Иное решение

– А знаешь, Колян, – продолжал Синицин. – У старого комполка орден за Испанию был, а у начштаба – за КВЖД. Вот так! А у комиссара нашего – целых два! Один за то, что из-под Варшавы в двадцатом быстрее Тухачевского драпал, другой за то, что в двадцать первом кронштадтских матросов под лед спускал. Ты с ним поосторожнее. Он, знаешь, «на счету»…

И видя, что Коля закис от таких рассуждений, Синицин решил подбодрить собутыльника. Он встал, прошелся соколом по каморке, отбил каблуками дробь, хлопнул себя ладонями по груди, ляжкам и голенищам и выдал частушку:

Огурчики да помидорчики!
Сталин Кирова пришил в коридорчике!

Он весело посмотрел на Кольку, но тот не разделил его веселья.

Колька вспомнил, как кто-то рассказывал, как на партсобрании разбирали персональное дело одного коммуниста. Капитан-коммунист был направлен в Ленинград по делам службы, и черт его понес на Дворцовую площадь, где, как обычно, было полно народа. Приезжий люд любовался архитектурой Эрмитажа, глазел на арку Генерального штаба и мерил глазами высоту Александрийского столпа. Какой-то мужик подошел и попросил то ли прикурить, то ли закурить, не суть важно. Закурил, поблагодарил и пошел своей дорогой. Больше его капитан в жизни своей никогда не видел. Только через минуту после того, как мужик отошел, к капитану подошли двое в штатском, представились и попросили предъявить документы. Капитан предъявил. После этого двое очень вежливо попросили его проследовать с ними на Литейный для разговора и разъяснений. Оказалось, что мужик тот был – иностранец. Пусть прибывший в Советский Союз и разгуливающий по городу Ленина на совершенно законных основаниях, но – ИНОСТРАНЕЦ!

На Литейном битых три часа капитана терпеливо и обстоятельно расспрашивали, нет ли у него родственников за границей, нет ли кулаков и мироедов в родне, чем занимались его родители до семнадцатого года, не воевали ли они на стороне белых и почему, наконец, этот иностранец подошел не к кому-либо еще в целой толпе, а именно к нему, одетому в форму командира Красной армии? Может, какое сообщение передал? Может, это пароль такой был? Где, когда и при каких обстоятельствах они встречались раньше? Давно ли капитан завербован иностранной разведкой и какие сведения уже успел передать за рубеж? Капитан плакал, ползал на коленях, клялся «честным партийным», что никогда этого иностранца в глаза не видел, умолял поверить и просил вызвать свидетелей.

Люди, которые его допрашивали, прямо при нем позвонили в часть, где подтвердили, что капитан такой-то последние полтора года в Ленинграде не был, так как вообще пределов части не покидал. Через три часа, вывернув всего его наизнанку, капитана отпустили, не извинившись, но в часть прислали официальную бумагу с изложением причин задержания. В части решили недостойный поступок капитана обсудить на партсобрании. И снова капитан плакал, ползал на коленях и умолял поверить и простить. Все понимали, что случай был глупейший и если капитана исключить из партии, то нужно будет гнать его и из РККА, сломав ему не только карьеру, но и жизнь. Но все также понимали, что капитан утратил бдительность.

Бдительность! Об этом говорилось ежедневно, плакаты, призывавшие к усилению бдительности, висели на каждом шагу и почти в каждом кабинете. Враги и шпионы были где-то рядом. А этот растяпа-капитан прямо посреди бела дня дал такого маху!

Некоторые горячие головы предлагали вычистить капитана из рядов, но решено было на сей раз «крови не проливать». Капитану влепили «строгача» с занесением в личное дело и понизили в должности.

Колька это запомнил и сделал выводы.

Стараясь придать своему лицу мужественное выражение, а в голос добавить холодной стали, он встал, одернул гимнастерку, поправил ремень и твердым, как ему показалось, голосом заявил:

– Гражданин Синицин! Прошу вас следовать за мной!

