Сады и бабочки. Антология помнящих об утраченном Рае. XIX, XX и начало XXI века

Мне помстилось (именно помстилось, а не подумалось, потому что это было какое-то пра-ощущение): эти явные или подспудные братские и сёстринские, леденящие и единящие переклички есть не что иное как ВОСПОМИНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА ОБ УТРАЧЕННОМ РАЕ. И, возможно, первым существом, которое там довелось лицезреть Адаму и Еве, был не Змей-искуситель, а… БАБОЧКА. Потому что подобного количества стихотворений про змей и собственно Змея-искусителя я в русской поэзии не встречал на фоне неизменных – феерических! – строф о мотыльках и бабочках…

Вот таким бы зачином я отворил калитку в свою (вернее, во всеобщею, однако за годы садовничьего догляда как будто бы ставшую моею) галерею садов ХIХ-го, ХХ-го и начала ХХI-го века; такова была бы первая страница моей коллекции бабочек двух промелькнувших и уже неотвратимо вырастающего третьего столетия. Но…

Однажды сеть моя (а я в иные годы по нескольку раз на дню, будто старик из пушкинской сказки, забрасывал поисковую приманку в море интернета) вытянула из его взбаламученных вод золотую рыбку – летающую по волнам от Казани до Лондона поэтессу Лидию Григорьеву. И… Сейчас я уже могу признаться, что в одном из садков-файлов моего компьютера обозначено: «Сады Лидии Григорьевой».

Однако принцип этой антологии строится на том, чтобы, независимо от природы и величины поэтических дарований, представить всех поэтов равными среди равных (потому что все дети ЕДИНОГО САДА) – то есть по одному, но, с моей точки зрения, лучшему или необходимому стихотворению на обнаруженную тему. И если касаемо других авторов я, не избежав некоторых сомнений, определился в выборе, то именно со стихами Лидии Григорьевой было всё по-другому. У неё – почти все стихи про САД. Мало того, – почти все благоуханны. Какому отдать предпочтение? Укоренить в почве антологии не один, а два-три, пять-восемь, двенадцать?.. Но тогда бы я нарушил жёсткий антологический принцип. Утверждаю: поскольку я по праву, быть может, весьма странноватого садового сторожа обозрел если не все, то большинство САДОВ РУССКОЙ ПОЭЗИИ, такого количества и, самое главное, поэтической плодоносности стихов о садах я не встретил ни у кого. На всём пространстве от ХIХ-го до ХХI-го столетия. От Пушкина до Блока. От Ахматовой до Ахмадулиной. Я не преувеличиваю. Единственный, кто, быть может, в этом смысле способен соперничать с Лидией Григорьевой (причём в диапазоне от предшественников до современников), это живущий в Екатеринбурге поэт Юрий Казарин, творчество которого – буквально из стихотворения в стихотворение – опутывает ТЕМА САДА. Но не погрешу, если скажу: у Казарина, чьи дачные окна в деревне Каменка выходят на небольшой, правда, временами расширяющийся до бездны, садик, думаю, нет ТАКОГО САДА, который (цитирую текст одной из афиш) «воспитан руками поэтессы Лидии Григорьевой в Лондоне». С одной лишь поправкой: воспитан не только руками поэтессы, но собственно поэтессой. Заботой её сердца и ума. Воспитан как ребёнок.

Само собой, это не могло меня не заворожить. Мне было радостно распознать, что параллельно со мною в ТАЙНУ САДА посвящён ещё, пусть не один, но всё равно редкий человек, который, кроме всего прочего, установил за НИМ фотонаблюдение, о чём свидетельствуют сотни, если не тысячи, заснятых роз, ирисов, камелий, тюльпанов, гортензий… Заснятых для того, чтобы явить сей САДОВЫЙ ИЕРУСАЛИМ Человечеству. Так возникла идея нашего диалога.

