Нирвана с привкусом яда

– Вот поэтому я приходила и извинялась перед ней, принесла бутылку шампанского и даже деньги, пять тысяч рублей, чтобы только она простила меня и чтобы я могла спокойно приходить в этот магазин… Не знаю, как я могла так поступить…

– У нее был шок, это же понятно! – вмешалась в разговор молчавшая до этого и медленно поглощавшая ломтики маринованного мяса Лариса. – Любая бы на ее месте устроила шум… Я ей еще сказала тогда, что украсть мог кто угодно, и с чего она взяла, что это продавщица, но она мне толком так и не ответила…

Алла сидела, слушала и представляла себе уже, как садится в самолет и возвращается в Москву. Все, хватит с нее расследований. Глупости все это. Какая-то шуба, извинения… Хотя именно этот инцидент и заставил Ольгу, видимо, что-то предпринять, написать своей московской состоятельной подружке, чтобы попросить ее помочь ей. Видно, ни у нее, ни у Ирины на тот момент не было денег на адвоката. К тому же Ольга не так давно купила «Мерседес», заняла у кого-то денег, словом, у нее были долги… Но все же закончилось благополучно. Лиза у нее даже прощения попросила.

– А что хозяйка магазина? – Алла знала хозяйку, Галину Позднышеву, как знала и то, что Галина очень дорожила своими продавцами и не могла их вот так просто уволить за преступление, которого они не совершали. – Вы разговаривали с ней?

– Да, перед ней я тоже извинилась… Попросила, чтобы Ольгу не трогали, не увольняли, что я ошиблась… Неприятная история.

– Шубу, значит, так и не нашли, – кивнула головой Алла. – Скверная история, вы не находите?

А про себя подумала: «Сегодня же возьму билет на завтра…»

– Но они сами ушли… Думаю, у них с хозяйкой конфликт вышел, может, она тоже такая же эмоциональная, как и я, наговорила им, Ольга обиделась и ушла, а Ирина с ней… Но все равно – у Ольги было такое лицо, вы себе представить не можете… Я откуда-то точно знала, что это она, но рассудком понимала, что доказать не могу, поэтому и извинялась…

– Теперь вы без шубы? – зачем-то спросила Алла.

– Ну почему без шубы? С шубой. Я тогда же, летом, вышла замуж… У меня теперь аж две шубы. Но все равно история неприятная, и я вспоминаю ее с тяжелым чувством…

– Вы до сих пор думаете, что это Ольга ее украла?

– Я воздержусь…

– Алла, – подала голос Лариса и посмотрела на нее с подозрительностью. – Мы собрались здесь, четыре неглупые женщины, зачем? Затем, чтобы поговорить о шубе? Я не верю вам. Девушки погибли. Шестнадцатого июля. Уж не собираетесь ли вы связать их смерть с происшествием в магазине? Говорите прямо!

Такого не ожидала даже Женя, которая, услышав приму, аж присвистнула.

– Лара, ты что, спятила? Человек приехал, чтобы выяснить, нет ли ее доли вины в том, что они погибли, понимаешь? Другими словами, что было бы, если она тогда отозвалась или даже приехала сюда, чтобы помочь своей подружке… А ты что такое говоришь?

– Из-за такого не приезжают… – отмахнулась Лара, отказываясь верить Жене и тем более ее прибабахнутой племяннице. Она с самого начала чувствовала, что Лизу пригласили в ресторан вовсе не для того, чтобы говорить о пропавшей шубе, было что-то куда более серьезное, о чем им с Лизой еще только предстояло узнать. – Ситуация сложная, но все равно не такая серьезная, чтобы связывать ее со смертью. Это же был несчастный случай. Так что, Алла, возвращайтесь к себе в Москву спокойно, ни о чем не переживая… Мы все подвержены эмоциям. И Лиза, наломавшая дров, потому что такая невыдержанная. И я, когда прибежала в магазин и устроила разнос девчонкам, и Ольга, которая, испугавшись, написала вам письмо… А виноваты те, кто украл шубу. Бедные Ольга и Ирина. Я предлагаю выпить за упокой их душ, честное слово, так этих девушек жалко…

Когда сестры вышли из ресторана, Лариса еще какое-то время молчала, вспоминая разговор, Лиза же вообще находилась в сильно подавленном состоянии.

