Коля, покажи Ленина!

– Ложитесь! – безучастно проговорил доктор, показывая на операционный стол.

Спазма коротким и жёстким жгутом перехватила дыханье Висковского.

– Что, сразу и операция? – еле выдавил он.

– А чего тянуть! Мы это в два счёта обмозгуем. Чик-чирик – и ты в дамках! – почему-то весело проговорил доктор.

Олег, не помня себя, с дрожью в коленях, как на эшафот поднялся и лёг на ледяной стол, покрытый белой клеёнкой, спустив пижамные брюки. Ужас придавил его к этому скорбному ложу. Маленький и жалкий он лежал теперь доступный, как младенец, и нечем было защититься от надвигающей безысходности.

После некоторых манипуляций бритвой, медсестра отошла безучастно в сторону. Доктор молниеносным движением вонзил ему в пах неизвестно откуда взявшуюся длинную толстую иглу, так что больной не успел даже вскрикнуть. Медсестра подала доктору стеклянный шприц настолько большой, что он скорее напоминал велосипедный насос, чем медицинский инструмент. Вставив иглу в шприц, доктор проворно сделал какое-то вливание в паховую вену Олега, отчего боль сразу ушла, и сделалось легко-легко, как будто он вот-вот взмоет к потолку.

Ожидая чего-то более страшного, он, закрыв глаза, обречённо замер. Крепкая рука потрогала Олега за плечо:

– Э, партизан, заснул что ли? Вставай, приехали!

Олег, ещё не веря, что так легко отделался, сполз со стола, подтягивая широкие мятые больничные брюки.

– Вот что, молодой человек, после этой блокады, мы пропишем тебе пока укольчики пенициллина по четыре раза в день, норсульфазольчик в вену, и кое-какие таблетки. Подлечим, как новый будешь! Ещё не раз жениться можно. Баба есть, небось?

Висковский согласно кивнул головой, не думая над вопросом.

– Одна?

Олег снова машинально кивнул.

– Ничего, не расстраивайся. И с одной можно, если нужно…

Больной опять согласительно закивал, как школьник перед добросовестным учителем.

– Ты только против ветра струю не пускай, а то снова корень застудишь. Иди к сестре на пост, она тебя в палату поместит, – Доктор легонько вытолкал согласного пациента за дверь кабинета.

Немного повеселев, Олег подошёл к столу, за которым сидели две, совсем ещё юные девочки и что-то весело щебетали. Олег молчаливо присел рядом.

Девочки уставились на него вопросительно.

– Больной, здесь сидеть нельзя! – сказали обе сразу в один голос.

– Да мне не сидеть, мне лежать надо, – он назвал свою фамилию.

Одна из девушек посмотрела в бумаги, лежащие на столе, и показала номер его палаты.

Висковский, шлёпая по кафелю огромными жестяными больничными тапочками, одетыми на босу ногу, потащился в свою палату под номером восемь. Его снова стал скручивать озноб, и заломило голову.

Дойдя до палаты, он упал на свободную жёсткую железную койку, вместо пружин у которой, видимо, были натянуты стальные тросы.

Кое-как замотавшись в простынь, Олег впал в полусон-полузабытьё.

Жёлтая волна поднялась со всех сторон, и, швыряя на отмелях, понесла и закружила его по течению. Он то и дело уходил с головой в эту жёлтую воду, задыхался, барахтался в ней, выныривал и снова уходил на дно.

Дыша тяжело и часто, он очнулся от незнакомых голосов. Кто-то называл его по фамилии. Не удивившись, что его фамилия кому-то знакома, Висковский открыв глаза, увидел возле своей койки невысокого худого человека в широком байковом халате сине-серого цвета с тесёмочной опояской. Человек был того неопределённого возраста, когда можно было дать с одинаковым успехом и шестьдесят и восемьдесят лет.

– Висковский, вставай ужинать, а то каша стынет! – то ли проговорил, то ли пропел человек, весело и добро улыбаясь. Олег помотал отрицательно головой. Представление о пище вызвало у него противное головокружение.

– Ну, так – тогда так… я тебе черпачок-другой сюда принесу, больно сегодня каша хороша из гречки. Это тебе не «кирза» какая-нибудь ячневая говоруха.

Висковскому стало тягостно и неудобно принимать услуги пожилого человека, видно ему на самом деле – крышка.

– Спасибо, товарищ, на кашу аппетита нет! – попробовал он неловко отшутиться. При одной мысли о еде, принесённой из больничной столовой, его стало подташнивать. Висковский вспомнил свою армейскую службу, запах казармы и эту надоевшую синюшную кашу, замешанную на воде и сваренную кое-как. Почему-то ему стало жалко себя и неуютно в этих стенах скорби. Отвернувшись к стене, Олег тихо заплакал. Болезненная лихорадка снова поволокла его по жёлтой и мутной воде без берегов.