А ещё я прочёл «Манифест» Лидии Григорьевой (всё-таки я не ошибся в её августейшем характере: есть в ней что-то от императрицы, правительницы), и этот «Манифест» – о САДЕ. Понятно, что не о маркизе. О «прообразе Божьего мира». Но здесь я хотел бы у своей собеседницы уточнить: «Ваше Садовое Августейшество, я всегда считал, что сад – это ПРАОБРАЗ Божьего мира. Иными словами, сад есть то, что было изначально, что Человечество утратило и что воскрешают поэты, подключая свою ПРАПАМЯТЬ. И сад – не то, что, дай Бог, будет. Поелику САД пока что на Божий мир не спроецировался. Тогда не лучше ли возврат к утраченному, нежели его проекция? Или эта подсмотренная мной буковка несущественна?»

Л. Г. – Буковка эта, Юрий, очень существенна. Потому что общий для Человечества райский Пра-Сад это первое, что приходит в голову. Видимо, совершенно интуитивно меня привлекла именно перспектива взгляда вверх и вперёд, то есть многомерность вселенского, космического, я бы сказала, садового пространства. Отсюда и «Звёздный сад», от которого рукой подать до райского. Не там ли, во Вселенной, и тот райский Сад, по которому истосковалось Человечество? «Жизнь – от бездны до пика, / От вершины до дна…/ Сад раскрылся, как книга, / Где цветы – письмена». Это сегодня – 1 июня 2015-го написано. Любой взгляд в сад (а он у меня у самого порога), – даже вскользь, наискосок – даёт пищу уму и сердцу, будь ты поэт или крестьянин! Письмена. Книга жизни. Звёздная карта. Даже если это маленький японский садик размером с ладонь. Так что для меня это про-образ – подобие и вечности, и земного нашего бытования. И то, что Юрий Беликов решил стать «головой садовой» – собрать под одной обложкой и пра, и про-образы поэтического Сада и сада, и (что удивительно!) первобабочки – символа евангельского Преображения – из ничего, из праха земного в божественную красоту, – должно будет напомнить людям о том, кем мы были, кто мы есть и кем ещё можем стать!

Заранее прошу прощения за самоцитаты: слишком многое уже «записано» с голоса моего маленького лондонского садика, который оказался в моей жизни закономерным, а не случайно обретённым пристанищем. Сад для меня – это ещё и внутреннее понятие, состояние души в её повседневных попытках подняться над материальным, тяготеющим к бездне, миром. Хотя и вещный мир был ко мне с самого моего рождения необыкновенно щедр. Он изначально возник вокруг меня, как развернувшаяся спираль поэтической метафоры: мне довелось родиться в настоящем вишнёвом саду, в доме моего деда, принявшего роды у моей юной матери, на Хуторе Лысом, под Луганском. Августовский, густой и ветвистый звёздный сад над головой – вот первое, что вошло в моё подсознание. И симфония запахов – воск и мёд с дедовской пасеки, и тонкая скрипичная партия степного горючего ветра.

По всей вероятности, я искала этот идеальный образ гармонизированного не нами, а некими высшими силами, мира: «Поднимешь очи к небесам, / надеждой движимый немногой: / сад каждый день цветёт не сам! / С внечеловеческой подмогой…»

Потом была цветущая тундра в немеркнущих огромных незабудках. Там, на берегу Моря Лаптевых, в космическом саду феерических Северных сияний, я провела своё раннее детство. После гибели отца, полярного лётчика, мама купила дом с садом в Луганске. И я среди мириад ажурных розовых цветков, порхающих в воздухе, облепивших по ранней весне голые чёрные ветки абрикосовых деревьев, провела школьные годы. Вот такая сложилась «садовая биография», предопределившая путь.

Так что задача была сохранить в себе то, что уже было дано. И нечаянное обретение реального сада, с белой калиткой в каменной ограде, с почтовым ящиком на ней – стало как бы цитатой из детства: возвращением в утраченный Эдем – это ты верно заметил. Так сложились обстоятельства, что вернулся ко мне сад уже в Лондоне. «Сад с загадочной русской душой, но возрос на чужбине чужой…» – на вершине холма. Чем не Хутор – только не степной (Лысый), а заросший густым лесом? Порой случаются такие «ремейки», повторы и варианты излюбленных сюжетов в кино ли, в жизни ли…

Так что в личном пространстве поэта Сад – это иногда ещё и книга о будущем, которая не хочет ни закончиться, ни завершиться. Разве не это обнаружил мой собеседник, пролистывая земные и небесные поэтические сады и становясь добровольным их сторожем?

