Пергамент хмурого утра

Мою свое крепкое белое тело, скребу когтями волосы и думаю о том, что после купания надо бы эти когти обрезать ножом, а потом аккуратненько обкусать. А то как-то неловко – с трауром на кончиках пальцев. Мои естественные телесные масла сливаются с радужными масляными кругами, затянувшими, как сетью, всю поверхность речки. Диффузия естества и цивилизации.

Выхожу из воды, протираю мокрыми руками стекла очков и прыгаю то на правой, то на левой ноге, чтобы выдавить из ушей воду. Теперь следует постирать одежду. При таком солнце она непременно высохнет к полудню. Все равно я ее намочил, когда ловил свой ланч…

Тру старые рваные джинсы песком и деревяшкой, которую нашел на берегу. Та же участь достается рубашке, пиджаку и старому плащу. Зато свитер, носки и трусы стираю бережно. Они – редкие в моем хозяйстве предметы. Все остальное еще можно добыть на свалках. Но попробуйте найти там трусы, носки и свитер! А как найдете, сразу в книгу «имени Гиннеса» записывайтесь и требуйте вознаграждения! Такие ценные предметы истлевают раньше, чем доберутся до доступной мне свалки. Да и выбрасываются они лишь, когда достигнут такого состояния, что теряют свои видовые признаки. А как же я их без этих признаков на себя примерю!

Поэтому я стираю белье бережно и даже нежно. Раскладываю весь свой нехитрый гардероб на «солнечной поляночке» и ложусь на еще стылую землю. Говорят, нельзя! Гигантская масса земли вытянет из мизерной массы моего обнаженного тела все тепло вместе со здоровьем и жизнью. А спать в подвале под писк крыс можно? А шамкать по утрам сухой своей пастью позволительно природой? Так что, ничего! Потерпим. Не боимся мы гигантской массы родной планеты! Ежа голой жопой не испугаешь!

Я даже засыпаю, успокоенный, и открываю глаза лишь когда меня в бок пихает милицейский хромовый сапог.

Открываю глаза и через мутные стекла очков вижу смуглое усатое лицо (усы, как у самого Буденного!), черные цыганские глаза, золотой зуб сквозь узкую прорезь губ, и серую ментовскую форму. Чуть позже понимаю, что будил меня не рядовой мент, ненавидящий все человечество за пустоту, зияющую на его мятых погонах, а сам милицейский капитан, пусть с одним, но все же просветом, да еще с мелкими звездочками, сияющими сусальным золотом будто над ночной бесплодной пустыней. Но когда приглядываюсь, замечаю, что романтики ни в этой фигуре, ни в серой форме нет и в помине. Погоны на его кителе небрежные, мятые, как неизбывная память о его «бесчинном» прошлом, одна звездочка торчит в сторону, явно рвется на волю. На черноволосой его голове лихо заломлена замызганная фуражка с кривой погнутой кокардой чуть левее, чем ей положено сгибаться. Капитан, тем не менее, высокий, ладный. Говорит хриплым низким голосом. Мент чуть старше меня, но поизношен явно меньше.

– Вставай, нудист! – говорит он, намекая на мой неприличный голый вид. – Обнаженная маха…

– Я стирался, начальник! – отвечаю, заискивая и притупляя глаз, чтобы не оскорбить его ментовское достоинство. Тем более, что это достоинство треплется всеми, кому не лень. Чаще всего не лень его начальству. Затачивают под себя!

– Одевайся и гони документ! Подозрительная личность!

Встаю на ноги и быстро одеваюсь в еще влажное тряпье. Прохладно, зябко, некомфортно.

Капитан стоит, широко расставив ноги в начищенных до блеска сапогах, и постукивает себя по ляжке «лентяйкой» – кожаным офицерским планшетом. Он внимательно наблюдает за мной. На всякий случай! А вдруг выхвачу ствол или нож. Времена то неспокойные, можно сказать, боевые. Но у меня нет ни холодного, ни какого-другого оружия.

– Документы там, – говорю я и показываю на камыши, где рядом с пепелищем моего ланча валяется полиэтиленовый пакет с паспортом, справкой об освобождении из казенного дома, кепкой и тремя фотографиями – мать с отцом, жена и сын.

– Ну, пойдем… – устало говорит капитан.

Мы шагаем к камышам. Капитан брезгливо осматривают мою стоянку. И цедит сквозь зубы:

– Сдохнешь же от этих уток, чудак! Они же травленные!