На самом деле от волнения и старания говорить уверенно и внушительно голос у Кольки сел, и в пространство полетел невнятный сип:

– Жажаницин, шушасе замой!

Но Синицин его понял. Еще надеясь обратить все в шутку, он стал дружелюбно уговаривать Колю:

– Колян, ты чего? Ты это всерьез, что ли?

Тогда Коля достал из кобуры наган, взвел курок и повторил уже спокойнее и тише:

– Гражданин Синицин, прошу вас следовать за мной.

В этот момент Осипов являл собой монумент, воздвигнутый в честь советской твердости и бдительности. Хоть на плакат его.

И Синицин вдруг обмяк, сделался жалким и суетливым. Не попадая внутрь, он стал натягивать сапоги прямо на босу ногу. Большой палец зацепился за голенище, но Синицин, не замечая этого, все толкал и толкал ногу в сапог. Провозившись с минуту, он наконец обулся и потянулся за ремнем.

Чувствуя, что и с ремнем выйдет нежелательная заминка, Коля остановил его:

– Ремень вам больше не понадобится, гражданин Синицин. На выход.

Они вышли на улицу. Синицин впереди, руки за спину, Осипов следом с револьвером в руке. За то короткое время, что ушло на обувание непослушных синицинских сапог, Коля успел остыть и успокоиться и теперь решительно не соображал, куда же вести этого Синицина. Он знал, что всех врагов народа нужно немедленно арестовывать. Так постоянно учили на политбеседах. Синицин сморозил частушку, направленную против вождя и учителя, клеветническую и откровенно вредительскую. Синицин, пусть во хмелю, проявил себя как вредитель и враг народа, и Коля его немедленно арестовал. Но что с ним делать дальше – этого лейтенант не знал. На политбеседах об этом не говорили, а сам он не догадывался. Прикидывая возможные варианты своих действий, Коля продолжал с обнаженным револьвером водить Синицина по расположению полка, нимало не смущаясь комизмом ситуации. Когда он повел его на третий круг, вдоль пути следования стали кучками собираться красноармейцы, по-своему, с солдатским юмором, комментировавшие этот променад двух командиров, из коих один шагал без ремня и фуражки, явно и демонстративно нарушая устав, а второй охранял нарушителя, уставив тому револьвер в район пониже спины.

Проще всего было бы отвести арестованного Синицина в Особый отдел. Именно это и было первой мыслью, пришедшей в Колькину голову. Пусть чекисты разбираются, это их дело. Но!.. А мало ли как отнесутся к самому Кольке в Особом отделе? Допустим, Синицин сделал враждебный выпад в сторону советской власти. Хорошо, Синицин за это ответит. А вот вы, товарищ наш дорогой, лейтенант Осипов, какие выводы для себя сделали? И правильные ли они, эти выводы? Подлец Синицин частушку спел, но вы-то ее – слышали, следовательно – сопричастны! Почему он ее спел именно при вас? Может, вы где слабину дали? Может, вы всем своим образом жизни дали врагу повод рассматривать вас как возможного соучастника? Вселили в него уверенность, что на вас можно положиться в случае чего? А не готовили ли вы, гражданин лейтенант, заговор с целью свержения советской власти? Уж не по вам ли, любезный, плачет-тоскует пятьдесят восьмая статья самого гуманного в мире Уголовного кодекса?

Нарезав по полку четыре круга, Колька решил отвести арестованного в штаб. Пусть дежурный разбирается, у него опыта больше. Зайдя в дежурку, он в двух словах рассказал дежурному по полку суть дела. Дежурный капитан с роскошными буденновскими усами молча выслушал короткий Колькин рассказ и тихо произнес:

– Караул.

Красноармеец-вестовой, крутившийся тут же, опрометью бросился вон из штаба, и через пять минут в дежурку вошли двое караульных. Винтовки с примкнутыми штыками они держали наперевес.

Капитан был по-армейски краток:

– Увести арестованного.