Ю. Б. – Поэты слышат друг друга, как дельфины! Любопытно, что Лидия Григорьева сейчас в своём «полувопросе» практически процитировала строки из присланного мне письма одного из авторов антологии – живущего в Москве Юрия Годованца. Вот они: «По-моему, когда Вы сказали о трёх веках поэзии («Сады и бабочки»), то это задача для грядущих поколений на будущее, правильный мега-проект на вырост: то есть гравитационное поле (Сад) и бабочка свободы (Душа)».

Соглашусь, однако от себя добавлю: если мы сейчас настоим, что сей «мега-проект» был якобы сразу же воспринят отечественной поэзией, пусть как не осознанная, но «задача», это будет из разряда самообольщений.

Возьмём «Душу» – бабочек, мотыльков. Не припомнишь, когда и – главное – у КОГО в русской поэзии они вспорхнули впервые? И не пытайся… Потому что у главных гениев ХIХ-го века – Пушкина и Лермонтова – ты их, как в стихах Набокова, сачком не накроешь. По причине отсутствия. Ни бабочек, ни мотыльков (не случайных их промельков, а явных, развёрнутых полётов и, тем паче, пристальных наблюдений за ними, как, допустим, в последней четверти ХХ-го столетия у Бродского, Кушнера или Шкляревского), в поэзии Пушкина и Лермонтова не обнаружишь. Не хочу выглядеть оракулом, но, насколько мне известно, первый мотылёк, оставивший пыльцу в пространстве одной строфы, залетел в стихотворение Василия Капниста в 1796-м году. И было это так:

Но летает над землёю,
С мягкой травки на цветок,
Нежной пылью золотою
Отягчённый мотылёк…

Смотри: он, скорее всего, совсем недавно покинул куколку, ему ещё не просто порхать, поелику он «отягчён» – и, думается, не столько «нежной пылью золотою», сколько элементарной, первозданной влажностью происхождения. Не просох он для поэтических полётов! Очевидно, в русской поэзии ХVIII-го века мотыльки и бабочки пребывали в стадии окукливания. И то, что я не одинок в этом своём предположении, доказывают строки Александра Кушнера: «А бабочка стихи Державина читает / И радуется им: Я червь, – твердит, – я Бог!» То бишь читает – через некий наведённый лорнет последующего столетия. Потому что уже у Василия Андреевича Жуковского – в 1813-м году – мотылёк буквально врывается в темницу стихотворной баллады, которая так и называется – «Узник к мотыльку, влетевшему в темницу». Мотылёк заглядывает и в благоухающее ароматами влюблённости, судя по названию («Cache-cache» – игра в прятки) и настроению, всё какое-то французское стихотворение молодого Фёдора Тютчева, когда непонятно (и не в этом ли прелесть?): то ли это действительно нечто почти бестелесное порхает по комнате, то ли фантом возлюбленной, скрывшейся в образе мотылька?..

Но не поверишь, Лидия: первая бабочка (как таковая) просыпается в стихотворении мало кому ныне ведомого сына небогатого помещика Ивана Клюшникова «Детский урок». Он преподал нам его в 1838 году, то есть через год после смерти Пушкина!

Эта бабочка ещё неуклюжая – чувствуется, она только что из кокона и не в силах продемонстрировать тех головокружительных пируэтов и того изящества, какими будет наделены на излёте ХIХ-го века совершенная, «бархатная» бабочка Афанасия Фета или «цветная бабочка в шелку» образца 1916 года Ивана Бунина. Собственно, ты сама можешь оценить клюшниковский вариант, когда автор, «начавший беседовать с цветами», увидел, как «тихо бабочка садится на цветок». И она:

Кажет нам весенние обновки,
Не видал ещё я краше и милей!
Искры яхонтов на маленькой головке,
Камни жемчуга на крылышках у ней!

Но заметь: эти «яхонты» и «жемчуга» – подлинные.

