерживать баланс, договариваться с фракциями, представителями различных движений. Но нагнетание страстей продолжалось. Оно отражалось в печати, в острых парламентских дискуссиях, выступлениях политиков. Многие из них открыто стремились столкнуть президента страны с Верховным Советом СССР и его председателем.

В таком противопоставлении позиций и подогревании отношений между президентом и руководством парламента немало преуспело и президентские окружение. Думаю, что именно ему принадлежала идея выдвинуть неподатливого спикера на другую должность и таким образом сделать парламент более сговорчивым и послушным.

В моем календарном дневнике сохранилась запись за 26 апреля 1991 года: «В 12.00 совещание у Горбачева в „Ореховой комнате“ (Янаев, Шенин, Болдин, Догужиев и др.) Предложение о выдвижении моей кандидатуры в президенты РСФСР и мой решительный отказ… 1830 – снова у Горбачева. Разговор о попытках вбить клинья между президентом и B.C. Я уйду сам». Короткая эта запись напоминает о многом. Тогда Горбачев при поддержке Болдина и других участников совещания в преддверии выборов первого президента России попытался «нажать» на меня с тем, чтобы я дал согласие на выдвижение своей кандидатуры. Я ответил твердым отказом. Понимая, что речь идет прежде всего о том, чтобы вытеснить меня из союзного парламента, вечером я снова зашел к президенту. Разговор был прямой. Я сказал: «Не надо искать поводов. Эти игры не по мне. Я уйду из Верховного Совета сам, уйду с великим удовольствием потому, что так работать просто невозможно». Более того, выступая на следующий день в телепрограмме «Кто есть кто», я уже на всю страну заявил, что ни в коем случае не собираюсь выдвигаться на выборах и вообще моя давняя мечта – вернуться на научную работу.

Однако разговоры о противостоянии президенту и спикера не утихали. Они стали проникать в парламент. И снова критика шла с двух сторон. В Верховном Совете председателю ставилось в вину то, что он «растворился в политике президента» и плохо защищает интересы парламента. В свою очередь, люди из президентского окружения, наоборот, считали, что руководитель союзного парламента все дальше отходит от поддержки президента и даже готов «в конституционных формах вообще выступить против президента». Подобное сообщение со ссылкой на одного не назвавшего себя сотрудника президентского аппарата поместила американская газета «Бостон глоб» 1 июня 1991 года.

Поскольку в этом заявлении анонимного деятеля речь шла уже не просто о разнице во мнениях, а о противопоставлении главы государства и руководителя парламента, я вынужден был пойти еще на один разговор с Горбачевым. Показав ему сообщение американской газеты, я сказал, что чувствую, как вокруг меня сгущаются тучи недоброжелательства и в парламенте, и в самом окружении президента. Я снова просил дать согласие на свой уход из Верховного Совета СССР. Президент ответил, что видел американскую публикацию и считает, что на нее не следует обращать внимание.

Но попытки прессы, оппозиционных и других сил углубить отчужденность между парламентом и президентской властью не прекращались. Это послужило поводом для еще одного разговора с президентом в начале июля 1991 года. Теперь я гораздо более решительно настаивал на своем переходе на другую работу, поскольку, добиваясь взаимодействия различных политических сил в парламенте, я в то же время не мог отказаться от своих партийных взглядов и своего понимания роли Верховного Совета СССР и в целом Советов как органов, направляющих и контролирующих все сферы общественной жизни. Никакого вразумительного ответа я тогда снова не получил. Президент, как всегда, от него уклонился.

На деле же речь шла о принципиальнейшем вопросе. Он состоял в том, каким государством является Советский Союз – парламентской или президентской республикой, удовлетворяют ли Советы, как представительные органы власти реальностям нынешней эпохи.

Насколько я понимал позицию большинства союзных депутатов, они прочно стояли за парламентскую республику советского типа с сильной, но хорошо контролируемой исполнительной властью. Поэтому вплоть до самого своего роспуска после августовских событии Верховный Совет СССР оставался последним на союзном уровне защитником полновластия Советов, развития именно советских, а не привносимых извне, форм осуществления государственной власти.

* * *

Однако нам усиленно старались навязать президентскую форму правления, поставить исполнительную власть над законодательной. Президент получил право законодательной инициативы и право «вето», которое могло быть преодолено двумя третями голосов депутатов Верховного Совета СССР. За президентом было закреплено командование Вооруженными Силами, координация деятельности государственных органов по обеспечению обороны страны, объявление чрезвычайного и военного положения. Но даже эти достаточно большие полномочия, закрепленные за главой государства, и избрание его Съездом народных депутатов не гарантировали от возникновения острых конфликтов между президентом и советским парламентом по поводу дальнейшего развития страны.

Все эти вопросы мне пришлось остро поставить на июльском (1991 г.) Пленуме ЦК КПСС назвав все своими именами. Я тогда прямо сказал, что мы подошли к водоразделу, когда каждый должен определиться: идем ли мы к социализму, либо приоритетом является частная собственность, каким должен быть переход к рынку – стихийным или управляемым, какой мы видим нашу страну в будущем – союзным государством или аморфной конфедерацией с разными законами, банками, таможнями и тысячами беженцев. Наконец пришлось сказать, что превращение М. Горбачева в президента привело ко все более жесткому противостоянию его с Верховным Советом СССР. Тем более, что к этому времени и президентская вертикаль, и Верховный Совет СССР уже оказались перед лицом реального разрушения советского союзного государства.

Несмотря на все усилия союзного центра в течение 1988 и 1989 гг. три союзные республики (Эстония, Латвия и Азербайджан) заявили о своей независимости, а Литва вообще объявила о незаконности своего вхождения в СССР в 1940 году.

