Гинекологическая проза

Гинекологическая проза
Анна Бялко

Пусть вас не пугает вызывающе-специфическое название книги. В ней не будет медицинской «чернухи» и непристойно-кровавых сцен. Это книга о человеческих отношениях, о росте личности, об умении выстоять в трудную минуту... О женщинах... И в конце концов о любви.

Анна Бялко

Гинекологическая проза

Яслям пошли младенца, Господи Всеблагой,

Ясности мыслям, крик – молчащим устам.

Чтоб, как во тьме ступень нашариваешь ногой,

Вдруг все понять, на город глядя с моста.

    Юлия Левитова

Теплый летний день. Московский сквер, укрытый в колодце домов – ряды скамеечек, песчаные дорожки и шелестящая зелень лип, детская площадка неподалеку и небольшой водоем – место несущественно, пусть это будут хоть Патриаршие пруды, важны лишь солнечный свет, тепло, ленивый покой и переливающаяся мозаика прозрачных теней от листьев под ногами.

На скамье у дорожки сидит молодая белокурая женщина в светлом платье. Она читает книгу, ногой в то же время автоматически покачивая стоящую рядом большую коляску. Иногда, зачитавшись, она прерывает монотонность качания. Тогда из-под марлевого полога, отделяющего купол коляски от внешнего мира, незамедлительно раздается сонное и недовольное кряхтенье просыпающегося младенца. Женщина, виновато спохватываясь, снова начинает качать, и дитя, для порядка немного похныкав, удовлетворенно смолкает…

Благостную тишину нарушают лишь крики играющих на площадке детей. После особенно громкого их вторжения женщина сама, не дожидаясь знака изнутри, приподымает полог, обеспокоенно заглядывает внутрь, что-то осторожно поправляет. Но обитатель коляски спит. Шум смолкает. Солнце мелькает в листве. Глаза женщины постепенно закрываются, ее тоже тянет ко сну – дают себя знать ночные бдения над младенцем. Качания коляски затихают…

Но новое кряхтение не заставляет себя ждать, и все повторяется, и длится снова – качание, плывущая тишина, солнечный свет…

Эта пастельная пастораль, или, вернее, городской пейзаж, не имеет непосредственной связи с какой-либо из героинь последующих рассказов. Это лишь взмах мимолетной вечности, полдневная мечта, если угодно, пролог, главная задача которого – добравшись до конца действия, стать эпилогом. Потому что любой из рассказов о рожденных и даже нерожденных детях должен иметь конец, и если он не похож на нашу картинку, повесть становится трагедией.

Картина кажется предельно незамысловатой, ибо что может быть естественнее, чем мать и дитя, но если приподнять полог, за простотой может открыться жизнь в таких ее проявлениях, которые порой невозможно бывает предположить за стерильностью завесы.

Но все равно нет ничего радостнее, и вместе с тем целостнее и завершенней этой картины. И когда она становится эпилогом, мы можем снова и снова читать рассказы, повторяющиеся так или иначе, всегда и ежедневно – рассказы о наших вымечтанных, зачатых, живых, рожденных и ожидаемых детях.

Рассказ первый

Страшно даже подумать

Ирочка была из тех, кого называют «мамина дочка» – тоненькая, беленькая, аккуратненькая. Она и действительно была маменькиной дочкой, ничем иным она стать и не могла бы – единственный, да к тому же поздний ребенок, плюс две бабушки-пенсионерки, которые пылинке упасть на нее не давали, плюс мамин характер в придачу.

Мамин характер, это, что называется, была отдельная песня. Лариса Викторовна изнутри и снаружи, до кончиков безукоризненно наманикюренных ногтей, была типичной редакционной дамой. Редакционная дама – есть такой женский тип – это внешность, это стиль жизни со всеми вытекающими манерами, повадками, ну и характером соответственно. Высокая и худая (не путать с дамой академической – те, как правило, слегка полноваты, что, впрочем, их не портит), как бы высохшая, с птичьим островатым носом и удивленно поднятыми, выщипанными в ниточку бровями. Волосы выкрашены в неопределенно-каштановый (не яркий, упаси Боже) цвет и подвергнуты химической завивке. Впрочем, однообразие цвета волос определялось, наверное, не столько личными пристрастиями, сколько техническими возможностями – в парфюмерных магазинах в те времена изобилия не наблюдалось, и, кроме извечной хны, выбирать было особо нечего. Одета всегда скромно и изящно одновременно – все тон в тон, ничего лишнего, никаких брюк, никаких вам – фи, моветон, – мини. Элегантная юбка-годе, шарфик на шее, ну, может, легкий излишек неброской бижутерии в стиле фольк – было одно время в моде, так и прижилось. Да, и непременно крупный оригинальный серебряный перстень на сухом длинном пальце, старинный ли прабабушкин, сделанный ли народными умельцами в подпольной мастерской из мужской запонки, тут уж кому как везло. У Ларисы Викторовны, естественно, был старинный.

