Фырка. 58- ая грань

Камень алмаз, он же, камень-горюч,
Камень – души замок.
Свободой вопрос – заветный ключ,
Какой в алмазах прок?

Пора! Пора вернуться к коням
И крепко держаться в седле.
И мчаться, коня за шею обняв,
А камни алмазы оставить земле.

Исчез старик-горбун. А на воротах в сад, повторяя порядковый номер, алмазной пылью горела цифра 57.

Тёплая земля ткала воздух, отправляя ввысь, где холодное небо раскрашивало его синевой. Две тучи, чёрными очками, спрятали солнце. Фырка, прислушивающаяся к фырканью автомобиля на улице, вздрогнула и с тоской посмотрела на анчутку. Да-а… Фырка была слишком юна, чтобы понимать, что события развивались слишком быстро.

Медовая положила ладонь на твёрдую грудь пепельноволосого, а он накрыл своей её тонкие пальцы. И так они молчали и смотрели друг другу в глаза, смотрели, забыв о времени, и золотой пунктир сливался, образуя всё более прочную нить, ту самую жилу сердца, которую искали колбяги-алхимики, и прочнее которой нет ничего на свете. А уже густел вечер, густел тихим звоном уходящих солнечных лучей, громыхнул железом автомобиль, и в сад вошёл мужчина. Хозяин.

– Она не ждёт тебя! – крикнула ему в спину Фырка. – Совсем не ждёт!

– Я не ждала тебя, – встретила мужа Медовая.

Ай-яй, это старая-престарая история. Когда маленькая девочка уходит в загадочный и такой на вид незлой лес. Девочка упрямая и не хочет проверенной судьбы, к которой ведёт истоптанная дорожка. Не хочет девочка вот этого: малышка поит из ложечки куклу, женщина – мужчину, старуха – больного старика. А девочка хочет сказки. А в доме так шумно! И одиночество становится мечтой. Сказкой. Но вот странность, – чем дальше девочка уходила в лес, тем гуще лес становился, и всё теснее жались к ней деревья, вначале тонкие, а затем уже и кряжи. И получалось, что мечта – это встретить среди каменеющих столбов живую человеческую душу. Свою сказку.

– Я не ждала тебя, – сказала мужу Медовая.

«Она повторяет, или у меня глюки?» – думал муж, не отводя взора от пепельноволосого. Острое жало пружинистой стали уже лизнуло его по пояснице, и жгучая боль устремилась к груди, и закружила-закружила, улучая миг для решающего удара. В сердце, прямо в сердце!

О, эта извечная спутница любви, неразделённой любви, брошенной в одиночестве любви, – смерть. Она является маленькой точкой, коли смотреть ей в лицо, и тонкой, очень тонкой иглой, если извернуться и выхватить взором сбоку. Является тогда, когда любящий понимает, что любовь его уже одинока. А может, она одинока изначально… И в тот миг, когда приходит это понимание, смерть любви начинает расти и расти, пока из иглы не превращается в копьё со страшным рубящим наконечником. Наконец концов! Наконец-то наконечник готов разрубить одинокую грудь и изранить то, за чем она и пришла, вечная спутница любви, её смерть. А раны от копья глубоки! И израненная душа прощается с любовью. Два пути у одинокой души: остаться жить без любви, в незаживающих рубцах, или уйти, захватив своего палача. Умереть.

Мужчина, муж и хозяин сада, стоял и смотрел пустыми очами, а округ – пустота. Пепельноволосый прикрыл золотые глаза, Медовая же встала между мужем и путником, заслоняя собой лежащего. Тишина. И в ней-то Фырка услышала слабый отзвук скрежета, да, чертовка знала – так звучат шаги бсов, демонов убийства. Она испугалась. Ой, как она испугалась! Не за себя. За хранителя 58-ой грани.

– Я возьму кое-что необходимое, – сказал чужим голосом мужчина, голосом уже смертельно раненой души. Женщина ничего не ответила, словно и не слышала своего мужа. Она опять склонилась над пепельноволосым. Она беспокоилась о нём.

Юрий Маркович зашагал деревянными ногами по деревянными плахам пола, туда, в дальний чулан. А скрежет нарастал! Уже и лязгнуло. И Фырка помчалась за мужчиной.

Он держал в руках вековой образ русского отчаяния. Обрез. Деревянными пальцами вгонял смерть любви в оба ствола. «Для неё и хранителя!? Для хранителя и себя?!» – Фырка пыталась поймать волну, бьющую из мужчины, пытаясь прочесть его чувства. И по всему получалось, что угроза нависла над златооким. Плохо! И Фырка собрала всё своё умение, использовала весь дар-способности. «Попрощайся с рекой! Вначале попрощайся с рекой!» – яростно зашептала она в затылок хозяина сада. И угадала! И заставила! Словно вспомнив нечто неимоверно важное, мужчина шагнул в заднюю дверь дома, быстро прошёл к забору в глубине сада, за баньку и, открыв низенькую скрытую калитку, побежал вниз к небольшой извивающейся речушке. Фырка за ним!

