Ай да Пушкин… Музы о поэте

Вот они:

Ты обещал о романтизме,
О сем Парнасском афеизме
Потолковать еще со мной;
Полтавских муз поведать тайны,—
А пишешь лишь об ней одной.
Нет, это ясно, милый мой,
Нет, не влюблен Пирон Украины.
Ты прав, что может быть важней
На свете женщины прекрасной?
Улыбка, взор ее очей
Дороже злата и честей,
Дороже славы разногласной;
Поговорим опять об ней.
Хвалю, мой друг, ее охоту,
Поотдохнув, рожать детей,
Подобных матери своей,
И счастлив, кто разделит с ней
Сию приятную заботу,
Не наведет она зевоту.
Дай бог, чтоб только Гименей
Меж тем продлил свою дремоту!
Но не согласен я с тобой,
Не одобряю я развода,
Во-первых, веры долг святой,
Закон и самая природа…
А во-вторых, замечу я,
Благопристойные мужья
Для умных жен необходимы:
При них домашние друзья
Иль чуть заметны, иль незримы.
Поверьте, милые мои,
Одно другому помогает,
И солнце брака затмевает
Звезду стыдливую любви.

    А. Пушкин, Михайловское.
Восхищенная Пушкиным, я страстно хотела увидеть его, и это желание исполнилось во время пребывания моего в доме тетки моей, в Тригорском, в 1825 г.[18 - В Тригорском летом 1825 года А. П. Керн гостила с середины июня по 19 июля, когда вместе с П. А. Вульф-Осиповой и ее дочерьми – Ан. Н. и Е. Н. Вульф – уехала в Ригу. Там в это время ее муж Е. Ф. Керн занимал должность военного коменданта.] в июне месяце. Вот как это было. Мы сидели за обедом и смеялись над привычкою одного г-на Рокотова[19 - Рокотов Иван Матвеевич (1782—после 1840) – псковский помещик, владелец села Стехнево Новоржевского уезда, в 40 верстах от Михайловского и Тригорского. Часто бывал у Вульф-Осиповых, посещал и Пушкина.], повторяющего беспрестанно: «Pardonnez ma franchise» и «Je tiens beaucoup а votre opinion»[20 - «Простите за откровенность» и «Я весьма дорожу вашим мнением» (фр.).]. Как вдруг вошел Пушкин с большой, толстой палкой в руках. Он после часто к нам являлся во время обеда, но не садился за стол; он обедал у себя, гораздо раньше, и ел очень мало. Приходил он всегда с большими дворовыми собаками, chien-loop[21 - Волкодавами (фр.).]. Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила, он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость видна была в его движениях. Я тоже не нашлась ничего ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили. Да и трудно было с ним вдруг сблизиться; он был очень неровен в обращении: то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен, – и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту. Раз он был так нелюбезен, что сам в этом сознался сестре, говоря: «Ai-je йtй assez vulgaire aujoud’hui!»[22 - До чего же я был неучтив сегодня! (фр.)] Вообще же надо сказать, что он не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренно и был неописанно хорош, когда что-нибудь приятное волновало его… Так, один раз мы восхищались его тихою радостью, когда он получил от какого-то помещика при любезном письме охотничий рог на бронзовой цепочке, который ему нравился. Читая это письмо и любуясь рогом, он сиял удовольствием и повторял: «Charmant! Charmant!»[23 - Чудесно! Чудесно! (фр.)] Когда же он решался быть любезным, то ничто не могло сравниться с блеском, остротою и увлекательностью его речи. В одном из таких настроений он, собравши нас в кружок, рассказал сказку про Черта, который ездил на извозчике на Васильевский остров[24 - «Сказка про Черта, который ездил на извозчике на Васильевский остров» позже, в 1827–1828 годах, была записана со слов Пушкина молодым литератором Владимиром Павловичем Титовым (1807–1891), посещавшим литературные собрания у Дельвига, и напечатана с согласия Пушкина в альманахе «Северные цветы» на 1829 год под названием «Уединенный домик на Васильевском».]. Эту сказку с его же слов записал некто Титов и поместил, кажется, в Подснежнике. Пушкин был невыразимо мил, когда задавал себе тему угощать и занимать общество. Однажды с этою целью явился он в Тригорское с своею большою черною книгою, на полях которой были начерчены ножки и головки, и сказал, что он принес ее для меня. Вскоре мы уселись вокруг него, и он прочитал нам своих «Цыган»[25 - Поэма «Цыганы» была закончена Пушкиным в Михайловском осенью 1824 года.]. Впервые мы слышали эту чудную поэму, и я никогда не забуду того восторга, который охватил мою душу!.. Я была в упоении как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаивала от наслаждения; он имел голос певучий, мелодический и, как он говорит про Овидия в своих «Цыганах»:

И голос шуму вод подобный.