– Мне не хватало только еще, чтобы Алик связал смерть своей бывшей подружки с шубой, – проговорила наконец дрожащим голосом Лиза. – Откуда мне было знать, что они разобьются, что погибнут… Ну перегнула палку, не надо было мне все это устраивать и поднимать шум, но кража шубы – это первое, что тогда пришло мне в голову. Представь себе, прошло уже три года, все тихо-мирно было, и вдруг эта Алла. Ну скажи, чего ей нужно было от нас? Выслушать рассказ о шубе? Или она действительно думает, что это я подстроила аварию, чтобы отомстить ей за кражу?

– А если бы ты знала, как удивилась Женя, когда я – представляешь, я, я?!! – Лара подняла вверх указательный палец с немного кривоватым красным острым ногтем, – так легко согласилась встретиться с ее племянницей, да еще привести тебя с собой?! Мы же с ней вообще не разговариваем, только на репетициях, у нас с ней давний конфликт…

– Из-за Мики?

– Не только, – отмахнулась, не желая вспоминать общих с Женей любовников, Лариса. – А тут вдруг я согласилась, да еще, повторяю, с такой легкостью… Как ты думаешь, ее это не насторожило?

– Понятия не имею, – пожала плечами Лиза. Ее, по большому счету, не интересовали театральные интриги сестрицы, она вся была поглощена своими страхами, боялась, что эта дама, прибывшая из Москвы, собирается разоблачить ее и доказать всему миру, что шубу-то никто и не крал, что все это было подстроено с одной-единственной целью: посадить Ольгу, ее соперницу, в тюрьму, избавиться от нее любым способом. – Но у меня от всего этого голова идет кругом.

– Не бойся. Шубу все равно никто не найдет, и никто ничего не докажет. Насколько я помню, те люди, которые помогали тебе в этом грязном деле, живут на Украине. Ты мне только одно скажи: ты действительно после этого скандала приходила и извинялась перед Ольгой?

– Правда. Я испугалась, что Алик бросит меня, он не такой дурак… Я-то думала, что он ничего не узнает, они же перестали встречаться… Мне сон тогда дурной приснился. Словом, я испугалась…

– А что с ней было потом?

– Не знаю, но в магазине я их потом не видела, вместо них работали другие девчонки.

– Ты легкомысленная, Лиза, ничего не можешь довести до конца. Я бы вот, например, эту Ольгу посадила. А что? Сегодня не украла – завтра украдет.

Лара вдруг поняла, что сморозила глупость, остановилась прямо посреди улицы и посмотрела на Лизу. И вдруг ее осенило:

– Знаешь что, сестричка, ну-ка посмотри-ка мне в глаза! Они действительно разбились в машине случайно или же это твоих рук дело?

Глава 9

Маркс, ноябрь 1997 г.

Роман Гончаров так увлекся Викой, что позволил ей поселиться у себя на старой мельнице, и теперь, после того, как история с изнасилованием какой-то там Марины улеглась и даже забылась, успокоился окончательно и понял, что влюблен. Он перевез из своей городской квартиры, где проживал с матерью, школьной учительницей, кое-какую мебель (диван, старый комод и книжный шкаф), постель, посуду и даже запасы домашних консервов и стал жить с Викой как с женой. Утром после завтрака он провожал ее в медицинское училище, потом возвращался и работал, писал свои картины. После двух часов Вика возвращалась, разогревала обед, и они трогательно, чуть ли не в обнимку, устроившись за маленьким круглым столом, обедали, затем спали часов до пяти-шести, и вечером, до полуночи, каждый занимался своим делом: Вика читала медицинские книги, готовила еду на завтра, а Роман продолжал работу над своими холстами. За две недели такой райской, романтической жизни, пропитанной, как густым сладким сиропом, любовью, родилось два отличных Викиных портрета и натюрморт с зимними яблоками. Натюрморт Роман весьма выгодно продал одному заезжему коммерсанту, а портреты решил оставить себе: не мог позволить, чтобы кто-то владел родным ему лицом, ее глазами, губами, черными кудрявыми волосами…