Летом 1990 года разгорелся разрушительный процесс, который пресса назвала «парадом суверенитетов». Начало этого процесса положила Россия, когда на первом Съезде народных депутатов РСФСР 12 июня 1990 года была принята «Декларация о государственном суверенитете Российской Федерации». Эта Декларация установила верховенство Конституции и законов РСФСР на всей территории России, указав, что «действие законов СССР, вступающих в противоречие с суверенными правами Российской Федерации, приостанавливается республикой на своей территории».

Прошло некоторое время, и многие депутаты российского парламента вынуждены были признать, что именно с принятия этой «Декларации» началось ускоренное разрушение союзного государства в политическом, экономическом и военном отношении. «Первый шаг в этом направлении, – заявляли депутаты, – сделали мы сами на первом Съезде, из благих побуждений приняв решение о государственном суверенитете Российской Федерации… Виноваты мы все. И те наши руководители, которые борьбу против недостатков, а также конкретных политиков, находящихся у власти в Союзе, превратили в борьбу против государства и основ этого государства» (см. «Советскую Россию» от 11 апреля 1992 года).

Так самой большой и мощной республикой страны безответственно был брошен вызов Союзу ССР. За ним последовали декларации о суверенитете Узбекистана, Молдовы, Украины, Белоруссии, Туркмении, Армении, Таджикистана, а затем и автономных республик. Началась война суверенитетов, законов и бюджетов, противостояние президентов, правительств и министерств Союза и республик. Верховный Совет СССР был вынужден ответить на эту войну принятием законов, регулирующих ряд наиболее существенных вопросов национально-государственного строительства. В их числе были законы: «О разграничении полномочий между Союзом ССР и субъектами федерации», «Об ответственности за посягательство на национальное равноправие граждан и насильственное нарушение единства территории Союза ССР», «О языках народов СССР», «О порядке решения вопросов, связанных с выходом республик из состава Союза», «Об основах экономических отношений Союза ССР, союзных и автономных республик». Начались консультации по выработке первых вариантов нового Союзного договора.

Но силы, противостоящие центру, на этом не успокоились. Ельцин даже подписал указ об уголовном наказании для граждан и должностных лиц, посмевших исполнять союзные законы, не ратифицированные Россией. Так впервые в истории уголовное наказание было установлено не за нарушение, а за соблюдение законов.

Однако М. Горбачев продолжал политику компромиссов и уступок. На закрытой встрече с Б. Ельциным и Н. Назарбаевым 30 июля 1991 года он сдал последние позиции Союза, согласившись на одноканальную систему налогообложения и на подписание Союзного (точнее конфедеративного) договора фактически без участия представителей Верховного Совета СССР, как это было предусмотрено в решении Союзного парламента от 12 июля 1991 года, что означало в целом полное игнорирование парламента страны и воли народов СССР.

Вся эта ситуация, содержащая реальную угрозу распада Советского Союза вопреки решению всенародного референдума, и стала главной причиной создания ГКЧП (Государственного комитета по чрезвычайному положению), который был образован группой руководителей страны во главе с вице-президентом Г. Янаевым и премьер-министром В. Павловым.

Часть 2. АВГУСТ 91-го. «ПУТЧ» В ЗАЩИТУ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ

Начиная разговор об августовских событиях 1991 года, прежде всего следует отметить, что у ГКЧП были правовые предпосылки. Фактически Комитет по чрезвычайному положению под руководством Янаева был создан самим Горбачевым еще 28 марта 1991 года. Вспоминая об этом, бывший первый секретарь Московского горкома КПСС Ю. Прокофьев пишет, что на совещании, проходившем в так называемой Ореховой комнате в Кремле, президент впервые высказал мысль о введении чрезвычайного положения в стране. «На этом совещании Горбачев создал комиссию под руководством Геннадия Ивановича Янаева. В комиссию входили все будущие члены ГКЧП, за исключением двух человек – Тизякова и Стародубцева. Это были Янаев, Язов, Крючков, Пуго, Павлов, Шенин и Болдин. Мы по поручению Горбачева после совещания перешли в кабинет Янаева и там договорились, что сотрудники Крючкова (председателя КГБ), Пуго (руководителя МВД) и Болдина (руководителя аппарата президента) проработают формы введения чрезвычайного положения в стране… Собиралась эта комиссия дважды – у Янаева и Язова. В принципе предложения о том, что вводить чрезвычайное положение в стране с учетом существующей Конституции, с учетом международной практики законов, были проработаны. Группа генералов и офицеров Крючкова из идеологических подразделений даже готовила воззвание к народу, которое в августе было озвучено. Когда проходило совещание у Язова (в Министерстве обороны), возник острый вопрос: Горбачев может вести дело по принципу „вперед-назад“, потом остановиться. Кто-то сказал, что тогда придется Янаеву брать руководство страной в свои руки».

О ГКЧП или так называемом августовском «путче», «заговоре» или даже «перевороте», который продолжался всего 72 часа, писалось и до сих пор пишется очень много. Состоялся суд над его участниками. Он признал, что никакого заточения Горбачева на даче в Форосе не было и что у него имелась полная возможность приехать в Москву, чтобы не допустить так называемого путча. Но не таков был Горбачев. Как заметил один из депутатов Тельман Гдлян, Горбачев неплохо обсчитал сложившуюся ситуацию: если побеждает ГКЧП, президент возвращается в Кремль на «красном коне» и использует плоды победы, если ГКЧП терпит поражение, то, покончив с «путчистами», президент опять же въезжает в Кремль, только теперь на «белом коне», поддержанный Ельциным и «революционными демократами».