Флегетон

А между тем приближался конец февраля, мы ждали 28-е число, будучи уверенными, что господин-товарищ Геккер отметит свой хамский юбилей броском через Сиваш. Обычно такие предчувствия сбываются, но тут вышло по-другому. Возможно, комиссары и вправду готовили нечто подобное, но перед самым 28-м задул ветер, над Сивашем встал туман, а на следующее утро стало ясно, что на дворе весна. Ранняя крымская оттепель за одни сутки превратила ледяной панцирь Сиваша в мокрую кашу, и мы оказались в грязевой осаде: на наш хутор из Мурза-Каяш было не добраться даже на волах.

Мы сняли полушубки и вновь надели наши старые шинели. Бог весть отчего, но эта оттепель нас взбодрила. Наверное, потому, что весна – наше время. Весной мы всегда наступали. Вот для краснопузых самое время – осень. И зима. Правда, эта зима в Крыму кончилась для нас не самым страшным образом, но в целом, они вновь выиграли. И если б не причуды крымского климата, то лед и мороз, помогавшие нам в январе, теперь пришли бы на помощь господам красноиндейцам. Но не вышло. Как говорил генерал Марков, значит, не фарт.

Красные притихли, и мы получили такую нужную нам передышку. С Кавказа помощи все не было (это я специально для генерала Туркула), но Яков Александрович провел сплошную мобилизацию, вымел метлой все тылы и бросил на передовую. Даже Стенька-Орлов – и тот оказался со своим отрядом на фронте, правда, забегу вперед, чтобы удрать при первых же выстрелах. А 2 марта штабс-капитан Докутович укатил по чуток уже просохшей дороге в Мурза-Каяш и ближе к вечеру вернулся с целым воинством. Генерал Андгуладзе вспомнил-таки свое обещание и прислал нам аж двести человек подкрепления. Из усиленного взвода наш отряд превратился в батальон, хотя и не полного состава.

Пополнение долго топталось на хуторском майдане, сбивая грязь с сапог, а мы со штабс-капитаном Докутовичем держали совет. Собственно, дело было ясное: мы воссоздавали наши две роты, вопрос состоял лишь в том, кому командовать первой. Вторая рота, само собой, оставалась у меня. Я предложил назначить ротным поручика Усвятского, но штабс-капитан Докутович скривился, пробурчал, что мой поручик и взводом-то толком не имел времени покомандовать, и, наконец, заявил, что первой ротой будет командовать сам. Я лишь пожал плечами. Штабс-капитан Докутович, похоже, все еще чувствовал себя ротным, а не командиром отряда.

Мы разделили нижних чинов поровну, и я приказал поручику Усвятскому отконвоировать наше пополнение к старым овечьим сараям, где мы намеривались их разместить. Мороза уже не было, а спать можно и на сене.

Пока моя рота шлепала по грязи, а поручик Усвятский бодро покрикивал «Ножку! Ножку! Ать-два!», я направился к штабс-капитану Докутовичу. Дело в том, что с пополнением прибыли четверо офицеров, и было далеко не безразлично, кого из них направят ко мне.

Впрочем, все уже решили без меня. Двух крепких молодцов, одного поручика и одного подпоручика, Докутович забрал себе, а мне оставил двух невысоких прапорщиков, первого – белокурого, а второго – чернявого и черноглазого, совершенно цыганского вида. Я козырнул и представился. Они тоже. Услыхав фамилии, я вздрогнул: белокурого звали Геренис, а чернявого – Немно; однако молодые люди улыбнулись, и я сразу почувствовал к ним симпатию. Я прапорщиков в пустую хату и велел устраиваться.

Тем временем пора было заняться пополнением вплотную. В сараях кипела работа: под чутким оком поручика Усвятского вновь прибывшие приводили свои жилища в божеский вид. Я отозвал поручика в сторону, и мы накоротке поговорили.

