Пустой

– А почему бы и нет? – с некоторым оттенком обиды спросил Валера.

Даша морщилась, потирая ушибленную голову.

– Да она не поверит! Какая из меня жена?

– А ты сыграй так, чтобы поверила, – настаивал Валера. – Поговори с ней по душам, пригрози, что если она не оставит меня в покое, то выцарапаешь ей глаза, повыдергиваешь волосы… Ну, в общем, тебе видней, что сказать.

Даша хихикнула и почему-то с удивлением посмотрела на свои руки.

– Странная просьба, – произнесла она. – Честно говоря, мне еще ни разу не приходилось выдавать себя за чью-то жену. Я даже не знаю, как должна себя вести… Глупость какая…

– Да почему глупость? – как можно убедительнее произнес Валера. – Ты что, не представляешь, как относятся друг к другу муж и жена?

– Откуда мне знать? Я еще не замужем.

Валера усмехнулся и покачал головой.

– Так вспомни маму и папу, как они воркуют, что говорят друг другу. Допустим: «Дорогой, что ты хочешь на завтрак? Снимай-ка рубашку, я ее постираю! И немедленно побрейся, а то поцарапаешь мне щечки!»

– Да какие там щечки! – махнула рукой Даша и поморщилась. – Он пьет, она пьет, он ее по морде, она его по морде. Вот и все щечки. Я сразу на улицу выбегаю, чтобы их не видеть.

– Ну, Бог с ними, с родителями! – произнес Валера, несколько смутившись. – А парень-то у тебя есть? Как вы с ним? Надеюсь, не деретесь?

– Парень! – со злой иронией скривилась Даша. – Откуда? Все нормальные бакланы уже женаты. Остались одни балбесы.

– М-да, проблема… – безрадостно протянул Валера.

– Я, конечно, могу попробовать, – не слишком уверенно произнесла Даша. – Только не знаю, получиться ли.

– Да конечно получится! – заверил Валера. – Не в кино же сниматься предлагаю. Скажи ей, что ты уже беременная. Что мы купили с тобой квартиру и делаем ремонт. Пригрози, что в милицию заявишь… Да не переживай, все это очень просто. С таким характером, как у тебя, это раз плюнуть. А я тебе полный комфорт обеспечу, с ветерком довезу.

– Ладно, – согласилась Даша и вдруг прыснула со смеху. – Никогда еще мне не приходилось играть чужую жену. Комедия! Не рассмеяться бы в самый ответственный момент…

– Ты только не бойся ее, – торопливо, словно опасаясь, что Даша вдруг передумает, инструктировал Валера. – Она баба шумная и напористая, может даже за топор схватиться. Но это все позерство. Перед живой, так сказать, женой, с нее сразу вся спесь сойдет… Сейчас я тебе ее фотку покажу!

Он откинул крышку бардачка и стал рыться в нем. Ему было неудобно, приходилось смотреть то на дорогу, то на бардачок. На пол выпали мятые журналы, какие-то бумажки…

– Хрен ее знает, куда она делась, – проворчал Валера. – Ладно, живьем увидишь.

– Ты, конечно, кидаешь меня на ржавые гвозди, – сказала Даша, внезапно почувствовав жалость к самой себе. – Сам набил пузо домашней колбасой, а теперь прячешься за моей спиной, заставляешь разбираться с какой-то ненормальной.

Валера понял, что наступил переломный момент. Он остановил КАМАЗ на обочине, повернулся к Даше и коснулся ее руки.

– Да я не заставляю! Я тебя прошу. У меня безвыходная ситуация. А ты можешь мне помочь, и тебе это совсем нетрудно будет сделать. Услуга за услугу… Прошу тебя!

Он ждал, что Даша ему ответит, но она промолчала. Валера вздохнул и снова взялся за руль. «Дворники» скрипели и свистели, продолжая бороться с нескончаемым дождевым потоком. Откуда-то из серой мглы, расплывчатые, со смазанными контурами, словно сделанные из мокрых туч, вылетали автомобили. Ослепляя светом фар, они с шумом проносились мимо, оставляя за собой облако водяной пыли.

– Как ты думаешь… – спросила Даша. Ее взгляд замер на тяжелом затылке Валеры. – А море сейчас теплое?

Глава вторая

Остались одни мамонты

Участковый – грузный, явно нездоровый, страдающий отдышкой мужик – докладывал медленно, делая большие паузы между словами, словно еще не проснулся, или же думал о чем-то своем, более важном, нежели труп в реке.

– Когда Евсей Галюшин его увидел, точно сказать не смог, потому как часов у него отродясь не было, но обычно стадо переходит реку около шести утра. Говорит, коровы чуть было копытами на голову трупу не наступили. Перепугался, бегом ко мне. В двадцать минут седьмого, считай, разбудил меня, и я сразу пришел сюда…

– Евсей – это пастух?

Следователь Воронцов сидел на резиновой накидке, брошенной на влажную от росы траву. Он неторопливо курил, зажимая дорогую сигарету с угольным фильтром тонкими пальцами с ухоженными ногтями. Он был высоким, худощавым, с великолепными густыми волосами, зачесанными назад, с приятным лицом, которое ничуть не портили чуть удлиненный нос и тонкие губы.