Юрча сидел на корточках над водой, положив обрез на колени. Одна рука придерживала укороченное ружьё, вторую ладонь он опустил в серую воду. Фырка… Она так боялась за златоокого. «И потом, – решила Фырка, – он ведь хочет застрелиться, ну и пусть застрелится, но прежде не успеет убить хранителя!» И вскрикнула за спиной мужчины ребёнком, кричащим от боли. Юрий Маркович вздрогнул, пальцы рук непроизвольно сжались, одной руки поймали воду, другой – курки. Два заряда разорвали ещё живую плоть груди, уже мертвеющее сердце.

– Ты чиво мимо бежишь? Али беда случилась? – анчутка загородил дорогу Фырке.

– Беда… Беда? – чертовкина курносость стала вдруг меньше. – Беды никакой нет.

– Врёшь! – неожиданно завопил банник. Щёки его набрякли. – Врёшь!

– Не фыркай, а то я те фыркну! – огрызнулась Фырка.

Анчутка не посторонился и не попятился, но закрыл глаза и принялся шептать заговор. Чертовка горько усмехнулась. Она отогнала панику, оставив себе тревожное ожидание. И подождав, когда банник отбубнит, Фырка попросила: «Отойди. Я за себя не ручаюсь».

И в тот же миг полыхнуло! Ярко до рези в очах. Когда они примчались к воротам, пятьдесят седьмая алмазная пыль стекала чёрным графитом на землю, оставляя тёс измазанным сажей. И лужица на гальке шипела кислотой.

– Вот вам и пятьдесят восьмая грань! – из пустоты раздался голос деревниша. Фырке и анчутке даже помстилось, что в щелях забора мелькнула горбатая спина.

2

Медовая хоронила мужа скорбно, но без слёз. Прокурорский закрыл дело быстро, явное самоубийство, чего там расследовать… А пепельноволосый сразу же был перенесён в соседний дом за номером 59, к одинокой старухе, подруге Медовой, по фамилии всеми забытой, но многими посельчанами считавшейся злой и мстительной. Одни, за глаза, называли старуху Вронской. Другие, в спину, – Вороной. Медовая же называла старуху по имени-отчеству, Марья Михална.

Медовая приходила к соседке и тогда плакала-горевала, глядя на златоокого, который продолжал лежать полуживым. Это было жестоким и нечестным по отношению к прошлой жизни, но такая она и есть любовь, замешанная на страсти, в которой всегда живёт смерть, иногда предваряя любовную страсть, а бывает и, завершая страстную любовь. Приходила Медовая один раз в день. А вот Фырка там поселилась. Поначалу она проникала через чердачное окно и даже через печную трубу, но, обнаружив слуховое окошечко над ротондой, выбрала этот путь. А ещё Фырка, обернувшись чернохвостой алтайской белкой, носилась по деревьям, обрушиваясь на ветки всем своим гневом, ломая яростью многие из них.

Ярость понимания, что придётся ответить.

Фырку томило предчувствие, тревога недогляда. Ведь не чертовскую шалость она совершила у речки. Это у людей милицейские и полицейские виновных не нашли, а среди нечистой силы – свои следопыточники. И они лишь ждут указки на Фырку. А кто может указать? Известно кто, – ведьма. Или того хуже, ведьмак. Речной холодок холодил грудь и тянул туда, к реке, где полыхнул обрез. И Фырка решилась.

До пробуждения светила, она тихо-медленно скользила вдоль и поперёк воды. Все вокруг спят, только на краю посёлка, чертовка это слышит, заезжий молодец уламывает пухлозадую девицу надкусить сладкого яблочка в заброшенном саду. Никого нет на реке, это-то и плохо. Как учил Свирид, коли ждёшь да встретишь, придёт тот, кого не ждали и знать не хотели.

– Люди – они, конешно, наблюдательны, – говорил Свирид, – но завсегда выдумывают пояснения, они жа – бесполезные заклинания, и сами в них верят, надеются, что это им поможет.

– К примеру? – спрашивала Фырка, почёсывая роговицы на макушке.

– Например, люди часто повторяют, толкуя об опчестве, в котором проживают да об своём начальстве, дескать, рыба гниёт с головы, – Свирид покхэкал со значением, что означало всезнающий смех и продолжил: – А ведь понятно и самому последнему запечному, што рыба, как и всякая жрущая тварь, гниёт с брюха, с требухи.