Нам повезло: из сотни сорок человек оказались юнкерами. Они отбились от своих училищ и сами попросились на фронт. Юнкера, да еще добровольцы – это, действительно, подарок. Было еще два десятка добровольцев, но, в основном, желторотые гимназисты старших классов и учащиеся высших начальных училищ. Ну, этих можно было еще подтянуть, а вот на остальных не стоило даже смотреть: от них за три версты несло красным духом. Так оно и оказалось: это были доблестные красноармейцы не менее доблестной 46-й дивизии Рачьей и Собачьей Красной Армии. Конечно, правильнее всего было бы из этих господ образовать специальный взвод смертников для посылки на вражеские пулеметы, но не всегда правильные решения осуществимы. Пришлось всех разбросать по трем взводам равномерно. Первый взвод шел под начало поручика Голуба, второй и третий получали вновь прибывшие прапорщики, поручик Усвятский оставался моим заместителем. Правда, опять забегу вперед, все следующие дни первым взводом занимался поручик Усвятский – поручик Голуб по-прежнему хандрил и трогать его было бессмысленно.

Выстроив у сарая юнкеров и гимназистов, я смотрел на этих симпатичных молодых людей и думал, как все-таки жестоко – бросать в бой тех, кому нет и двадцати. Да еще и в самые последние месяцы проигранной войны. Но я тут же одернул себя: мы с поручиком Усвятским тоже не были стариками, когда пошли добровольцами на Германскую. И юнкера-сорокинцы, атаковавшие Екатеринодар в 18-м, были не старше. И те, кто защищал от красной сволочи Кремль в те страшные дни Смуты. Просто – настал час и для них.

Юнкера разглядывали меня с явным интересом. Я подумал, что неугомонный поручик Усвятский уже расписал мои подлинные и мнимые заслуги. Герой Горлицы, Брусиловского прорыва, Стохода. Орден Св. Владимира с мечами и бантами. Чернецовец. Участник Ледяного похода. Герой Волновахи.

Я не помню точно, что говорил тогда этим молодым людям. Кажется, я начал с того, что теперь они – сорокинцы. Это будут знать и свои, и чужие. И если для своих это честь, то для врагов – это тоже честь. Сорокинцев, как и дроздовцев, красные в плен не берут. И те, кто сумеет получить офицерские погоны, может этими погонами по праву гордиться. Затем я сказал, кажется, о том, что бои начнутся скоро, и от этих боев зависит все. Ни одна армия не будет побеждена, если найдутся еще солдаты и офицеры, не чувствующие себя побежденными. Сорокинцы еще никем не были разбиты. Многих смогли убить, но отряд по-прежнему жив, и теперь они – отряд подполковника Сорокина. И я рассказал им о Николае Сергеевиче.

Их вопросы касались, в основном, двух тем: можно ли им отращивать теперь бороды и просьба рассказать подробнее о себе. Я понял, что поручик Усвятский успел-таки изобразить меня былинным богатырем, и мне стало немного совестно. Бороды я разрешил, а автобиографию обещал рассказать позже. В подходящее для этого время.

Отпустив юнкеров и гимназистов, я выстроил господ бывших краснопузых и велел побеседовать с ними поручику Усвятскому. Слушать я не стал – поручик говорить с подобной публикой умеет. Уже уходя, я смог разобрать, как он объясняет «красной сволочи», где и как мы ставим пулеметы, чтобы стрелять по тем, кто повернет в бою назад. Дальше должны были следовать рассуждения о «чеке», но их я уже не расслышал.

Нет, конечно, лишних пулеметов для этих целей у нас не было, но подобная педагогика была не бесполезна. Особенно поначалу.

Итак, мы занялись пополнением. Юнкера, да и краснопузые уже чего-то умели, с гимназистами же было похуже. Но не прошло и трех дней, как штабс-капитан Докутович имел все основания доложить в штаб, что отряд Сорокина готов к бою. И вовремя.

На рассвете 8 марта нас разбудила канонада. Били где-то рядом. К счастью, красные батареи нацелились главным образом на Мурза-Каяш, и у нас оставалось время наскоро одеться и собрать вещмешки. Я приказал брать все имущество с собою – чувствовалось, что на хутор мы уже не вернемся.

Мы шли, увязая в грязи к Мурза-Каяш, а рядом гремело, за Сивашем взлетали красные ракеты, и становилось ясно, что это не очередной налет, а именно то самое – то самое, что господа-товарищи Геккер и Павлов готовили все эти недели. И не ошиблись: именно так для нас началось Уйшунское сражение – пятидневный бой, решивший судьбу Крыма.

Поручик Усвятский требует внести поправку. Господ красноармейцев он именовал не «красной сволочью», а несколько иначе. Все-таки оставлю первоначальный вариант, дабы не испепелилась бумага.

16 апреля.