Работают подобные дамы, как ясно из определения, в разнообразных больших и малых редакционных коллективах, занимая должности разных уровней – от машинистки до выпускающего редактора. Причем чем меньше коллектив, тем, как правило, характернее внешность дамы. Лариса Викторовна работала в некоем географическом издательстве средней величины, должность имела не самую важную, но и не из последних, и, таким образом, ничем из ряда собратьев (сосестер) по цеху не выделялась. Ничем, кроме одного, хотя именно это одно и сыграет ведущую роль в нашем повествовании. Редакционные дамы в большинстве своем бездетны (почему – Бог весть, но факт), у Ларисы же Викторовны была дочка Ирочка, родила которую она поздно – в тридцать шесть – и для всех, включая себя самое, неожиданно. Эта неожиданность и сопутствующее ей удивление легким, почти незаметным для постороннего глаза флером всегда присутствовали в отношении матери к дочке, не слишком мешая, впрочем, воспитательному процессу.

Процесс, о да, имел место быть. Ирочка с детства не мыслила себя иначе как под строгим материнским контролем, который ничуть не ослабевал даже тогда, когда та отбывала на службу. Две бабушки, живущие с ними, Ларисы Викторовны побаивались, все указания по поводу Ирочки выполняли беспрекословно, давая по вечерам подробнейший и детальнейший отчет в каждом детском шаге и помысле. Ни в какой детский сад Ирочка не ходила, в школу-из школы (а она посещала, кроме обычной школы, музыкальную, как положено девочке из хорошей семьи, и еще художественную в придачу) бабушки ее провожали до восьмого класса, пока не была слезно вымолена пятнадцатилетнею Ирочкой хоть эта небольшая вольность – самой переходить двор и два тихих арбатских переулка.

Не стоит думать, что Лариса Викторовна была жестока к Ирочке, ничуть, дочку она любила, другое дело, что сама любовь была для нее проявлением одной из форм обладания. Она была тираном, но тираном милостивым, кроме свободы – а зачем девочке свобода – Ира ни в чем отказа не знала, ее и одевали, и учили, и к морю вывозили, благо средства позволяли. Для Ирочки же мать всегда была и образцом для подражания, и главным советчиком, чьи мнения не подвергались ни оспариванию, ни, в сущности, осмыслению.

Училась девочка хорошо, отличницей, правда, не была, но, закончив школу без троек, без больших проблем поступила в средней руки институт технического профиля. Этот технический институт был выбран Ларисой Викторовной по нескольким существенным резонам: во-первых, поступить проще, во-вторых, от дома недалеко, а в-третьих (и именно так объясняла она выбор дочери коллегам в редакции) – «Девочка решила идти по стопам отца».

Отец – ведь был же у Ирочки и отец. Работал он инженером, или даже старшим инженером, или даже начальником группы в каком-то из многочисленных КБ, уходил на работу рано, приходил поздно, спать ложился по причине громкого храпа в отдельной комнате (еще в одной жили обе бабушки, а Ирочка, сколько себя помнила, делила с Ларисой Викторовной раскладную софу в самой большой комнате, которая называлась гостиной). В воспитательный процесс папа не вмешивался, регулярно приносил немаленькую по тем временам зарплату, каждый год по весне вывозил семейство на дачу на стареньких «Жигулях», и на этом его отцовские функции практически заканчивались, если не учитывать тех пресловутых «стоп», по которым его дочь вступила во взрослую жизнь.

Первое время Ирочкина институтская жизнь мало чем отличалась от школьной – разве что уроков побольше, и ездить подальше, а так то же самое – «школа-дом, дом-школа, Ира, принеси маме зонтик». Училась она и здесь довольно успешно, не блистала, конечно, у них в группе были очень яркие мальчики, очень способные, они и в институт-то этот попали только будучи «инвалидами пятой группы», провалившись сперва по этой же причине на вступительных в МГУ и прочие престижные вузы. Дружить Ира ни с кем особенно не дружила, отношения со всеми поддерживала ровные, но какие-то безличные, чуть больше, может, приятельствовала с Таней, старостой группы, старательной отличницей и зубрилой. Они вместе делали лабораторные, ходили обедать, да давали друг дружке списать конспекты пропущенных лекций.