После того как караульные увели Синицина, немногословный капитан удостоил Осипова еще парой слов:

– Пиши рапорт.

Краткость – сестра таланта. Всего пятью словами дежурный разрулил ситуацию и по таланту своему вплотную приблизился к гениальности. На следующий же день, пока Синицин томился под арестом на гауптвахте, командир полка объявил лейтенанту Осипову перед строем благодарность за бдительность. Благодарность занесли в личное дело, и это было неплохим началом карьеры… но как-то нехорошо стали глядеть Кольке вслед сослуживцы, а при его появлении враз стихали оживленные разговоры.

Однако ход делу дан не был, и рапорт Осипова лег под сукно штабного стола. Командование полка, посовещавшись, постановило, что хватит жертв, иначе полк вообще может остаться без командиров. Да и лишнее нездоровое внимание привлекать ни к чему. Решено было не ломать жизнь старшему лейтенанту Синицину, по дурости и пьянке позволившему себе немного лишнего, и тот, отсидев трое суток на гауптвахте, вернулся к исполнению своих обычных служебных обязанностей как ни в чем не бывало. В его отношениях с чересчур бдительным лейтенантом Осиповым, правда, легла глубокая трещина. Синицин затаил зло, и зло это требовало выхода. И точка в их отношениях еще поставлена не была.

Полковое хозяйство нехитрое. Через пару месяцев Коля наладил связь в полку. Он не ленился проводить занятия с личным составом, объясняя красноармейцам основные принципы работы радио. Командир полка, видя такое усердие и знание предмета, произвел кадровую рокировку: Синицина поставил командовать разведротой, а на его место перевел Осипова. К вящему удовольствию обоих. Разведка и связь – близнецы-братья. Обе службы одинаково близки к командованию. Даже живут чаще всего в соседних казармах, а то и вовсе в одной. Но в данном случае между разведкой и связью «пробежала черная кошка».

Дивизией, в которой довелось служить Кольке, командовал полковник Бутылкин. Два года назад он был майором и командовал батальоном, но вихрь кадровых чисток вознес его по карьерной лестнице сразу на четыре ступеньки вверх, добавив попутно пару шпал в петлицы. И тут оказалось, что существует некоторая разница между батальоном и дивизией, и состоит она не только в количестве личного состава.

Полковник Бутылкин, назначенный так скоропостижно на высокую должность, совсем не умел командовать дивизией. Никто его этому не учил. Голова совершенно пошла кругом от навалившихся дел и забот. В первое время Бутылкин еще пытался командовать самостоятельно, но вскоре дела пошли из рук вон плохо, и он, окончательно запутавшись в служебных связях, как муха в паутине, опустил руки и предался извечной русской слабости с бесшабашностью обреченного. Со дня на день ожидая ареста за развал службы, он погружался все глубже и глубже на дно бутылки и редко когда бывал трезв. Настоящим хозяином дивизии оказался начальник штаба.

Алексей Романович Сарафанов был, что называется, штабистом от бога. Эрудированный, грамотный, волевой – он являл собой хороший пример для молодых командиров. Карьеру его нельзя назвать блестящей. Многие его сослуживцы, с которыми он воевал с басмачами в Туркестане или учился на курсах «Выстрел», а позднее, в Академии имени Фрунзе, были уже комбригами или комдивами. Некоторые даже комкорами. А он – всего только полковник, не имеющий особых перспектив повышения.

Весть о том, что в полку появился великий спец по связи, по солдатскому телеграфу дошла до штаба дивизии. Начштадив полковник Сарафанов решил лично выяснить достоверность слухов и как-то в конце сентября выехал, вроде как с инспекторской проверкой, в полк, в котором служил наш Коля. Он дал командиру полка пару вводных по развертыванию войск в боевой порядок и по обеспечению взаимодействия между подразделениями. КП полка обозначил, ткнув пальцем в полковой плац:

– Отсюда, товарищ майор, и будете командовать.