Круги вчерашнего скандала продолжают расходиться все шире по нашему болоту. Сегодня Фельдфебель отменил занятия и устроил всеобщее игрище, выгнав в поле всех, включая писарей и больных. Было велено отрабатывать штыковой бой. Мы с поручиком Усвятским мирно курили, поглядывая на всю эту свистопляску, когда на меня налетел генерал Туркул и потребовал, чтобы я показал молодежи, что такое фехтование на штыках. Я завел привычную шарманку про три контузии. Тогда он зловеще рассмеялся и лично вызвал меня на бой. Генерал Туркул – мастер ходить в штыковую, посему вокруг нас тут же образовался кружок любопытных. Я заявил, что невелика честь заколоть инвалида, мы сменили боевые штыки на деревянные и, отогнав публику подальше, стали друг против друга. Туркул ниже меня ростом, зато гибок, быстр, да и здоровья побольше. Но горяч, а это не всегда к месту.

Я сразу же кольнул его два раза, в плечо и в бок, он рассвирепел, поднырнул под мой штык и попал мне прямо в сердце, одновременно сам получив укол в живот. В общем, вышло у нас, как у Пересвета с Челубеем. Публика взревела. Туркул потребовал реванша, и тут внезапно все стихло. Мы поневоле оглянулись и узрели его превосходительство Фельдфебеля, хмуро взирающего на нашу потеху. Фельдфебель что-то скомандовал, и десяток юнкеров, примкнув деревянные штыки, стали окружать нас с Туркулом. Сообразив в чем дело, мы с генералом стали спина к спине, рядом с нами бок о бок стали поручик Усвятский и какой-то капитан-дроздовец, и наша четверка встретила юнкерскую атаку по всем правилам. Когда дерешься спина к спине, главное – не увлечься и не подставить противнику бок. Но мы все ученые. Было время учиться.

Первую атаку отбили вчистую, Фельдфебель зарычал, и юнкеров сменили офицеры-алексеевцы. Эта публика была покруче, правда, мы их дважды отбили, но поручик Усвятский сделал-таки лишний шаг и получил укол в бок, а капитан-дроздовец – целых два. Тут уж и сам Фельдфебель не выдержал, вырвал у кого-то винтовку и устремился прямо на меня. Ну, с Фельдфебелем шутки плохи – в бою он сущий носорог. Я ткнул его в плечо, но он довольно ловко отбросил мою винтовку, и через мгновенье его штык оказался у самого моего горла. Мне еще повезло, что реакция у Фельдфебеля отличная, и он вовремя задержал винтовку. Штык, конечно, учебный, деревянный, но ежели им хорошо ткнуть, да еще в горло… Туркула, кстати, тоже прикололи, правда, сразу трое.

Я не выдержал, отвел Фельдфебеля в сторону и потребовал показать мне его прием. Фельдфебель не стал ломаться и тут же продемонстрировал. Да, неплохо! Это он умеет.

Кончилось это тем, что Фельдфебель всех нас выстроил и произнес целую речь, помянув Ледяной поход, наши штыковые и то, что пуля, как известно, дура, а штык – молодец. Я вспомнил Каховку, танковые атаки, бомбежку с аэропланов, но естественно, смолчал. Генерала Туркула и меня Фельдфебель выделил особо, назвав образцовыми офицерами и мастерами, а также пообещал отметить нас в приказе. Я похолодел: не хватало мне еще стать инструктором штыкового боя. Затем Фельдфебель величественно удалился, а мы с поручиком Усвятским вновь мирно уселись на бугорке и закурили.

После игрища мы вернулись в лагерь и обнаружили, что в нашей палатке все перевернуто вверх дном. Искали от души – матрацы – и те оказались вспороты. Я предоставил нашим соседям-дроздовцам идти в штаб и скандалить, а сам отвел поручика Усвятского в сторону и стал держать совет. Ясно, что «дрозды» ни при чем. Генерал Ноги – человек, видать, обидчивый и это, похоже, только цветочки. Правда, тут тоже не дураки живут, и свой дневник, а также рукопись я, отправляясь на учение, сунул в полевую сумку. Но в следующий раз они доберутся и до полевой сумки, и следовало что-то придумать. Поручик Усвятский предположил, что наши юные друзья-константиновцы, хотя и были с похмелья, но успели заметить, какие именно книги мы купили тогда в Истанбуле. Ну, за эти книги я был спокоен: в палатке их, понятное дело, нет. В общем, прикинув то и это, я взял все уже мной написанное и отнес к генералу Туркулу. Тот долго крыл генерала Ноги, а потом положил мою рукопись в дивизионный сейф. У сейфа круглые сутки стоит караул, так что тут можно быть спокойным. Поручик Усвятский несколько волновался за рукопись своего великого романа про господ офицеров, но я успокоил его. Роман и его автор слишком популярны на нашем Голом Поле, чтобы генерал Ноги решился на похищение. Не сладить генералу с нашим Жюлем Верном!