И тут я хочу признаться: коллекционируя поэтических мотыльков и бабочек, я предался было соблазну вывести некую закономерность их явления в русской поэзии. Потому что, если речь о САДАХ, то там эта закономерность – их цветения и отмирания – прослеживается. Её признаки поначалу уловил я и в авторском поведении чешуекрылых. Допустим, описывая восторженной весной 1945-го «Бабочку в госпитальном саду», Арсений Тарковский просит: «О госпожа моя цветная, / Пожалуйста, не улетай!» Но уже чуть позже – примерно в 1949-м году – живший тогда в Ленинграде Глеб Семёнов, улавливая сходство поэта с бабочкой, подписывает себе и ей приговор: «…Я пальцем божиим приколот / к доске случайного стола…» Всё! На этом мои библиотечные изыскания по части мотыльков и бабочек обрываются более чем на десятилетие…

И только в 1960-м (оттого что подступила оттепель?) крестьянский поэт Николай Тряпкин, словно преодолевая некую болезненную подспудность, выдыхает: «Бабочка белая, бабочка белая! Кто бы родил нас опять!» И вослед Тряпкину, в 1961-м году такой, казалось бы, не самый зрелищный поэт как Александр Яшин, вдруг пишет стихотворение с более чем характерным названием – «Бабочка ожила:

Мягкий заслушав звук,
Прячется в тьму угла
Серый, как тень, паук:
Бабочка ожила!

Согласись: в 1961-м «оживить бабочку» могли бы Евгений Евтушенко или Андрей Вознесенский, но, тем не менее, это сделал Александр Яшин. Я мог бы порассуждать, отчего в 1974-м году признанный наш отечественный учёный-физик и, как выясняется, превосходный поэт Владимир Захаров пишет стихотворение «Бабочки на леднике», заканчивающееся строчками: «То – бабочки, искавшие спасенья / От краткой смерти в дальней стороне»? Или – почему в новом тысячелетии, а именно – в 2005-м году молодой московский автор Алексей Караковский создаёт ужасающее по внутренней коллизии стихотворение «Мёртвая бабочка»? Но тогда кто объяснит мне, какими неисповедимыми путями – в разгар Великой Отечественной войны – у поэта Николая Стефановича, оказавшегося в 1942 году в эвакуации в Перми, родилось такое восьмистишие:

Мы прятались, в саду желтела осень…
Прошли года, но миг минувший цел,
И мячик тот, что я тогда подбросил,
Ещё упасть на землю не успел.

Ещё лучи на той же спинке стула,
И, может быть, вбегая в этот сад,
Ту бабочку, что только что вспорхнула,
Вспугнули мы сто тысяч лет назад.

Ни намёка на общемировую трагедию и всенародное горе!

Помнится, в своё время Борис Слуцкий, отличный поэт и примерный комиссар, упрекнул Ивана Бунина, что тот в 1917-м – в год Великой Октябрьской социалистической революции – кланялся «влажно-свежему, водянистому, кисловатому запаху» ландыша. Сегодня бунинский выбор уже не требует объяснения…

Посему – что касается прихотливости или законности БАБОЧКИ в русской и, думается, в общемировой поэзии, мне близка точка зрения номинанта Нобелевской премии Константина Кедрова: «Земля летела / по законам тела / а бабочка летела / как хотела». И, кстати, не доказывают ли эту правоту и «Степные бабочки» Равиля Бухараева», подаренные мне тобою:

…меняется небо над нами,
шатается вера!
…Но нежно колышут крылами
сатир Бризеида,
медведица Гера…

Впрочем, в истории русской поэзии ХХ века и, соответственно, ХХI-го бабочки ещё будут превращаться в гусениц и замирать-окукливаться…

Л. Г. – Вот ведь как! Начал с частной, как раньше говорили, «узкой» темы, а замах вышел на всю историю литературы! Да ещё и в будущее этот замах простёрся, где любая поэтическая гусеница имеет право мечтать воплотиться в бабочку чистой поэзии! В твоих цитатах из двух современных нам поэтов – Кедрова и Бухараева – бабочка, это символ вечного движения и перемещения из земного мира в космическое пространство. Не потому ли, что один из них (Равиль Бухараев) закончил аспирантуру МГУ по теоретической математике, а второй (Константин Кедров) доктор философских наук, написавший серьезнейшее исследование о поэтическом космосе? Принцип природного перевоплощения гусеницы в бабочку, безобразного в прекрасное, ползающего в летающего – это вопрос не для натуралиста, а для учёного и поэта. Хорошо бы – в одном лице! Что и случилось сейчас, когда ты вольно или невольно процитировал прекрасные стихи не просто неких поэтов, но математика и философа, а до этого ещё и физика! Не хочу использовать данную тобою мне власть – а именно это ты сделал, пригласив меня в собеседницы в разговоре на столь важную для тебя тему, но в контексте заданного тобой направления нашей беседы сочту вполне уместной самоцитату, ибо много лет назад я тоже отправила бабочку окукливаться не куда-нибудь, а в космос!