Через несколько дней после этого чтения тетушка предложила нам всем после ужина прогулку в Михайловское[26 - Посещение А. П. Керн Михайловского происходило в ночь с 18 на 19 июля 1825 года. В прогулке принимали участие, кроме нее и Пушкина, «тетушка» – П. А. Вульф-Осипова, «сестра» – Ан. Н. Вульф и двоюродный брат – Ал. Н. Вульф.Алексей Николаевич Вульф (1805–1881) – старший сын П. А. и Н. И. Вульфов. Первоначальное образование получил в Горном корпусе. С 1822 по 1826 год – студент Дерптского университета, где подружился с Н. М. Языковым. С 1829 года служил в гвардии. В 1833 году вышел в отставку в чине штабс-ротмистра и всю дальнейшую жизнь, без малого пятьдесят лет, провел помещиком в своих имениях Малинники и Тригорское. Скончался в Тригорском 17 апреля 1881 года, там асе похоронен – на семейном кладбище Вульф-Осиповых на Городище Ворониче. Со своей двоюродной сестрой А. П. Керн Вульф был дружен на протяжении всей жизни. С Пушкиным у него установились приятельские отношения сразу по приезде поэта в Михайловскую ссылку осенью 1824 года. Проводя каникулы в Тригорском, он постоянно общался с Пушкиным, особенно летом 1826 года, когда привез в Тригорское Н. М. Языкова. Известны письма и стихотворные послания Пушкина Вульфу; о нем – «дерптском студенте» – поэт писал в «Заметке о холере» (1831). Вульф уделяет много внимания Пушкину в своем «Дневника», содержащем интересные и важные, но не всегда вполне достоверные сведения (см.: Вульф А. Н. Дневники. М.: Федерация, 1929).]. Пушкин очень обрадовался этому, и мы поехали. Погода была чудесная, лунная июньская ночь дышала прохладой и ароматом полей. Мы ехали в двух экипажах: тетушка с сыном в одном; сестра, Пушкин и я в другом. Ни прежде, ни после я не видала его так добродушно веселым и любезным. Он шутил без острот и сарказмов; хвалил луну, не называл ее глупою[27 - Керн имеет в виду строки из V строфы третьей главы романа «Евгений Онегин»:Кругла, красна лицом она,Как эта глупая лунаНа этом глупом небосклоне.], а говорил: «J’aime la lune quand elle йclaire un beau visage»[28 - Я люблю луну, когда она освещает прекрасное лицо (фр.).], хвалил природу и говорил, что он торжествует, воображая в ту минуту, будто Александр Полторацкий остался на крыльце у Олениных, а он уехал со мною; это был намек на то, как он завидовал при нашей первой встрече А. Полторацкому, когда тот уехал со мною. Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в старый, запущенный сад, «Приют задумчивых дриад»[29 - «Приют задумчивых дриад» (лесных нимф) – строка из I строфы второй главы романа «Евгений Онегин». А. П. Керн относит ее к парку Михайловского, подчеркивая тем самым, что видит прямую связь между пейзажем «Онегина» и окружавшей Пушкина в псковской деревне природой.], с длинными аллеями старых дерев, корни которых, сплетясь, вились по дорожкам, что заставляло меня спотыкаться, а моего спутника вздрагивать. Тетушка, приехавши туда вслед за нами, сказала: «Mon cher Pouchkine, faites les honneurs de votre jardin а Madame»[30 - Мой милый Пушкин, будьте же гостеприимны и покажите госпоже ваш сад (фр.)]. Он быстро подал мне руку и побежал скоро, скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться. Подробностей разговора нашего не помню; он вспоминал нашу первую встречу у Олениных, выражался о ней увлекательно, восторженно и в конце разговора сказал: «Vous aviez un air si virginal; n ‘est ce pas que vous aviez sur vous quelque chose comme une croix?»[31 - Вы выглядели такой невинной девочкой; на вас было тогда что-то вроде крестика, не правда ли? (фр.)]

На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою Анной Николаевной Вульф. Он пришел утром и на прощанье принес мне экземпляр 2-й главы Онегина[32 - Керн ошибается, говоря, что накануне ее отъезда из Тригорского Пушкин принес ей «экземпляр 2-й главы Онегина». Вторая глава вышла из печати в октябре 1826 года. Это могла быть только первая глава, вышедшая в феврале 1825 года.], в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами:

Я помню чудное мгновенье
и проч. и проч.