Комполка нисколько не смутился. Несколько бойцов по команде молодого лейтенанта развернули радиостанцию и размотали три телефонных аппарата. Комполка руководил уверенно. В тех случаях, когда связь барахлила, он посылал вестовых с приказами к командирам подразделений. Два часа играли в войну, но полк выполнил все вводные. Все это время Сарафанов исподволь приглядывался к действиям комполка и лейтенанта-связиста. «Сукины дети» действовали грамотно и без суеты, будто его, Сарафанова, приезда ждали и неделю к нему готовились. В конце концов начштадив объявил отбой и попросил построить весь личный состав на плацу. Сделав краткий разбор учений, он объявил всему полку благодарность.

Обратно в дивизию начштадив уезжал, держа лейтенанта Осипова на карандаше. Ему не хватало грамотных и решительных командиров. Прошедшая два года назад зачистка комсостава больно ударила по штабным кадрам. Как метлой по кабинетам подмели. Опытных штабистов осталось мало. На командира взвода можно любого лоботряса в училище выучить, а штабного работника надо готовить. Долго и кропотливо. Слишком разная служба – в войсках и при штабе. Сколько бед может натворить дубовый капитан в войсках? Роту, ну – батальон солдат бездарно под огнем противника положить. А у них в штабе дивизии капитан – начальник оперативного отдела. Если он сделает ошибку в планировании, то под огонь противника попадет целая дивизия! Четырнадцать тысяч штыков.

Поэтому так уж получилось, что в октябре в дивизию из полка перевели двух человек: командира полка майора Соломина на должность заместителя командира дивизии и лейтенанта Осипова – исполняющим обязанности начальника связи дивизии. Вот так! Должность, по тем временам, если и не полковничья, то майорская – точно.

X

«Не исключена возможность, что СССР будет вынужден, в силу сложившейся обстановки, взять на себя инициативу наступательных военных действий».

    «Красноармейский политучебник», с. 155

Советское правительство с 1918 года было обеспокоено близостью границ к Ленинграду. До войны они располагались совсем не там, где теперь, а гораздо ближе к городу. Ленинский лозунг о праве каждой нации на самоопределение поляки и финны поняли чересчур буквально и отделились от молодой советской республики. В 1918 году никакой возможности удержать их в границах РСФСР не было, так как молодая советская республика сама задыхалась в кольце фронтов Гражданской войны, и никто в мире не мог поручиться, что она просуществует сколько-нибудь долгий срок. В 1939 году ситуация изменилась. Курс на индустриализацию, проводимый партией и правительством, позволил создать в СССР одну из самых передовых и боеспособных армий своего времени. Бои на озере Хасан и на Халхин-Голе показали лучшие качества Красной армии и отличные боевые качества красноармейцев. Поэтому советское правительство и озаботилось переносом границ подальше от города Ленина. Озабоченность эта возрастала все больше по мере укрепления Красной армии, а после подписания пакта Молотова – Риббентропа она переросла в прямое беспокойство. Финской стороне были предложены несколько вариантов территориального обмена для того, чтобы отвести границу западнее и севернее Ленинграда. Правительство Финляндии, надеясь на линию Маннергейма и опираясь на уверения англичан, делало вид, что не понимает прозрачных намеков, шедших из Москвы. Такая непонятливость маленького соседа огромной страны привела к тому, что в советской печати появилось следующее сообщение ТАСС:

«Ленинград. 30 ноября с. г. в 2 часа ночи в деревне Ковойня, что на северном берегу Ладожского озера, группа финских солдат со стороны деревни Манесила, нарушив границу СССР, атаковала передовую заставу Красной армии. ПРОТИВНИК БУДЕТ УНИЧТОЖЕН! …Финские войска снова открыли стрельбу. От этих слов на лицах советских людей гнев. Но с радостью было встречено сообщение о том, что Красная армия перешла финскую границу.

    «Правда», 1 декабря 1939 г.

«Каллио (президент Финляндии) объявил состояние войны с Советским Союзом».

    Рейтер. Лондон. 30 ноября 1939 г.