– Ну да, сегодня пастух. Его очередь пасти коров. У нас тут, считай, все пастухи, у кого живность в пуньке…

– А Галюшин – это что, фамилия? – перебил Воронцов, но в его вопросе острого любопытства не было. Казалось, что попутно он думает о чем-то другом, тоже, впрочем, о пустяке. Он стряхивал пепел на широкий, изборожденный полосками лист подорожника, и при этом внимательно следил за своими действиями, будто боялся промахнуться.

Участковый усмехнулся, растянув полные губы, снял с головы фуражку и несвежим платком протер запотевший изнутри козырек.

– Нет, не фамилия, – сказал он, возвращая фуражку на голову. – Галюша – жонка его. Вот и повелось так: Евсей Галюшин. У нас тут кого как ни называют…

– Дальше! – спокойно, не высказывая нетерпения или раздражения, сказал Воронцов.

Солнце поднималось над лугом, растапливая сырой туман. Трава засверкала радужной росой. Воронцов подумал, что день будет очень жарким, и пожалел, что не прихватил с собой легкую курточку, в которой не запаришься, и наплечная кобура совсем не заметна. Придется мучиться в пиджаке и рубашке с длинным рукавом. Прикрыв глаза ладонью, он смотрел на пологий и не слишком высокий холм, торчащий посреди торфяных болот вроде острова, обтянутого зеленой замшей. По мятым склонам скользили вертлявые тропинки. Выше толпились лохматые вётлы, за стволами которых проглядывали серые шиферные крыши старых хаток с черными, никогда не крашеными срубами. Оттуда доносился скрипучий, словно простуженный, клик петуха.

– Прибыв на место происшествия, я сразу попытался установить личность потерпевшего, – протокольным языком продолжал участковый. – Труп лежал в реке на мелководье лицом вниз и являлся объектом мужского пола, приблизительно сорока лет. Могу доложить однозначно, что этот человек в селе Упрягино не проживает. Из одежды на нем были только джинсы с накрученными… с задранными… тьфу, как это их?.. С закатанными вверх брючинами…

Участковый сильно потел и тяжело дышал, формулируя свои мысли. Он снял галстук и расстегнул пуговицу на тугом воротнике. Воронцов, казалось, его совсем не слушал, так как его печальный взгляд был направлен на дорожку, ведущую к лугу, продавленную от древности настолько, что она больше напоминала водосток. По ней с коромыслом на плече медленно спускалась женщина в белом платке и длинной черной юбке, подол которой волочился по пыли. Впрочем, расстояние не позволяло определить возраст женщины и, тем более, рассмотреть особенности ее лица.

– Никаких документов и личных вещей, кроме зажигалки иностранного производства, при нем не оказалось. На затылке обнаружена небольшая ссадина, что стало причиной принятия решения о немедленном докладе в прокуратуру. Кроме того, осматривая близлежащую местность, я обнаружил на берегу реки, непосредственно напротив трупа, спортивную обувь и носки.

– А следы? – спросил Воронцов, посмотрев, наконец, на участкового.

Участковый сделал паузу, чтобы отдышаться.

– К сожалению, никаких следов я не заметил. – Он присел и провел ладонью по короткой жесткой траве. – Она ж, считай, как мочалка! Даже ваша машина – а в ней никак не меньше двух тонн будет – проехала, как по воде. Хоть бы одну травинку примяла!

Воронцов затушил о траву окурок и поднялся на ноги. Предстоящая работа не вызывала в нем ни интереса, ни азарта. Точнее было бы сказать, она вызывала в нем определенное отвращение. И это чувство он стал испытывать с тех пор, как работа в прокуратуре перестала удовлетворять его материальные потребности. Сын генерала милиции, заслуженного работника уголовного розыска, Воронцов, тем не менее, следователем был посредственным, громких преступлений не раскрыл, да и не стремился к ним слишком. И эта его профессиональная скромность и отсутствие честолюбия регулярно бросались в глаза начальству. Потому на Воронцова чаще, чем на других следователей, скидывали дела заведомо бесперспективные. Воронцов никогда не возмущался по этому поводу, он любил «висяки», словно старые добрые компании, с которыми подолгу не хочется расставаться, и плодил их в меру своих способностей.

Информация, выданная участковым, была скудной, словно мелочь в кармане, на которую ничего не купишь, и она лишь звенит, раздражая слух. Мысли Воронцова были рассеянны и непослушны. Он мимоходом подумал о том, что в первую очередь надо допросить пастуха, и тотчас вспомнил, что через месяц у него отпуск, и хотя бы на недельку надо вырваться на море, где так много дерзких авантюристок.

У забрызганного грязью УАЗа с глухим фургоном, на борту которого еще можно было разглядеть облупившийся красный крест, стояли судебный медик Довбня в грязно-белом халате и водитель. Полчаса назад на куске мешковины они выволокли на берег труп мужчины, и теперь неподвижно стояли над ним, окутывая себя клубами дыма.

Воронцов подошел к медику. Тот, морщась от едкого дыма тлеющей сигареты, откинул край тряпки, которая прикрывала лицо покойника.

– Спиртяшки плеснуть? – предложил он следователю.

– Лучше клизму себе сделай из своей спиртяшки, – посоветовал Воронцов и опустился перед трупом на корточки. Некоторое время он без интереса и содрогания рассматривал одутловатое посиневшее лицо.

– Выяснил, от чего загнулся? – спросил Воронцов, вытаскивая из пиджака бумажник.