Когда я сбиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю. Стихи эти я сообщила тогда барону Дельвигу, который их поместил в своих Северных цветах. Михаил Иванович Глинка сделал на них прекрасную музыку и оставил их у себя[33 - Посвященное А. П. Керн стихотворение Пушкина «К***» («Я помню чудное мгновенье…») было впервые напечатано в альманахе «Северные цветы» на 1827 год. Беловой автограф до нас не дошел. М. И. Глинка написал музыку на эти слова зимою 1840 года.].

Во время пребывания моего в Тригорском я пела Пушкину стихи Козлова:

Ночь весенняя дышала
Светлоюжною красой,
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной,
и проч.[34 - Стихотворение Ивана Ивановича Козлова (1779–1840) «Венецианская ночь. Фантазия» (1824).]

Мы пели этот романс Козлова, на голос «Benedetto, sia la madre»[35 - «Пусть благословенна будет мать» (ит.).], баркаролы венецианской. Пушкин с большим удовольствием слушал эту музыку и Писал в это время Плетневу: «Скажи старцу Козлову, что здесь есть одна прелесть, которая поет его ночь. Как жаль, что он ее не увидит! дай бог ему ее слышать!»[36 - Письмо Петру Александровичу Плетневу (1792–1865), поэту, критику, одному из близких друзей Пушкина, издателю его сочинений и помощнику во многих житейских делах, было написано 19 июля 1825 года.]

Итак, я переехала в Ригу. Тут гостили у меня сестра, приехавшая со мною, и тетушка со всем семейством. Пушкин писал из Михайловского к ним обеим; в одном из своих писем тетушке он очертил мой портрет[37 - Письмо Пушкина к П. А. Вульф-Осиповой, где поэт «очертил портрет» А. П. Керн, не сохранилось. Намек на него содержится в приписке к письму от 28 августа 1825 года, адресованной якобы П. А. Осиповой, на самом же деле предназначенной также для А. П. Керн («Как это мило, что вы нашли портрет схожим: «смела в» и т. д.») (П у ш к и н А. С. Полн, собр. соч. Т. 13. С. 216; оригинал по-французски).] так:

«Хотите знать, что такое г-жа К…? – она изящна; она все понимает; легко огорчается и так же легко утешается; у нее робкие манеры и смелые поступки, – но при этом она чудо как привлекательна»[38 - Здесь и далее курсивом выделен текст, в оригинале написанный по-французски.].

Его письмо к сестре очень забавно и остро, выписываю здесь то, что относилось ко мне:

«Все Тригорское распевает: не мила ей прелесть ночи, и сердце мое сжимается, слушая эту песню. Вчера я четыре часа сряду говорил с Алексисом; никогда еще не было у нас такого длинного разговора. Что же вдруг соединило нас? Скука? Сродство чувств? Право, и сам не знаю. Каждую ночь я гуляю в своем саду и говорю себе: «Здесь была она… камень, о который она споткнулась[39 - Никакого не было камня в саду, а споткнулась я о переплетенные корни деревьев. (Примеч. А. П. Керн.)], лежит на моем столе подле увядшего гелиотропа[40 - Веточку гелиотропа он точно выпросил у меня. (Примеч. А. П. Керн)]. Наконец я много пишу стихов. Все это, если хотите, крепко похоже на любовь, но божусь вам, что о ней и помину нет. Будь я влюблен, – я бы, кажется, умер в воскресенье от бешеной ревности, – а между тем мне просто было досадно[41 - Ему досадно было, что брат поехал провожать сестру свою в меня и сел вместе с вами в карету (Примеч. А. П. Керн.)]. Но все-таки мысль, что я ничего не значу для нее, что, заняв па минуту ее воображение, я только дал пищу ее веселому любопытству, – мысль, что воспоминание обо мне не нагонит на нее рассеянности среди ее триумфов и не омрачит сильнее лица ее в грустные минуты, – что прекрасные глаза ее остановятся на каком-нибудь рижском фате с тем же пронзающим и сладострастным выражением, – о, эта мысль невыносима для меня… Скажите ей, что я умру от этого… нет, лучше не говорите, а то это восхитительное создание станет смеяться надо мною. Но скажите ей, что если в сердце ее не таится сокровенная нежность ко мне, если нет в нем таинственного и меланхолического влечения, – то я презираю ее – слышите ли – презираю, не обращая внимания на удивление, которое вызовет в ней такое небывалое чувство.