Итак, Уйшунский бой. В эти дни мне было не до летописания, и в моем дневнике сохранилось буквально несколько строчек. Впрочем, главное я помню и так. Да и неглавное тоже – такое забыть невозможно.

Подходя к Мурза-Каяш, мы увидели зарево. Хутор горел. Мы ускорили шаг. И тут над головами заурчало, и в воздухе появились два «Ньюпора». Я было обрадовался, подумав, что это наши из Качинского авиоотряда, но аэропланы пошли на снижение, и прямо на нас посыпались бомбы. Я лишь успел гаркнуть «Ложись!», и мы попадали в грязь. Аэропланы уже заходили на новый вираж, но тут не растерялся поручик Голуб и ударил из пулемета. Мы немного пришли в себя и взялись за винтовки. Не знаю, удалось ли нам попасть хотя бы разок, но наша стрельба господам красным авиаторам явно не понравилась, и они повернули назад, напоследок сбросив бомбы на горящий хутор. Штабс-капитан Докутович скомандовал, и мы, грязные, как черти, побежали мимо пылающих хат к броду.

У брода все смешалось. Красные были уже там, выдвинув вперед несколько тачанок, под прикрытием которых они теснили батальон 13-й дивизии. Наступали они грамотно, не спеша, где надо – пригибаясь, а где надо – в полный рост. Они уже выбили наших из первой линии окопов и, выстраиваясь в широкую цепь, начинали прижимать батальон прямо к горящему хутору. Так что подоспели мы вовремя. Разворачивать пулеметы было некогда, штабс-капитан Докутович скомандовал: «В штыки!», и наш отряд рванулся вперед. Дело было привычное, но я боялся за пополнение: штыковой бой – достаточно крутое испытание для начинающих. Но юнкера держались молодцами, да и господа бывшие краснопузые, памятуя, очевидно, о мифическом пулемете за их затылками, не отставали. Я выделил для себя плюгавого господина в черной кожанке – вероятно, комиссара, который размахивал наганом и что-то орал, не иначе цитировал господина Маркса.

Он заметил меня и успел навести мне в лоб наган, но большего я ему не позволил: штык вонзился между ребер, что-то хрустнуло, я вырвал штык и ткнул его еще раз в живот. Господин в кожанке дернулся, его очки в железной оправе медленно сползли с носа, но меня комиссар больше не интересовал. Какой-то красноиндеец пропорол мне рукав, я отскочил и двинул его прикладом. Пока он пытался сообразить, больно ему или не очень, я ткнул его штыком под сердце, избавив от всех неприятных ощущений сразу. Тем временем наконец-то ударили наши пулеметы, и краснопузые попятились к броду. Мы бросились за ними, захватили одну из тачанок и заставили их улепетывать с несколько большей скоростью, чем им бы хотелось. В общем, отбились.

Вернувшись на берег, мы сели прямо на песок и закурили, не обращая внимания на появившегося откуда-то генерала Андгуладзе. «Капказский человек» кричал, чтобы мы заняли окопы, но в грязь лезть не хотелось, тем более вид у нас и так был, как у кухаркиных детей. Вдобавок, увлекшись, так сказать, гоном, я забежал слишком далеко в Сиваш и зачерпнул левым сапогом ледяного рассолу. Искать сменные портянки было некогда и я, выкрутив имевшуюся, направился (что поделаешь!), чертыхаясь на чем свет стоит, загонять роту в окопы.

Нас поместили на левом фланге – вероятно, потому, что там было грязнее всего. Я послал двух нижних чинов за водой на окраину хутора, где должен быть колодец, категорически запретив умываться сивашской солью. Это удовольствие оставляю для господ большевиков, ежели, конечно, им делать больше нечего.