Приход врача Висковский ощутил по холодной руке положенной на его голову.

– Да, партизан, здесь без укола не обойтись – врач что-то быстро сказал медсестре, которая шустро записывала все его рекомендации.

После обхода врача, минут через пятнадцать-двадцать, в палату пришла та же медсестра, которая была и на обходе, с блестящей, из нержавеющей стали, коробочкой в которой что-то позвякивало. Приказав Олегу лечь на живот и спустить брюки, она резким шлепком ладони быстро сделала инъекцию. Укол был настолько ловким, что Висковский ещё продолжал лежать со спущенными брюками в ожидании беспощадной иглы.

Медсестра, погремев коробкой, ушла, и Олег снова впал в беспамятство.

2

Утро стояло серое и рыхлое, как створоженное снятое молоко. Сквозь стёкла подёрнутые морозом сцеживался бледно-голубоватый свет. Было сыро и зябко. Мокрая пижама, так и не просохшая за целую ночь, противно прилипала к телу. Вчерашнего болезненного жара не было. Казалось всё тепло его тела ушло вместе с этой влагой, которая пропитала не только пижаму, но и скомканную простынь. В ушах, – как заложило.

Громко переговаривался в коридоре обслуживающий персонал, то ли сдавая дежурство, то ли принимая его. Казённое здание оживало после тяжёлого сна. Вошедшая медсестра включила свет, раздала градусники и тут же вышла.

Холодный термометр, словно ледяная сосулька, медленно таял под мышкой Висковского. Во всём теле была такая слабость, что не хотелось двигать рукой, не хотелось даже переворачиваться на другой бок, и Олег безучастно лежал на спине уставясь наболевшими от внутреннего жара глазами в плохо побеленный потолок палаты.

– Ты что, спишь, что ли с открытыми глазами? – возвратила его к действительности медсестра, которая собирала градусники.

На термометре Висковского ртутный столбик остановился на градуировке 35,9, что привело Олега в относительное спокойствие, хотя и этот показатель не укладывался в норму здорового человека.

Медицинская сестра собрала градусники, и назвала фамилии тех, кому следовало идти на процедуры. Фамилия Висковского прозвучала здесь как-то неуместно, не на каждый день такие фамилии.

Подумалось: «А при чём здесь я?.. Ах, да – я же больной!»

У дверей процедурной, переступая с ноги на ногу, весело скалясь, дожидался своей очереди молодой, раскрепощённого вида, парень. Олег для надёжности прислонился к стене за парнем, ноги его плохо держали. Казалось, жар спалил все его силы. Парень, коротко хохотнув, сказал, что они с ним свояки – болезни у них одинаковые, и лежат они в палате голова к голове, как кровные братья.

– Где зацепил-то?

Висковский неопределённо пожал плечами, удивившись про себя, почему этот «хохотунчик», как мысленно он его назвал, знает о его болезни? Но при посещении процедурного кабинете всё стало понятно: молодые, здоровенькие медсёстры запросто перекидывались с Хохотунчиком, балансирующими на грани приличия, шуточками. Раскрасневшись, девицы, легкомысленно хихикали и поигрывали глазами.

То ли с тяжёлой руки развесёлой бабёнки-медсестры, то ли пенициллин здесь был особого свойства, но после укола, Олег медленно поплёлся в палату, подволакивая одну ногу.

Пока он тащился до своего места, Хохотунчик уже лежал в своей кровати и что-то травил соседям по палате: «…праздник как раз был, Седьмое Ноября. Ну, я, как обычно, встал часов, где-то, возле семи. Побрился, как полагается, марафон навёл, – демонстрацию надо было делать. Машину мою под броневичок законопатили, вместо пушек черенки от лопат приделали. То-сё, покрасили зелёной краской, ну, прямо, как настоящий, хоть в кино показывай. Вот, значит, этот броневичок мне надо было впереди колонны вести, мимо нашего городского начальства. Ну, а праздник, – есть праздник, – тут Хохотунчик торжественно выпрямился, окинул ликующим взглядом слушателей, вставил в рот указательный палец, и, оттянув им щёку, издал хлопающий звук откупориваемой бутылки, настолько натуральный, что Висковский даже вздрогнул. – Я наливаю себе стаканчик пшеничной – продолжал Хохотунчик. – хлопнул. Ну, думаю, добавлять не буду, на демонстрацию надо трезвым идти, потому что мне народ доверие оказал. Мне броневичок вести… И только потянулся я к закуске – стук в дверь, да частый такой, как в барабан. Открываю. Гляжу – баба стоит. От злости аж трясётся вся: „Иди – говорит, – твоя профура, – это она о моей жене, с моим мужиком групповой секс устроили“» – и адрес называет.