Виновато пожимаю плечами, но не говорю, что мы с уткой – сходные особи. Обе травленные. А значит, вреда друг другу принести не можем, за исключением того, что я ее могу сожрать, а она меня нет. Но это, как говорится, естественный отбор, внутривидовой.

Капитан рассматривает мои бумаги. Имя, фамилия, отчество, число, месяц и год рождения, национальность и все! Ни тебе адреса, то есть «проколки», как говорят в нашей видовой среде, да и в их, ментовской, тоже так выражаются, ни тебе «синяка» о счастливом браке, ни каких-либо следов о притаившихся наследниках, ни «военнообязанности» перед нашей общей державой. То есть нет ничего такого, за что мог бы зацепиться и успокоиться зоркий глаз милицейского капитана.

Зато есть справка об освобождении со всей моей драматичной историей. Капитан довольно причмокивает и сдвигает фуражку на затылок.

– Мда, – тянет он. – Герой, как я погляжу. У «хозяина», правда, давно не был. А эту ошибку надо бы исправить. Подписочку то о выезде из столицы и ее окрестностей давно не отбирали?

– Угу, – урчу я куда-то в глубину себя.

– Когда приехал?

– Вчера, командир.

– Откуда?

– Из Брянска. – леплю «горбатого» наугад.

– А билетик?

– Так я ж его выбросил…

– Врешь, сволочь. Ты зверь опытный. Если бы вчера приехал, то точно бы билетик сохранил. И еще три дня бы берег, как зеницу ока. Пойдешь со мной. В контору.

Делать нечего. Жаль, что утятки так и будут мучаться без мамы, да и свой завтрашний ланч тоже очень жалко. Сейчас приковыляем в отделение, там заставят убрать двор (в лучшем случае, а то и вонючий клозет!), намалюют пальцы типографской краской, жирной, как утиная шкурка, ляпнут ладонями на разлинованный лист дактилоскопической карты и заполнят скучную поганую анкету. А после всего этого еще и отберут первую из двух подписок о выезде в трехдневный срок из Москвы и области. Хорошо, если накормят или хотя бы дешевым чаем напоют, а то ведь так и выкинут, как кота на помойку. Дельце же это сшитое и утвержденное местным начальством отправят в центральное бюро и, если я через три отпущенных мне дня, попадусь где-нибудь вновь, то весь процесс повторится (от клозета до подписки). Третьей подписки уже не будет. Как только меня достанут еще через три дня, то оба этих дела свезут в суд, а к тому времени туда доставят и меня. Судья, лица которого я даже не запомню, впаяет мне годик общего режима, и все лето я проведу в очередной голодной зоне. Но есть опасность, что еще чего-нибудь пришьют. С них станется! Во, перспективка! Поспал, называется, на свежем воздухе.

Контора и конторские

Приходим в местный форпост законности и правопорядка. Все как везде – мутное стекло, за ним старый вечный старлей с тяжелыми мешками под бесцветными глазами, телефонные звонки и зуммеры, шарканье ног и инфантильное веселье молодых и темпераментных, как жеребцы, ментов, мат-перемат из-за стекла дежурного и в ответ тот же сленг из «обезьянника» – барьера с решеткой до потолка. Здесь сидят те, кто не смог устоять на воле. Сюда меня и определяют, предварительно вытряхнув все из карманов и отобрав полиэтиленовый пакет. Считают деньги – сорок один рубль пятьдесят четыре копейки.

– Кого привел, Окороков? – устало спрашивает старлей моего капитана с вкусной и пошлой фамилией.

– Бродягу. Сейчас я тебе рапорт. – отвечает Окороков и исчезает куда-то за угол, из «обезьянника» не видать.

Я ощупываю всеми чувствами плюс неким шестым, которого нет у тех, кто по моей тропочке никогда не крался, пространство вокруг себя и обнаруживаю таких же «чердачников», как и я. В нашем обществе даже одна увядающая дама, рыжая, неопределенного возраста, морщинистая, как законсервированный в спиртовой банке эмбрион. Она смотрит на меня, улыбаясь щербатым ртом, и кокетливо подмигивает:

– Надя.

– Очень приятно, мадам. – отвечаю я.

– Тебе чего! – шипит на меня крепкий старик, от которого воняет так, что даже у меня, закаленного бойца, перехватывает дыхание. От такого запаха можно запросто забеременеть, как сказала моя бывшая супруга, когда мы с ней, еще в той, другой жизни, примеряли мне костюм в универмаговской примерочной. До меня, видимо, это здесь делал, если не тот же дед, то уж наверняка, его близкий родственник. Ведь не могла же там в примерочной спать до нас собачья стая!