Пора было подводить первые итоги. Рота потеряла троих убитыми, четверо, в том числе двое юнкеров, были ранены и один бывший краснопузый исчез – не иначе, переметнулся-таки к своим. Надеюсь, в этом случае «чека» оказалась на высоте. Итак, первый гейм мы выиграли, и пора было посмотреть, что творится во взводах.

У поручика Голуба был полный порядок, пулемет уже стоял в полной готовности, а нижние чины хлебали какое-то варево, которое, как оказалось, поручик Голуб обнаружил во всеми забытой полевой кухне, чудом уцелевшей в Мурза-Каяш. Узнав расположение кухни, я отправил туда гонцов, проверил сектор обстрела пулемета и убедился, что больше мне здесь делать нечего. Поручик Голуб, похоже, действительно проснулся. Я уж было совсем собрался дальше, как заметил странную картину. Поручик, которого я отпустил обедать, мирно хлебает упомянутое варево из одного котелка с каким-то нижним чином, от которого за версту несет Рачьей-Собачьей Красной Армией. Хлебают себе, беседуют и даже смеются. Нет, конечно, вольному воля, но чтоб поручик Голуб! Да еще чтобы смеялся! Он и улыбается-то раз в полгода. Ну, а про его любовь к господам большевикам подробно и распространяться не следует. В общем, меня разобрало любопытство, и я подсел к ним третьим, тем более, моя ложка была, как всегда, за голенищем.

Выяснилось, что мир тесен. Во взвод к поручику Голубу попал его односельчанин, чуть ли не сосед. Поручик даже успел год или два поучить детишек этого соседа уму-разуму в местном народном училище. А почему поручик улыбаться начал, вскоре также стало ясно. Оказывается, краснопузый рассказывал ему о свадьбе его собственной сестры. Сестра нашего поручика, как сообщил красный герой, вышла замуж не за кого-нибудь, а за сына председателя сельского совдепа. Вот уж неизвестно, радоваться или нет таким вестям. Впрочем, поручика Голуба можно понять: его семья жива и здорова, правда, сам он числится пропавшим без вести на Германской, но это, быть может, и хорошо.

Я сунул ложку за голенище и пробрался по ходу сообщения во второй взвод, где распоряжался прапорщик Немно. Тут тоже все было как следует: нижние чины приводили в порядок бойницы, углубляли ходы сообщения и, вообще, носились, как пчелки. Прапорщик Немно стоял посредине, блестя своими цыганскими глазами и время от времени вдохновляя нерадивых точными ударами сапога, так сказать, под хлястик.

Про цыганские глаза я написал без всякого преувеличения. Прапорщик Немно оказался самым настоящим цыганом, правда, цыганом, закончившим Петербургский технологический институт и успевшим получить на Германской Анну и Станислава. Он – военный инженер, но ушел из армии после Бреста, жил в Крыму и попал под последнюю мобилизацию. Дело свое цыган знал, проверять тут было нечего, и я для порядка велел лишь подсыпать бруствер в пулеметном окопе. Заодно удалось угоститься моим любимым «Мемфисом» – у прапорщика оказался неплохой папиросный резерв.

В третьем взводе картина была совсем иная. Грустная картина: взвод попросту спал. А ведь здесь почти половина были юнкера, можно сказать, гвардия. Конечно, мальчишек могло сморить, но чтоб так завалиться спать, не оборудовав огневую позицию и даже не выслав охранения!.. Я пнул сапогом первого попавшего слугу Морфея, поинтересовавшись, где взводный. Ну конечно, прапорщик Геренис мирно спал, завернувшись в шинель. Молоденький такой мальчик – лет девятнадцати, не больше. И прапорщика он получил только что, за успехи в учебе. Я вздохнул и пошел искать поручика Усвятского. Тот, как оказалось, не терял времени даром и уже организовал двоих штабс-капитанов из 13-й дивизии на партию в преферанс. Пришлось поманить его пальцем и направить в третий взвод.

На переправе покуда все стихло, но слева грохот усиливался, в воздухе вновь проскрежетали «Ньюпоры», а за Сивашем то и дело продолжали взлетать сигнальные ракеты. Штабс-капитан Докутович, только что вернувшийся от генерала Андгуладзе, успел прокричать мне, что бой идет по всему фронту, красные атакуют Перекоп, а связь все время рвется. Я догнал его и поинтересовался, что, собственно, предстоит делать нам. Он немного отдышался и пояснил, что пока вместе с 13-й дивизией будем держать брод у Мурза-Каяш, ну а там будет видно.