Его мать, тяжело переживающая увлечение Романа какой-то девчонкой, которую она даже видеть не желала, хотя Роман и звал ее к ним на мельницу, хотел познакомить с Викой, а заодно показать ей, трепетно относящейся к творчеству сына, на редкость удачные, по его мнению, портреты, с ужасом ждала известий о беременности своей бутафорской невестки. Роман же, чувствуя, что отношения его с матерью с каждым днем становятся все прохладнее, пытался убедить ее в том, что Вика хорошая, что они любят друг друга и что, возможно, именно она-то и станет его женой, вдруг начал понимать, что мать любит его какой-то болезненной, эгоистической любовью и что, будь его избранница даже святой, все равно не пожелает отдать ей сына, и что его личная семейная жизнь в любом случае обернется для него потерей матери. Он еще не знал, готов ли он к этому, но заходить к матери стал реже и даже, думая о ней, начал испытывать неприятное, щемящее чувство, как если бы не он, а мать предала его, бросила. Не так он представлял себе свою взрослую жизнь. Он всегда видел свою мать рядом с собой, рядом с самыми близкими ему и дорогими людьми – женой, детьми…

Природа щедро одарила Романа талантом рисовальщика, он рисовал с раннего возраста, причем на всем, что попадалось под руку: на бумаге, стенах, столешнице, оконных стеклах и даже на собственной коже. И мать, воспитывавшая его без мужа (отца своего Роман так никогда и не увидел, хотя знал, что он живет где-то рядом, в Марксе, и что у него своя семья и еще двое сыновей), никогда не ругала его за разрисованные стены и окна, она чувствовала, что Роман – прирожденный художник, и очень рано стала покупать ему краски, кисти и все, что могло бы понадобиться мальчику для рисования. После десятилетки он с легкостью поступил в художественное училище, отлично окончил его и теперь, превратив с помощью матери и ее хорошего друга, занимавшего не последнюю должность в администрации города, старую мельницу в комфортную, отапливаемую и просторную мастерскую, практически все время проводил там. Романа уважали в городе, многие, кто видел его работы на художественных выставках, здоровались с ним и улыбались ему, хотя и не могли позволить себе купить его картины, но настоящая известность к нему пришла только после того, как он выставился в Радищевском музее в Саратове; несколько его работ были куплены иностранцами, пару раз его фото (залитая солнцем белокурая голова с веселыми глазами на фоне яркого волжского пейзажа) появились на обложках журналов. Растиражированный буклет с фотографиями его женских портретов и обнаженных красавиц (натурщиц своих он выбирал среди студенток марксовского музыкального и медицинского училищ) за символи-ческую плату был разобран и раскуплен на рекламные вкладыши в ресторанные меню и дисконтные карты магазинов женского белья.

Перебираться в Саратов он пока не собирался, считал, что еще рановато, что не дорос, но после каждой выставки или удачно проданной картины начинал чувствовать, что в Марксе ему становится тесно, что рано или поздно ему предстоит сделать выбор – оставаться ли вообще в России или же переезжать за границу, воспользовавшись покровительством какого-нибудь состоятельного иностранного поклонника.

Вика же, став жить с Романом, была просто оглушена своим неожиданно свалившимся на нее счастьем и молила бога о том, чтобы Роман только не разлюбил ее. Она понимала, что не чета ему, талантливому, красивому и подающему большие надежды художнику, и что он живет с ней лишь потому, что она вовремя подвернулась ему под руку, что ему было удобно с ней, спокойно и надежно. Но стоит ему встретить более интересную девушку, богатую духовно, какую-нибудь музыкантшу, к примеру, или филологиню, как он, присмотревшись к Вике, вдруг поймет, что чуть было не связал свою жизнь с девушкой не очень-то и красивой, во-первых, к тому же простой, лишенной творческой жилки, и что единственное, что она хорошо умеет делать, так это готовить тушеную кислую капусту с колбасой да еще прибираться в мастерской.