Ай, верно говорил Свирид! Фырка собралась вспомнить ещё какие-нибудь наставления опекуна, но на врезающейся в воду косе примялась трава, лунный столп качнулся, а в реке заплескалось. Раз, и на бережку какой-то блондин в полувоенной одежде, почти в форме. Два, – а из речки на берег лезет недоросточек с пёстрыми волосами и щучьей мордочкой.

– Что имеешь доложить? – внятно и очень строго спросил блондин.

– Информацию, господин Грамотей, – подобострастно пробулькал водяной и пустил по воде очередь пузырей, от большого до малого. – О переступлении черты залётной чертовкой.

Фырка затаилась до тоньщины осоки. «Сам Недоучка! Вот и послед… следствие!»

– Всего лишь? – поморщился блондин, поправляя клапан кармана на френче.

– А вы послушайте! – недоросточек зашевелил пёстрыми волосами, вытянул до невозможной вытянутости щучью пасть и зашептал Грамотею в ухо. Тот, хотя и морщился пренебрежительно, слушал сосредоточено, лишь трижды вмешавшись в шёпотный доклад, но не прерывая водяного. В первый раз Недоучка сказал «ага», во второй воскликнул «подстрекательство!», в третий, заключил – «понятно…»

Фырке тоже стало понятно. Едва слышно, стрекозой – стрекозой, на бреющем полёте, чуть ли не касаясь травы и огибая репей, она убралась от реки подальше. «Надо подумать, – думала Фырка. – Надо подумать».

Чуткая барабанная перепонка Грамотея уловила чужую тревожность. Он закрыл ухо ладонью. Его можно оставить в размышлении, но… Опять требуются пояснения.

Грамотей Недоучка, – как же его когда-то звали? А-а, неважно! Родился человеком, и пришло время, нарядился гимназистом. И ходил в свою гимназию, огибая старое кладбище и новую водонапорную башню, двигаясь наискосок через Владимирку, мимо шляпной мастерской, в которой ничего кроме картузов и фуражек отродясь не шили. Вот это-та мастерская, над входом в коею вензелилась надпись «Салон», и сбила гимназиста с проторенного пути классических познаний на извилистую дорожку проклятий и заклятий.

А ведь и день-то тогда случился не совсем обычный. Бакенбардовый гимназический наставник послал первого попавшегося ему под руку недоросля с поручением. В Армянский переулок. Поручением был увесистый свёрсток из грубой фабричной бумаги, а для найма извозчика недорослю была вручена целая полтина, пятьдесят копеек серебром. «Ха!» – сказал сам себе гимназист, выйдя из учебного корпуса, и договорился с развозчиком картузов, что тот поедет на Бульвар через Маросейку, а за крюк получит двугривенный. Двадцать копеек гимназист подготовил своих собственных, радуясь навару, ибо рос в семье не шибко состоятельной, а коляска бежала весело, под кряхтенье рессор и анекдотцы развозчика о кружевных женских панталонах, анекдотцы, которые тот выдавал за собственные наблюдения из ночной городской жизни. Такие разговоры настроили гимназиста на фривольно-мечтательный лад и, спрыгнув у пекарни на углу, он, подскакивая козликом, направился по заданному адресу, романтично разглядывая барышень и душно-фантазийно, строгих мадамов. Уже в переулке он посторонился с мостовой, опасаясь лакированного экипажа, который остановился у того адреса, куда и направлялся гимназист. А из экипажа на тротуар шагнула обладательница такой лебяжьей шеи, что – ах! жизнь разделилась на «до» и «после».

За парадной дверью, приветливо и широко распахнутой привратником перед дамой, и служебно скучно перед посыльным-гимназистом, оказался холл, уходящий в массивные двери с бронзовыми табличками на них. «Так это контора», – понял недоросль.

– Вам сюда, – сказал, оглядев мельком свёрток, бородатый «эспаньолкой» привратник и ткнул коротким указательным пальцем в перезрелой вишни цвета дверь с табличкой «оценка». – Но придётся подождать, там посетитель, – и ткнул указательным пальцем другой руки в венский стул у стены.

Гимназист почему-то догадался, что посетитель – это та самая дама с лебяжьей шеей. Он сел на стул, тут же показавшимся неудобным. Повертевшись и поёрзав, недоросль понял, что причина неудобства вовсе не в сиденье стула, а в нём самом, в сидящем на стуле. И даже не одно – беспокойств образовалось два: свёрток на коленях и «лебяжья шея» за дверью.

– А…, – собрался задать бессмысленный вопрос привратнику гимназист, но тот куда-то пропал.

– Вы что-то спросили? – из полуоткрывшейся двери с надписью «оценка» выглянул конторский необычного вида. Конторского на нём был мундир, немного схожий с формой гимназиста, однако и всё же, больше похожий на форму дворника из богатого околотка, только без фартука, да гладко выбритые щёки. Глаза же и руки получились совсем уж не конторские. Глаза – горячие, руки – холодные.