А на втором курсе – новые законы – парней с их курса позабирали в армию. Поуходили юные гении, осталось только несколько уж самых способных, тех, что и армию «отмотали». Группа, на две трети состоявшая из мальчишек, сильно обмелела, слили ее с параллельной, столь же осиротелой, началось бабье царство. Ожидалось, правда, что к концу третьего курса начнут возвращаться отслужившие ребята предыдущих лет, да это когда еще будет… А пока – тоска…

Ирочка вместе со всеми возмущалась суровостью и нелепостью призывных законов, закатывала глазки, но, по сути, происходящее не очень ее волновало. Жалко, конечно, ребят, но что поделать, судьба. Никаких специальных чувств мальчики, как представители противоположного пола, у Ирочки не вызывали. А вот в аспирантуру потом попасть будет легче, среди всех этих девиц Ирочка оставалась едва ли не первой ученицей.

Так прошел второй курс, потом и третий, а осенью, в самом начале четвертого, в группу из академического отпуска пришла новая девочка, Соня.

Соня была яркой творческой личностью, до академки она блистала в институтской команде КВН, пела и играла на гитаре, была заводилой многих вечеров и капустников и имела массу поклонников на старших курсах, уцелевших от армейской потравы. С ее приходом сонная жизнь в группе слегка оживилась, главным образом за счет того, что к Соньке то и дело захаживали старшекурсники, тут только знай, лови момент, шептались девчонки. К ловле момента Ирочка относилась скептически, но сама Соня ей, пожалуй, нравилась. Правда, было неясно, хорошо ли она учится, все сколько-то сложные курсовые и коллоквиумы за нее писали те же поклонники, Соня только сдавала их, ангельски глядя на преподавателя из-под рыжей челки. Но сдавала успешно, ничего не попишешь.

В группе Соня сдружилась не с Ирочкой, к легкой досаде последней, а с Мариной, высокой нескладной девицей из общежития. За длинные унылые пряди волос, свисающие над ушами, Марину в глаза называли «Спаниелем», не обидно, но характерно. Под Сониным влиянием она в короткое время разительно преобразилась, коротко и стильно остриглась, перестала сутулиться, а в довершение всего уехала из общаги. Поговаривали, что Сонька познакомила ее со своим приятелем, тот Маринку и приютил. Как бы там ни было, из серой провинциалки Марина к Новому году стала самоуверенной москвичкой, не хуже самой Ирочки. С Соней они были не разлей вода, жизнь их была окружена какими-то событиями, историями и происшествиями, какими – неясно, но по отрывочным сведениям жутко интересными.

Ирочка подумывала присоединиться к этой паре, уж больно было заманчиво, и авторитет в группе у Соньки был бесспорным, куда там старосте Тане. Но просто так, с бухты-барахты, подойти: «Давайте дружить», казалось Ирочке нелепым и недостойным, и она сильно рассчитывала в этом смысле на начало следующего семестра. Новый семестр, новая жизнь, что может быть естественней.

Отшумел Новый год, навалилась сессия. По груп-пе ходили слухи о каком-то невероятном празднестве, устроенным, ясное дело, Соней, что только укрепляло Ирочку в ее замыслах. Странное дело, каникулы почему-то впервые показались ей длинными и скучноватыми, и (еще более странное дело) она, тоже впервые, не поделилась своими намерениями с мамой.

Маме, впрочем, как раз в это время было не до Ирочки с ее туманными планами, мама вся была обуреваема одной, но пламенною страстью – делала в квартире ремонт и меняла интерьер. Это занятие поглощало целиком не только ее – обе бабушки изо всех старческих сил строчили на машинке очередные шторки и занавеси, Ирочку гоняли отмечаться в очереди на мягкий гарнитур, и даже папа не смог уклониться от развешивания полочек и карнизов. Лариса Викторовна реяла посреди всего этого, как буревестник, то и дело намечая хозяйским глазом новые свершения. Завершающим штрихом стала покупка нового столового сервиза голубого цвета, который гармонировал с цветом кухонных стен, оклеенных заново немецкой клеенкой. На многочисленные полочки были расставлены многочисленные вазочки с собственноручно подобранными букетами из засушенных цветов, и Лариса Викторовна уже предвкушала завистливые восторги сослуживцев (не всех, конечно, а удостоенных быть приглашенными).

На фоне разноплановых дизайнерских работ необходимость идти наконец учиться показалась Ирочке таким облегчением, что она даже устыдилась внутренне своих мыслей. В самом деле, мама для нас же надрывается, сколько сил тратит. Но возможное начало чего-то нового в жизни было так заманчиво, что, отринув угрызения совести, на первые занятия Ирочка ехала вся в предвкушении новых событий.

Ожидания обманули. Соня на занятия не пришла, говорили, что свалилась с гриппом; Марина, отсидев как на иголках первую пару, мгновенно утекла, оставив Ирочку с носом и разбитыми мечтами. Казалось бы, днем раньше – днем позже, какая тут разница, но ведь всем знакомо это чувство внутреннего опустошения, когда к чему-то готовишься, готовишься, а оно в последний момент возьмет да и ускользнет от тебя неожиданно.