Красные дали нам передохнуть не больше часа. Поручик Усвятский только успел доложить, что привел третий взвод в божеский вид, надрал уши прапорщику Геренису и оборудовал пулеметное гнездо, как из-за Сиваша ударили тяжелые гаубицы, и колонна красных вновь поперла на нас. Я крикнул по цепи, чтоб без команды не стреляли и, послав поручика Усвятского во второй взвод, сам поспешил в расположение третьего. Прапорщик Геренис имел не просто смущенный, а совершенно несчастный вид. Он начал было бормотать нечто вроде извинений, но я прервал его и велел заниматься взводом, повторив приказ не стрелять без команды. Заодно поглядел на его уши: они оказались обычного цвета, а значит, поручик Усвятский надрал их все же не в прямом, а в фигуральном смысле. Я достал свой трофейный «цейс», с которым не расставался с 16-го, и стал наблюдать.

Красные валили валом. Их артиллерия пыталась прикрыть колонну, устроив огневую завесу вдоль всего нашего берега, но получилось это у них не очень удачно. Правда, и пушки генерала Андгуладзе били неточно – водяные фонтаны взлетали то слева, то справа, обдавая краснопузых соленой сивашской водой, но это грозило им в худшем случае простудой.

Между тем, среди наступающей колонны что-то темнело. Я всмотрелся и понял, что комиссары волокут с собой несколько пушек. Над головой вновь закружили «Ньюпоры», и тут я понял, что брод нам удержать.

Впрочем, эту атаку мы все же отбили. Красных подпустили на пистолетный выстрел, они уже начали выволакивать свои орудия на берег, но тут разом ударили все пулеметы, из-за горящей на околице хутора хаты выполз броневик, а наши артиллеристы выкатили орудия на прямую наводку и ударили осколочными. Затем мы выскочили из окопов, но красные штыкового боя не приняли и вновь побежали обратно. Мы даже успели захватить две пушки, правда, без замков и панорам.

Больше в этот день атак не было, а к вечеру спустился туман, и красные «Ньюпоры», к нашей радости, более не появились. За Сивашем по-прежнему взлетали сигнальные ракеты, артиллерия господина-товарища Геккера время от времени постреливала, но было ясно, что до утра можно отдохнуть.

Спать пришлось в окопах, набросав поверх грязи все, что удалось найти в догоревшем Мурза-Каяше. Мне не спалось, и я решил прогуляться в штаб и узнать новости.

А новости не утешали. Весь прошедший день красные атаковали по всем направлениям, но главный удар пришелся, как и ожидалось, по Перекопу. К вечеру им удалось-таки втянуться вглубь перешейка, хотя тающий лед и несусветная грязь помешали привезти артиллерию, что дало нам некоторые преимущества. Но главное было еще впереди.

К утру все изрядно промерзли, несмотря на костры. Хуже всего был даже не холод, а страшная сырость, подползавшая с Сиваша. Над морем стоял густой туман, и противоположный берег, где скапливались для атаки красные, исчез, словно и вправду сгинул. В такой обстановке даже вражескую атаку ждешь с нетерпением. Солнце еще только-только начинало просвечивать сквозь сизую дымку, как наши соседи слева, батальон 13-й дивизии, снялись с позиции и двинулись куда-то на юго-запад. А вскоре и мы получили приказ оставить окопы и спешным порядком идти к Воинке. У брода оставался лишь небольшой заслон.

Стало ясно – дело плохо. Вопрос был лишь в том, насколько.

До Воинки было далеко, грязь временами становилась непроходимой, и я уговорил штабс-капитана Докутовича завернуть хотя бы на полчаса на наш хутор, чтобы отдышаться. Тем более, первая рота вчера выбежала налегке, оставив свои вещи, которые теперь было самое время забрать.

Уже подходя к хутору, мы поняли, что зря сделали крюк: хутора не было. Все сгорело дотла – и наши хаты, и сараи, где мы разместили новобранцев, и дом, где квартировал штабс-капитан Докутович. Мы так и не поняли, что случилось: то ли артиллерия красных нащупала-таки нас, то ли «Ньюпоры» удачно отбомбились напоследок. Семью штабс-капитан Докутович успел отослать в Карасубазар еще вчера, но все добро его роты пошло дымом, заодно с полевой кухней. Первым следствием этого стала быстрая убыль наших папирос – теперь приходилось делиться с погорельцами.