К тому же она отлично помнила, каким обманным способом вошла в его жизнь, словно совершила с ним сделку, пообещав алиби (которое, кстати, ему и не понадобилось – ту девчонку, оказывается, никто и не насиловал, просто она приняла желаемое за действительное, дура), и каждый раз вспоминая это, ей становилось не по себе – уж больно хотелось ей чистых, искренних отношений, которые строились бы на любви, а не на страхе или желании отблагодарить ее за то же самое алиби…

Старая мельница превратилась для Вики в золотую кофейную мельницу, куда упорный и сильный Роман щедро ссыпал горстями свою любовь и ласку, свои драгоценные картины и художнические надежды… Такой, во всяком случае, она увидела свою жизнь в одном из самых чудесных своих «мельничных» снов…

А в начале ноября она поняла, что беременна. События в ее личной жизни нанизывались на дни и часы с удивительной скоростью, аж дух захватывало… Уж теперь-то Роман ни за что ее не бросит, не сможет, не посмеет, даже если разлюбит, если появится в его жизни другая женщина. Он сам говорил, что у него будет много детей… И при мысли, что по устланному толстыми коврами плиточному полу на мельнице будет бегать босоногий толстенький малыш с белыми кудряшками, у нее замирало сердце. А в пронзенной солнечными лучами будущего сиреневой картинке возник силуэт незнакомого ей европейского города с башнями, готическими зданиями, узкими улочками и шпилем собора… Да, они уедут, несомненно уедут, бросят этот пропахший Волгой и рыбой городок, куда-нибудь в Австрию, туда, где живет тот толстяк, который в прошлом году купил у Романа (она сама видела фотографии с выставки) целых пять картин! Он звал его с собой, сказал, что купит ему дом, поможет с выставками, что он понимает, какое будущее ждет Романа, что верит в него…

Вика стояла в коридоре в двух шагах от кабинета гинеколога и предавалась своим мечтам, пока не заметила сидящую неподалеку от нее девушку с заплаканным лицом. Ей так захотелось помочь ей, пусть даже просто сказать доброе слово или дать денег (мало ли?!), что она подошла и спросила, в чем дело. Ярко-рыжая, худенькая, в накинутом на плечи теплом шарфе, девушка сказала с кривой усмешкой, что залетела. И что теперь вообще не знает, куда ей идти. И вдруг зло, сквозь зубы процедила, что она теперь знаменитость, ведь это она и есть та самая дура, которая, собираясь затеять судебный процесс над насильником, сама стала жертвой представителя закона.

– Представляешь, – всхлипнула она, доверительно склонившись к неприлично счастливому лицу Вики, – он, следователь, прямо на моих глазах порвал мое заявление, сказав, что меня никто не насиловал, что я сама все это придумала… А забеременела я от кого, спрашивается? От святого духа? Или от того, второго, художника, которого я вообще не знаю и смутно помню?.. Короче, мне надо уезжать отсюда. Делать аборт и уезжать. Мне нельзя больше оставаться в этом городе, где каждый будет указывать на меня пальцем. Вот так-то вот…

Девушка была явно не в себе и нуждалась в помощи. А Вика стояла, пораженная тем, что судьба свела ее с той девчонкой, кажется, ее звали Мариной, благодаря которой она и заполучила себе Романа! Бедолага! Если сначала Вика испытывала к ней, к неизвестной ей музыкантше, чувства отвратительные, злые и готова была сама отправиться к Марине и высказать ей в лицо все, что она думала о ней, не знающей меры в выпивке, распутнице, которая спровоцировала парней на насилие, ведь это по ее вине Роман был так напуган и переживал не лучшие свои дни, то теперь она видела перед собой существо до такой степени несчастное, что невозможно было ее оставить одну, не помочь ей.

– Ты подожди, не спеши… Надо все хорошенько обдумать, понимаешь? Пойдем ко мне, ты мне все расскажешь… Аборт ты всегда успеешь сделать…

– А почему ты мне все это предлагаешь? – Брови Марины взлетели, а в глазах вместе с проблеском разума появилась тень недоверия. – Ты кто вообще?

– Погоди… Думаю, что тебе надо нанять адвоката, он сможет доказать, что ты действительно была изнасилована, а с помощью анализа на ДНК будет установлено, что отец твоего ребенка – именно тот самый музыкант…

– Ты, случаем, не мать Тереза?

– Нет, я не мать Тереза. Меня зовут Вика.

Глава 10

Саратов, июль 2005 г.

– Знаешь, я должна возвращаться в Москву. Ты права – нельзя вести себя таким образом, прятать голову в песок… Натан оставил мне в наследство такое поле для деятельности, что Грише одному не справиться… Думаю, что эта история с шубой забудется, как и мой визит. Если бы ты только знала, как ужасно я чувствовала себя в ресторане, когда задавала эти глупые вопросы, словно вела самый настоящий допрос!..