21 июля».

Вскоре ему захотелось завязать со мной переписку, и он написал мне следующее письмо[42 - Полный текст писем Пушкина, которые цитирует А. П. Керн, в точном переводе, принятом академическим Полным собранием сочинений Пушкина, см. на с. 271–280 настоящего издания.]:

«

Я имел слабость просить у вас позволения писать к вам, а вы, по ветрености или кокетству, позволили мне это. Я знаю, что переписка не ведет ни к чему; но у меня нет силы устоять против искушения – иметь у себя хоть одно слово, написанное вашей хорошенькой ручкой. Ваш приезд в Тригорское произвел на меня впечатление гораздо живее и тягостнее, чем некогда наша встреча у Олениных. Теперь, в глуши моей печальной деревни, мне ничего не остается лучше, как перестать думать о вас. Если бы в душе вашей была хоть капля жалости, – вы должны бы сами желать мне этого; но ветреность всегда жестока; и вся ваша братья, вертя как попало чужие головы, восхищается сознанием, что есть на свете душа, страдающая в честь и славу вам. – Прощайте, божество; я мучусь от бешенства и целую ваши ножки… Тысячу любезностей Ермолаю Федоровичу и сердечный поклон Вульф.

25 июля.

Я снова берусь за перо, потому что умираю от скуки и могу заниматься только вами. Надеюсь, что вы прочтете это письмо украдкой… Скажите, спрячете ли вы его опять на груди? станете ли отвечать мне подробно? Ради бога, пишите мне все, что придет вам в голову. Если вы боитесь моей нескромности, если не хотите компрометировать себя, – перемените почерк, подпишите какое хотите имя, сердце мое и так узнает вас. – Если слова ваши будут так же сладки, как и ваши взгляды, тогда, увы! я постараюсь поверить им, или же обмануть себя – это одно и то же. Знаете что, я перечитываю то, что написал, и стыжусь их сентиментального тона… что скажет… Анна Николаевна? Ах вы чудотворка или чудотворица!»

Получа это письмо, я тотчас ему отвечала и с нетерпением ждала от него второго письма; но он это второе письмо вложил в пакет тетушкин, а она не только не отдала мне его, но даже не показала. Те, которые его читали, говорили, что оно было прелесть как мило.

В другом письме его было:

«Пишите мне, да побольше, и вдоль, и поперек, и по диагонали».

Мне бы хотелось сделать много выписок из его писем; они все были очень милы, но ограничусь еще одним:

«Не правда ли, что в письмах я гораздо любезнее, чем в натуре? Но приезжайте в Тригорское, и я обещаю вам, что буду необыкновенно любезен. Я буду весел в понедельник, экзальтирован во вторник, нежен в среду, проворен и ловок в четверг, пятницу, субботу и воскресенье – я буду всем, чем вы прикажете, и целую неделю у ваших ног».

Через несколько месяцев я переехала в Петербург и, уезжая из Риги, послала ему последнее издание Байрона, о котором он так давно хлопотал, и получила еще одно письмо, чуть ли не самое любезное из всех прочих, так он был признателен за Байрона! Не воздержусь, чтобы не выписать вам его здесь:

«Я никак не ожидал, что вы вспомните обо мне, – и благодарю вас sa это от всей души. Теперь Байрон получил в глазах моих новую прелесть, и все героини его примут в воображении моем те черты, которых нельзя позабыть. В Гюльнаре и Лейле я буду видеть вас… Итак, вы, опять вы посылаетесь мне судьбою и проливаете очарование на мое уединение, – вы, ангел утешения… Но я неблагодарный – потому что смею еще роптать… Вы едете в Петербург – теперь мое изгнание тяжеле для меня, чем когда-либо. – Может быть, недавно случившаяся перемена сблизит меня с вами – но я не смею надеяться на это. – Надежде нельзя верить; она – хорошенькая женщина, которая обращается с нами, как со старым мужем… Кстати, моя милая фея, что делает ваш? Знаете ли, что в его образе я представлял себе всех врагов Байрона, в том числе и жену его?

8 декабря.

Я снова берусь за перо, чтобы сказать вам, что я у ваших ног, что я по-прежнему люблю вас, а подчас ненавижу, что третьего дня я рассказывал о вас ужасные вещи, что я целую ваши прекрасные ручки, и снова целую их, в ожидании больших благ, – что положение мое невыносимо, что вы божественны и пр. и пр. и пр.»