Словом, Ирочка была расстроена. Но виду показывать нельзя было. На перерыве, когда вся группа сидела в пустой аудитории, Ира, рассказывая Тане о потрясающем ремонте, которым занималась все каникулы, вдруг заметила незнакомую девушку с русыми кудрями ниже плеч, стоящую у окна и прислушивающуюся к разговору. Та, встретив Ирочкин взгляд, не спеша подошла к ним:

– Привет. Я теперь буду с вами учиться, из академки пришла. Зовут Алина, прошу любить и жаловать.

Ирочка, поглощенная внутренними переживаниями, большого значения этой Алине не придала – подумаешь, еще одна девица из академки, одета хорошо, но только-то. А зря.

Не будь Алины, вся жизнь Ирочкина могла бы по-другому пойти, но обо всем по порядку…

Если появление Сони внесло в жизнь группы оживление и свежую струю, то с Алиной пришло нечто совсем иное. В какой-либо общественной жизни она не участвовала напрочь, отговариваясь маленьким ребенком. Справедливости ради, она и занятия-то посещала далеко не все, только семинары и те лабораторные, без которых зачета не получишь. Но при этом непостижимым образом ей удалось очаровать всех мальчиков, находящихся в ближайшем окружении. Мальчики были те еще, юные гении, грезящие о науке, до сих пор вообще неясно было, какого они пола. А тут оказалось – мужского, ходят за Алиной табуном, носят ей коржики из буфета и спорят, кто будет с ней делать очередную лабу. И это замужняя девица! С ребенком! Подумать страшно…

В целом же Алина оставалась для народа загадкой, никто, включая мальчиков из свиты, ничего про нее толком не знал. Была вполне компанейской, могла потрепаться на общие темы, обсудить моды грядущего сезона, одевалась сама потрясающе, тряпки только импортные, и где достает, поганка. Была в курсе всех новинок, будь то выставки или книги, о многом знала даже раньше других. Но все это исключительно между занятиями, а чуть звонок – фр-р, и нет Алины. Унеслась куда-то в свою отдельную жизнь. Она вообще была стремительная, влетала в аудиторию, раскидывалась, сумка, куртка, тетрадки, быстро списывала у кого-нибудь из мальчишек конспекты, на одном занятии готовилась к другому, сдавала раньше всех лабораторные, быстро что-то такое рассказывала обществу и исчезала. «Дивное явление природы, вольное в своих прихотях», – сказал про нее кто-то из юных гениев, как припечатал.

Однажды, на каких-то замысловатых лабораторных, типа электротехники, старательная Таня болела, и Ирочка осталась без напарницы. Она было загрустила – вдвоем-то гораздо легче, но тут влетела запыхавшаяся Алина, плюхнулась на свободное место рядом с Ирочкой и стала озираться в поисках кого-то из ребят. Тут Ирочка и спроси ее:

– Хочешь со мной сегодня лабу делать?

– Да? А ты одна? А у тебя и конспект есть? Здорово! Давай будем вместе делать, ну этих мужиков к черту, вечно их нет, когда надо. Пошли допуск получать, конспект я потом, в процессе перепишу.

Ирочка от такого натиска и напора слегка опешила, идея получать допуск без тщательной подготовки ей претила, но Алина в ее сомнения даже вникать не стала:

– Да чего тут готовиться-то, пошли, у меня времени мало, мне еще две лабы сегодня сдать надо. Не дрейфь, я все отвечу, ты, главное, кивай вовремя и поддакивай.

Оказалось, не одна Ирочка столбенеет от Алины, преподаватель тоже долго не выдержал, подписав Ирочкин конспект к допуску минут через пять. У Ирочки с Таней этот процесс никогда меньше двадцати минут не отнимал. В конце, правда, он робко попросил взглянуть на Алинин конспект, на что та, ласково посмотрев на него, прощебетала:

– Ой, ну он у меня там в сумке, он точно такой же, чего за ним таскаться, я вам через полчаса покажу, когда работу сдавать буду, ну что сейчас время-то терять, мы лучше пойдем работать…

С лабораторной установкой Алина обращалась столь же решительно, но возиться ей скоро надоело, она вспорхнула, слетала в подсобку и привела оттуда лаборанта, аспиранта кафедры электротехники, угрюмого молодого человека. Щебеча нечто, с Ирочкиной точки зрения совсем несусветное, и переписывая одновременно Ирочкин конспект, Алина заставила лаборанта отладить установку, провести измерения и проверить данные по таблице. Строго спросила под конец: