Мне давно хотелось убить

– Сейчас все и узнаю.

Юля заставила себя улыбнуться, чтобы Щукина не поняла, что она испугалась. Интересно, когда же ее нервная система настолько закалится, что она перестанет вздрагивать от каждого телефонного звонка, от каждого подобного сообщения? Ведь еще ничего не известно, а откуда же эта внутренняя дрожь? Хотя, может, она свойственна всем женщинам? Или даже мужчинам?

– Не дрейфь… – услышала она на пороге и разозлилась уже по-настоящему на Щукину. Остановилась, обернулась, собралась ей сказать что-то резкое, но передумала и махнула рукой. И перед тем как хлопнуть дверью, успела заметить какую-то растерянность в лице Нади, словно та, спохватившись, пожалела о своем ироничном «не дрейфь».

В машине Юля немного успокоилась и перенеслась мыслями к Жанне. Что такого могло произойти с этой тихой и незаметной женщиной? Почему она не в состоянии была позвонить ей в агентство, а попросила приехать через какого-то мужчину. Жанне было около двадцати пяти лет. Невысокая, стройная, с огромными карими глазами, которые смотрели на мир спокойно, отражая течение времени и словно не понимая, что все происходящее вокруг имеет какое-то отношение непосредственно к Жанне. Созерцательность ее истолковывалась многими женщинами, которые бывали в ее доме в качестве клиенток, неправильно – считалось, что Жанна слишком высокого мнения о себе. Но Юля чувствовала, что за внешней надменностью и невозмутимостью этой молодой и симпатичной портнихи скрывается тонкая, ранимая и чувствительная натура, которой свойственны доверчивость, неумение приспосабливаться и даже рассеянность. Быть может, поэтому она сначала не могла воспринимать Жанну только как портниху, они подолгу беседовали за чашкой кофе вместо того, чтобы заниматься примеркой.

Выяснилось, что Жанна – филолог, учительница русского языка и литературы в школе – в свободное от основной работы время сначала шила только для своих знакомых, причем бесплатно, но позже, после смерти ее матери, когда возникла острая необходимость в деньгах (Жанна копила деньги на мраморный памятник), а в школе, где она работала, зарплату практически не платили, она и занялась шитьем всерьез.

Юля нашла ее по объявлению в газете и, оставшись довольной ее первой работой (Жанна сшила ей летнее платье из голубого шифона для отпуска), заказала еще несколько вещей. Возможно, если бы не работа, которая отнимала почти все время, Юля успела бы подружиться с Жанной настолько, что отпала бы необходимость в постоянном «женском» общении со Щукиной. Дело в том, что в присутствии Жанны, находясь у нее дома, Юля отдыхала и чувствовала себя попавшей на тихий и спокойный остров, где можно расслабиться и почувствовать себя женщиной. Сидя в глубоком низком кресле с журналом мод на коленях и представляя себя в платье от Жана Пату, она хотя бы на эти пару часов забывала о кошмарах, свидетельницей которых ей приходилось бывать по роду деятельности. Как приятно было заехать к Жанне после встречи в морге с Лешей Чайкиным, руки которого по локоть вымазаны кровью очередного вскрытого трупа… Да, что и говорить – у Жанны ей было хорошо, в этом теплом и ярко освещенном множеством ламп мирке, заваленном пергаментными, шуршащими под ногами лекалами и цветными лоскутами, бобинами с нитками и подушечками с иголками… Приятно было слышать ее воркующий нежный голос и вдыхать аромат домашнего печенья, которое Жанна пекла настолько часто, насколько ей позволяло время. А примерки! Это приятное касание мягкой шерстяной ткани к коже или прохладного шелка, ласкающего тело… Раньше, когда знакомые женщины рассказывали Юле о том, что они получают удовольствие от примерок, это казалось ей чуть ли не извращением: подумать только – наслаждаться прикосновениями какой-то портнихи! Но теперь, столкнувшись с этим чисто женским времяпрепровождением, она поняла и оценила казавшиеся ей раньше патологическими чудесные физические ощущения, доставляемые ей Жанной. Здесь не было ничего сексуального, это было нечто совершенно другое, но не менее приятное и, уж конечно, – невинное…

Перед тем как подняться, Юля взглянула на окна Жанниной квартиры – только они из всего дома и светились в голубом сумраке зимнего дня. Жанна работает, и ей требуется много света, гораздо больше, чем всем остальным жильцам, экономящим в полдень на электричестве.

Шубин приучил ее держать пистолет всегда наготове, и это стало, слава богу, уже привычкой. Пусть Жанна портниха, что ж с того? Мало ли…

Юля вошла в подъезд, поднялась на один лестничный пролет и заглянула в почтовый ящик с цифрой 15. В нем лежал конверт. Достать его было невозможно, и она подумала о том, что нужно сообщить о нем Жанне.

Поднявшись на третий этаж, она остановилась напротив двери и потопталась немного на пороге перед тем, как позвонить. Она попыталась прислушаться к звукам, доносящимся из квартиры Жанны, – было тихо. Подозрительно тихо, потому что обычно оттуда доносился стрекот швейной машинки.

Она позвонила. Послышались шаги, затем какой-то шорох и даже бормотание, наконец дверь распахнулась, и Жанна, увидев на пороге Юлю, бросилась ей на шею:

– Господи, как хорошо, что ты пришла… Заходи скорее… – И уже шепотом, возле самого уха: – Знаешь, меня хотят убить…

Глава 2

– Слушай, Витя, я уже целый час пью водку и закусываю этим роскошным салом, а ты все молчишь…

Шубин опьянел от жары, от водки и розового, в мясных прожилках, тающего во рту сала. Не мог он не попробовать и густого и душистого грибного супа, и маленьких соленых огурчиков, которые Витька вылавливал пальцами из трехлитровой банки. Когда же на столе появилась стопка толстых и жирных, пересыпанных сахаром, блинов, Шубин понял, что жизнь его прожита зря, раз у него нет ни дома, ни жены, ни просто кого-то, кто бы так заботился о нем.

– Так ты женился? – пытал он своего друга, уписывая за обе щеки приторные, пышные, с привкусом свежих дрожжей, блины и запивая их вишневым киселем. – А где же ты прячешь свою хозяйку?

Но Витька продолжал упорно молчать. Он тоже пил, закусывал, но всем своим видом показывал, что самое главное, ради чего он и вызвал Шубина, – впереди.

Лицо у Витьки было напряженным, озабоченным. И видно было, как он старается угодить гостю, как суетится, ухаживая за ним и пытаясь словно бы задобрить.

– Или ты мне говоришь, куда спрятал ту, которая все это приготовила, или я… не знаю, что с тобой сделаю…

– Пойдем покурим… – вдруг предложил Витька и встал из-за стола. Высокий, на голову выше Шубина, Витька Ерохин утер рот рукавом клетчатой фланелевой рубашки и тяжело вздохнул: – Выйдем на крыльцо.

Рыжие спутанные вихры его заметались на ветру, в них стал быстро набиваться снег.

После ярко освещенной кухни и сеней воздух на дворе, куда они вышли, казался темно-синим. Пахло дымом. Под ногами скрипел снег, где-то поблизости, в соседних дворах лаяли собаки.

– Так ты женился или нет? – Шубин вздохнул полной грудью и закашлялся сладким, обжигающим морозным воздухом.

– Да что ты заладил: женился да женился. Один я, понятно? И уж не женюсь, видно.

– Не понял… – растерялся Шубин. – А кто же блины-то пек? Огурцы солил? Соседка, что ли?

– Да нет… Я сам. Сам все: и блины, и огурцы. У меня еще и борщ есть. Я все умею, мне никто не нужен.

Шубин даже протрезвел. Витька всегда любил женщин, и они любили его.

– Ну-ка ущипни меня…

– Думаешь, чего я тебя вызвал-то?

– Ну не бабу же ты попросишь меня искать?

– Я нашел уже, – сказал Витька дрогнувшим голосом и вздохнул, достал сигарету из кармана и закурил. – Потому и вызвал.

– Ничего не понял.

– Пойдем покажу…

Он легко сбежал с крыльца и быстрым шагом направился, пересекая заснеженный большой двор, в сторону сарая. Шубин едва поспевал за ним.

Вспыхнул свет – это Витька включил фонарь в сарае.

– Входи, – позвал он.

Шубин вошел в сарай, и первое, что ему бросилось в глаза, – аккуратные, свежеструганые полки, на которых стояли какие-то коробки, банки, бутылки… Идеальный порядок, как и должно быть у хорошего хозяина. Под ногами старенький, но чистый линолеум в крупную черную клетку.

– А что, сарай не отапливается? – спросил Шубин и хотел было уже пройти дальше, как Витька схватил его за рукав.

– Стой! Гляди…

Он наклонился и поднял с пола серую рогожу.

Шубин присел на корточки и, когда Витька отошел в сторону, чтобы не закрывать собой свет, увидел большой узел с тряпьем.

– В тот вечер на ней было точно такое же платье… красное, в белую крапинку. Там внутри и сумочка ее – красная, с застежкой. А еще ухо с сережкой. Это я дарил ей эти сережки. Они недорогие, с маленькими рубинчиками.

Витька развязал узел, и Игорь увидел, что это действительно женское платье, но только потерявшее форму и все в расплывшихся пятнах, напоминающих кровь. Рядом с красной сумочкой, смятой, словно этот узел долго лежал под прессом, а потом замерз на морозе. И ухо. Серое, с крохотной золотой или позолоченной сережкой и красным камешком.

– Что это? Откуда это у тебя? И чье платье? Сумка? Да не молчи ты!..

Шубин тотчас протрезвел. Его затошнило от выпитого и съеденного за столом. Зато теперь он знал, зачем его вызвал к себе Ерохин.

– Ее звали Наташа, фамилия Литвинец.

– Ты знал ее? Она что, пропала?

– А ты откуда знаешь?

– Да ниоткуда, – хмыкнул Игорь и поднялся, отряхивая колени. – Я что, похож на идиота?

– Я встречался с ней, а где-то в сентябре она пропала. Ее видели вот в этом платье…