Инквизитор Светлого Мира

С чего все началось? С детства, конечно. Диего Санчес родился в середине пятидесятых годов двадцатого века в городке под названием Новено, в Андалусии – южной провинции Испании. Отец его, Рауль Санчес, был рабочим на стройке – добросовестный трудяга, который выпивал каждую пятницу в кабаке под названием "Старые друзья" свой литр красного риохского вина и стакан кальвадоса, а придя домой, навешивал своей жене синяк под глазом – столь же обязательный атрибут завершения недели, как воскресная служба в церкви. При том, что Рауль Санчес регулярно оставлял отпечатки кулаков на физиономиях всего своего семейства, включающего также дочь и двух сыновей, сам он был католиком – не то чтобы ревностным, но достаточно правильным. Он искренне верил в Бога, и исполнял все ритуалы, которые предписано исполнять хорошему христианину, не особо задумываясь над их значением. И уж в любом случае, каждое воскресенье все семейство Санчесов присутствовало на проповеди в местной церкви.

С церковью связано самое яркое воспоминание детства Диего Санчеса. Тысяча девятьсот шестьдесят пятый год. Десятилетний Диего сидит на деревянной скамье в полумраке старого собора, шмыгает носом и дрыгает ногами, потому что ему отчаянно скучно. Идет служба: падре монотонно бубнит что-то на непонятном латинском, отец и мать глядят на него овечьими глазами с таким смиренным вниманием, что можно подумать, что они действительно что-то соображают в этом. Диего одет в белую рубашку с галстучком, его брючки выглажены, а ботинки, которыми он болтает в воздухе, воняют дешевым сапожным кремом. Диего скучно. Он смотрит на статую человека, распятого на кресте. Конечно, он хорошо знает, кто это такой: Сын Божий, пострадавший за человеков. Божественное существо в терновом венце, с гвоздями, вбитыми в руки.

Диего читал Библию, и ему нравилась эта книга. Его приводили в восторг деяния Бога. Диего даже завидовал Богу – наверное, здорово было создавать этот мир и всех живущих в нем тварей, чтобы потом уничтожать их. Диего помнил наизусть многие фразы и целые абзацы из Ветхого Завета. "И лишилась жизни всякая плоть, движущаяся по земле, и птицы, и звери, и все гады, ползающие по земле, и все люди; все, что имело дыхание духа жизни в ноздрях своих на суше, умерло".

Умерло. Вот здорово! Это о всемирном потопе. Или вот еще: "И поразил Он жителей Вефсамиса за то, что заглядывали они в ковчег Господа, и убил из народа пятьдесят тысяч семьдесят человек; и заплакал народ, ибо поразил Господь народ поражением великим". Нехило! Бабах! – и пятьдесят с лишним тысяч человек откинули копыта! Нечего баловаться, в ковчег заглядывать. "…Итак, убейте всех детей мужеского пола, и всех женщин, познавших мужа на мужеском ложе, убейте. А всех детей женского пола, которые не познали мужеского ложа, оставьте в живых для себя"… Последние слова, забывшись, Диего произносит довольно громким шепотом, и тут же получает чувствительный толчок локтем от отца. Отец поворачивает к нему свою физиономию с длинными обвисшими усами – во взгляде читается порка ремнем, грядущая по возвращении домой. Рауль охотно распускает кулаки, ибо считает, что наказывая детей и жену, наставляет их на путь истинный. Он терпеть не может наклонностей младшего из своих сыновей. На прошлой неделе ему не удалось поймать поганца Диего с поличным и доказать, что именно Диего повесил кота, но Рауль знает, кто сделал это. Дал Бог такого сына… Рауль достает носовой платок и хмуро вытирает пот с лысины. Душно. Десятилетний Диего вжимает голову в плечи и начинает снова рассматривать статую Христа, стараясь не коситься на отца.

Деревянный Иисус выполнен довольно реалистично. Высотой ровно в человеческий рост – если чуть прищурить глаза и покачать головой, то кажется, что он еще живой и корчится от боли. Конечно, он слишком темен кожей – дерево, из которого вырезано распятие, стало коричневым от времени. Фи! Иисус – темнокожий, почти как араб. Впрочем, он и был древним евреем – почти арабом. Зато белки его глаз, в муке возведенных к небу, раскрашены белой краской. А кровь, текущая из ран, оставленных шипами венца и гвоздями, вбитыми в руки и ноги, красная как кармин. Здорово! Диего представляет, что держит в руке молоток, что приставляет огромный ржавый гвоздь к руке Иисуса и она вздрагивает от предчувствия боли. Диего тоже вздрагивает от горячей волны сладострастного удовольствия, проходящей по его телу.

Вот повезло Иисусу с отцом. Его отец – Бог. Здорово, наверное! Диего едва заметно косится на своего собственного папашу и с ненавистью кривит губы. "Что бы ты сделал, если бы твой отец был Богом?" – спрашивает он себя. И отвечает себе: "Я сам стал бы Богом. Чтобы иметь власть над живыми тварями. Чтобы создавать их по желанию своему и затем убивать их. Я не позволил бы распять себя. Не позволил бы".

Бог создал людей, чтобы потом убивать их тысячами, миллионами. Однажды он утопил все живые существа живьем – правда, нескольких оставил на развод. А когда люди снова размножились в достаточной степени, залил всю землю их кровью. Но и этого показалось ему мало. Он послал своего сына в мир людей, чтобы того убили. Он обманул своего сына. Он обещал сыну, что тот спасет человеков – и добросердечный Иисус говорил людям, что нужно любить друг друга. Наверное, когда он умирал, он верил, что искупит своей смертью человеческие грехи. Он не представлял, что через одиннадцать столетий после его смерти будет создана инквизиция, которая будет пытать и убивать Его именем. Святая Инквизиция. Прекрасная, великолепная инквизиция!..

Диего облизывает губы и прищуривает глаза. Он снова представляет себе, как вбивает гвоздь в тело человека. Нет, гвоздь – это слишком слабо! Диего берет в руку огромный восьмидюймовый шуруп – он видел такие у отца на стройке. Шуруп не должен пройти между костями – это не так больно. Диего приставляет никелированное острие шурупа прямо к кости запястья и ломает ее с хрустом, ударяя молотком раз за разом…

Он приходит в себя оттого, что взбешенный отец волочит его прочь из церкви, вполголоса извиняясь перед прихожанами. Оказывается, Диего забылся, полностью ушел в себя. Он начал сладостно стонать на весь зал и даже, кажется, громко испортил воздух. Высокая дверь хлопает за их спиной, но Рауль пока сдерживается – он хороший христианин, он не может лупцевать своего беспутного сына не только в пределах храма святого, но даже и на улице. Рауль тащит Диего – почти несет за шиворот. До дома двести метров, и Диего знает, что ждет его дома.

– Боже, накажи его, – шепчет Диего. – Поразит тебя Господь чахлостью, горячкою, лихорадкою, воспалением, засухою, палящим ветром и ржавчиною; и будут они преследовать тебя, доколе не погибнешь…

В светлых глазах его пробегают искры гнева – слишком холодные, чтобы казаться сумасшедшими.

* * *

В семнадцать лет Диего Санчес был довольно странным парнем. Его ровесники старались не отставать от моды – носили длинные волосы, цветастые приталенные рубашки, расстегнутые до пупа, и брюки, расклешенные настолько, что при передвижении пешком существовал риск запнуться, упасть и расквасить себе нос. Мини-юбочки его сверстниц кончались чуть ниже ватерлинии трусиков. Сексуальная революция наступала на закостеневшие традиции буржуазного мира. Хиппи мирно лежали на травке, курили марихуану и проповедовали любовь. Заматеревшие Битлы уже выпустили свою последнюю пластинку и с шумом распались на составные части. Джимми Моррисон брел через наркотический шторм. Все это мало трогало Диего. Будущее, накатывающееся как цунами на настоящее и разбивающее его в щепки, мало волновало его. Он все больше уходил в прошлое. Далекое прошлое.

Он уже больше не называл себя Диего. Он звал себя Вальдесом. Он вычитал это имя в одной из книг об инквизиции. Он решил, что это имя больше соответствует его сущности. Он так упорно отстаивал свое право на новое имя, подтверждая его кулаками, что даже наиболее упрямые из его ровесников сдались – решили, что здоровье дороже. Отца, который мог бы попытаться как-то воздействовать на него, больше не было. Отец умер. А мать… Она просто боялась сына.

Он был достаточно привлекателен внешне – многие из девчонок охотно оставили бы ради него своих гривастых парней, украшенных дешевыми бирюльками и нечесаными бакенбардами. Вальдес был высок ростом, строен, двигался с замедленной грацией, выдающую в нем опасную силу, сжатую, как пружина. Кроме того, он был светлоглазым и светловолосым – это редко встречается среди испанцев, особенно среди южных, и привлекает внимание женщин. Но Вальдес обращал мало внимания на девчонок.

Нет, пожалуй, не так. Вальдес обращал внимание на девушек недостаточно много – не в той мере, в какой это положено делать истинному мачо. Он делал это как-то слишком нетемпераментно и не по-испански – словно был не горячим андалусийцем, а холодным норвежцем. Он слишком мало трепался о своих победах над девчонками, не останавливался на улице, не хлопал себя по бедрам, не округлял глаза и не произносил громко «Dios! Que guapa es!» [4 - Боже, ну и красотка! (исп.).], когда какая-нибудь местная красавица, виляя круглым задком, проходила мимо него. Он выглядел слишком взрослым по сравнению со своими ровесниками. В семнадцать лет Вальдес отличался спокойствием и прагматизмом. Общение с ним напоминало кожный контакт с сухой наждачной шкуркой. Он перерос те романтические чувства, которые составляли основу жизни его ровесников – перерос, так и не попробовав, что это такое. Если он оказывался в постели с какой-нибудь девицей, то, как правило, она была старше его лет на пять, а то и на десять. Он не водил девушек в кино и на танцы, он даже не угощал их мороженым или Кока-колой. Он просто осведомлялся, есть ли у девушки комната, где можно перепихнуться – потому что у него, Вальдеса, такой комнаты нет. Некоторых девчонок это приводило в состояние бешенства, кое-кто даже пытался дать ему по физиономии, но Вальдес не был назойливым: он не настаивал, он просто искал. Он шел к следующей девушке и повторял свой вопрос раз за разом, подтверждая его холодным блеском голубых глаз, пока не находил то, что ему нужно. И со временем он научился находить то, что его устраивало, точно и безошибочно. Он быстро учился разбираться в людях.

Что и говорить, своеобразное поведение Вальдеса вызывало много толков среди его сверстников. Кто-то считал его тихо свихнутым, кто-то находил все это признаком особой крутости и даже пытался подражать ему. Впрочем, Вальдесу было наплевать на это. Он жил сам по себе и ни в малейшей степени не обращал внимания на то, как реагируют на него окружающие. Тот же, кто пытался вторгнуться в пределы его жизненного пространства, или, хуже того, в чем-то воспрепятствовать Вальдесу на его пути, как правило, жалел об этом.

Представим себе ситуацию: холодный мартовский вечер, дождь нудно поливает улицу, пузыри бегут по черным лужам. До открытия танцев еще два часа, пиво надоело, а денег на что-нибудь более стоящее нет. Скучно! Скучно, амигос[5 - Amigos – друзья (исп.).]! Компания из четырех подростков скрывается от назойливого ливня в арке дома, рядом с табличкой «Частная собственность. Стоянка запрещена». Что им частная собственность – они такие крутые! У них ботинки на платформах, у них шикарные фиолетовые джинсы, у них жвачка в зубах и в мозгах. И самое главное – у них есть две самокрутки с марихуаной. Два забойных косяка, каковые они и курят по очереди, задерживая дыхание настолько, что сладковатый травяной дым, кажется, уже начинает выходить тонкими струйками из ушей. Они уже почти поймали свой кайф. Недостаток положения состоит только в том, что никто не может видеть то, как круто они ловят свой кайф.

Вдоль по улице слышится размеренное шлепанье башмаков по лужам. Долговязая фигура, завернутая в плащ – старомодный, вероятно, серый, но теперь почти почерневший от впитавшейся в него воды. Ба, да это же Санчес! Странный и туповатый чувак Санчес, который зовет себя Вальдесом. Что за мудацкое имя – Вальдес! Вальдес-Бальдес! [6 - Игра слов: по-испански Baldes – вёдра.] Эй, ведра, мать вашу, куда вы тащите там свою воду? Вы пьете ее вместо пива, да? Дайте хлебнуть водички, ведра…

Вальдес, проходящий мимо арки, останавливается и медленно поворачивает голову.

– Кому там дать хлебнуть водички? – спрашивает он красивым нежным голосом, мало подходящим к его мрачной внешности.

– Ведра! Ведра! – пляшет один из четверки, самый пьяный, наглый от анаши. – Вальдес! Бальдес! Шмальдес! Сральдес…

Он неосторожно приближается к Вальдесу, который, кажется, уже собрался топать дальше своей дорогой, не обращая внимание на обкурившихся придурков. Вдруг Вальдес резким движением хватает его за грудки и бьет лбом в лицо. Парень обмякает в его руках, Вальдес приподнимает его и кидает на дорогу, лицом в лужу.

– Попей водички, козел, – говорит он и добавляет к этим словам хороший удар в бок носком тяжелого ботинка.

Трое товарищей пострадавшего срываются с места в едином порыве. У одного из них блестит в руке нож. От Вальдеса их отделяет всего пять шагов, но они не успевают сделать их. Вальдес производит быстрое движение и вся троица останавливается как вкопанная.

Вальдес поворачивается к противникам, бегущим к нему, и молниеносно распахивает свой плащ – так гигантская летучая мышь раскрывает свои кожистые крылья. Трое подростков видят изнанку плаща. На полах плаща они видят два внутренних кармана, и из каждого торчит гаечный ключ огромных размеров.

– Хотите, чтобы я слегка подремонтировал вас, судари? – вежливо осведомляется Вальдес и тонкие губы его искривляются в ледяной усмешке.

– Ты!.. Мразь!.. Фашист! Все знают, что ты фашист! Я тебя сейчас на кусочки нарежу! – Самый рослый, самый смелый из троицы подступает к Вальдесу, подбадривая себя криками. – Ты понял, да? Тебе конец!

Вальдес не отвечает. Он только делает два шага назад, когда парень бросается на него с ножом. В руках Вальдеса мгновенно оказываются оба гаечных ключа. А еще через мгновение противник его лежит на земле, кровь вытекает из его головы и растворяется в луже, окрашивая ее в алый цвет.