– А чего я? – неопределенно отвечаю. Опыт подсказывает мне, что в моем тоне не должен копошиться унизительный страх или рычать собачья агрессия. Кто знает, что нам еще придется делить с этим вонючим дедом?

– Это – моя баба. Не тронь! – тем же выжидательным, ощупывающим обстановку тоном отвечает дед.

– Нужна она мне, твоя «Надя – Глаза Сзадя». – примирительно отвечаю я.

Знакомство состоялось. Все довольны. Надя тоже – ее заметили и даже привычно окрестили. Эх, женщины! Они и в «обезьяннике» женщины. Все бы им внимание, все бы им услышать грохот рогов сцепившихся за них самцов. Одно слово – дамы!

Остальные обитатели нашего общего временного дома, а их к этим двум еще трое, держат себя скромно и наблюдательно. Я сажусь на пол, так как места на узкой лавке заняты. Один из «чердачников» подвигается и показывает мне на место рядом с собой. Но я не поднимаюсь. Нельзя! В нашем мире свои законы: какое место занял, такое и береги до последней капельки крови, до зеленых соплей и клочка волос. Не бери чужого, не принимай подачек. Это – мышеловка! Я отрицательно качаю головой и отворачиваюсь в сторону. Чувствую спиной – уважают. Свой орел залетел! Не фраер.

Слышу разговор между двумя «чердачниками». Они шепчутся, но здесь тесно и от меня не ускользает ни единого слова. Ребятки эти тоже правила знают. Никогда не говори на ухо при всех, не притрагивайся губами к ушной раковине своего слушателя, а то заподозрят, что вы педерасты. А это – уже беда! Не отмоешься. Те, кто прошли зону (не по году за «чердак»), умеют говорить так, что посторонний не услышит. Надо лишь чуть заметно шевелить губами, не издавая ни звука. Собеседник лишь смотрит в рот, и отвечает также беззвучно. Это – высший пилотаж. Тут, как говорится, не наболтаешься. Только самое главное, самое необходимое! Попробуй-ка, профильтруй свои спутанные мысли, сложи из них нужные беззвучные слова. Искусство! Что! Болтуны, фраеры, писатели, дикторы, поэты! Завидно?

Эти «чердачники» говорить так не умеют. Поэтому я все и слышу.

– Утюжком его пригладили и бабки увели.

– Менты лютуют. Народу перетаскали! Меня второй раз уже. Ну, знал я Константина, что ж с того!? Он всех поил, всех угощал. Что ж мы его всей стаей и гладили утюжком? Загадочные они, эти менты!

Ага, соображаю, все совсем не так, как я думал. Не очень-то их здесь интересует мой брянский билетик. Об алиби меня этот Окороков спрашивал, оказывается.

У нас своя школа. Учит вникать в суть раньше, чем суть вникнет в тебя, с болью. Умей собрать информацию, будь, можно сказать, опытным «советским разведчиком». Слушай больше, говори, если не меньше, то уж то, что следует. И, главное, знай чего ни в коем случае нельзя говорить.

А «чердачники» продолжают, возбуждаясь темой. Один из них шипит уже так, что вечный старлей не слышит лишь потому, что сам орет в телефонную трубку что-то, пачкая свою речь прилипчивым междометием «бля». Убежден, он так везде говорит, всегда и со всеми. Он не слышит ушами собственного «бляканья», а только чувствует во рту его грязный, липкий, как бурая глина, привкус. От этого у старлея в груди, под кителем, тревожно сжимается глухое и глупое сердце. Вроде как очнулся ото сна, а стоишь голым перед приличной публикой. «Бля», да «бля», и никак не остановишься, ничем гениталии свои не прикроешь. Только фуражку на лоб поглубже надвинешь и зло сожмешь кулаки.

– Они, менты-то, говорят, мы против вашего белого террора свой красный организуем. Против нас, значит, контриков. Пока, мол, душегуба не сдадите… – жалуется на жизнь один из «шипящих».

– Да чего они, Санек! Этот толстый, который меня во второй раз сюда притаранил, руки свои потирает: найти бы, говорит, того санитара природы, который Константина разгладил, и наградить его орденом. Не знали, куда от этого пропоицы деться. А сами орут: террор на вас, террор…!