…шелестокрылых прибыло полку
из далей луговых, из плюшевых волокон,
из космоса, где лежа на боку
вращается, как шар капустный, кокон…

Бабочка, как психея-душа, бабочка, как некая драгоценность, бабочка, как символ возможного перерождения во вторую, неведомую нам жизнь. Эти темы столь многогранны, что порой, как говорится, «до смешного доходит»! Ты помнишь популярную песенку советских времён «Пчёлка и бабочка»? Её многие эстрадные певцы исполняли, и я помню её с детства – она часто звучала по радио! «Раз в прекрасном саду весной…» О том, как гусеница полюбила пчёлку. Та отвергла её любовь и была наказана любовью же к прекрасной бабочке. Это же драма! Пиеса! Шекспировские страсти на малом песенном пространстве! И даже тут возникает тема сада: «Раз в прекрасном саду! весной…»! Сказка – ложь, да в ней – намёк.

И вот о чём я думаю: все эти твои многолетние и многотрудные изыскания и находки садовых космических пространств, наводят меня на мысль, что будущее поэзии – это тематические Антологии. Случайно из интернета узнала, что одно моё стихотворение вошло не куда-нибудь, а в «Астрономическую антологию». Теперь вот «Сады и Бабочки». И тут, и там, обрати внимание, выход в другое пространственное измерение. И опять, как музыкальная кода, прозвучит уже в который раз в нашем разговоре слово «космос». Сады и бабочки это тоже «астрономическая поэзия», целая вселенная – Universe. Выход в космос своей или родственной души. Ведь нельзя вскользь коснуться той или иной темы – они должны произрасти во внутреннем пространстве «Звёздного сада», окуклиться там и преобразиться.

Но вернёмся всё же к антологии, как культурному феномену. Лично меня воспитала, вынянчила, вывела в люди одна из величайших поэтических антологий начала ХХ века – легендарная «Антология Ежова и Шамурина» (на такое имя она откликалась), изданная в 1925 году. На совести этих составителей моя экстатическая любовь к негромким и совершенно неизвестным, а во множестве своём запрещённым в советские годы поэтам. В университетах этих поэтов не изучали. Их словно бы не было! Но они были – в этой огромной, и по количеству страниц, и по внутреннему содержанию, книге. Попала мне в руки эта великая книга чудом, это отдельный и непростой разговор. Но попала вовремя – мне в ту пору и двадцати лет не исполнилось, но я уже давно ощущала себя поэтом. Эта антология стала для меня путеводным маяком, заманившим мою утлую лодку в гавань настоящей, надмирной и надсоциальной, отнюдь не советской поэзии. Вот за какой труд ты взялся! Где, кто и когда войдёт в САДЫ ПОЭЗИИ, собранные тобой под одной обложкой – Бог весть, «нам не дано предугадать»…

Так что работа по собиранию антологии – это труд умелого, трудолюбивого и одарённого природным чутьём садовника, а не только верного и зоркого садового сторожа. Тут все зависит от дара отбирать и селекционировать семена, ростки, плодовые кусты и деревья. Тогда и урожай будет на все времена подкормкой для настроенных на поэзию и на экстатическое любование прекрасным юных (как правило) душ.

Выбрать самое стойкое к холодам (потеря читательского интереса), плодоносное дерево, самый прекрасный и благоуханный цветок, пригвоздить взглядом (ну не иглой же!) роскошного махаона – как можно было решиться на такую дерзость? Выбрать одно стихотворение, когда их у большого, выдающегося, знаменитого или просто великого поэта в его книгах всё-таки некое множество?! Дерзай, хочется мне сказать тебе! Но не дерзи!