Батареи Магнусхольма

Тадеуш Янтовский уже оказывал Сыскной полиции кое-какие услуги и просился в штат. Вот Аркадию Францевичу и выпал случай его проверить.

Как Янтовский поселившись во «Франкфурте-на-Майне», изображал крупного коммерсанта из Лодзи, как обхаживал Рокетти, как похищал его паспорт, как Лабрюйер мчался с этим паспортом в полицию, чтобы сфотографировать и внимательно изучить, как приуныли сыщики, когда испанское посольство подтвердило выдачу паспорта, – вспоминать все это было даже радостно; может, еще и потому, что Лабрюйер возвращался в свою азартную молодость, в лучшие годы жизни. Тогда, кстати, он впервые в жизни позавидовал Янтовскому, который ухитрился сперва подпоить Рокетти в концерт-кабаре Шнелля, что на Елизаветинской, а потом затащить в фотографическое ателье Гебенспергера, буквально напротив того кабаре. По снимку петербуржские полицейские инспекторы его и опознали – шулер Раков, а как столь достоверно заделался испанским графом – даже помыслить страшно.

Брал Рокетти-Рогова прямо в его гостиничном номере лично господин Кошко, сопровождаемый Янтовским, инспекторами Швабо и Лабрюйером. На улице дежурили готовые к погоне и драке агенты.

Сейчас окно того номера Лабрюйер мог видеть, стоя у дверей своего фотографического заведения. Оно еще не имело вывески, не имело витрин, где выставлялись бы самые удачные карточки. Доставленные из Санкт-Петербурга предметы обстановки стояли упакованные. При одной мысли, чего там понапридумывало начальство, Лабрюйер ежился. В бытность свою полицейским инспектором он в ателье бывал и насмотрелся на фальшивые пейзажи во всю стенку, корзины с искусственными цветами, кресла и банкетки, пародирующие стиль всех французских Людовиков сразу, однажды даже видел чучело крокодила – на него верхом сажали детишек и делали пресмешные карточки. Теперь ему предстояло заведовать всем этим бедламом.

– Господин Гроссмайстер, – сказал, подходя, почтальон. – Вам телеграмма.

Пока не был установлен телефонный аппарат, Лабрюйер должен был ждать из столицы именно телеграмм.

Он развернул листок.

Тетушка Амалия предлагала ему встретить завтра утром на Двинском вокзале кузину, что прибудет московским поездом в шестом вагоне. С тетушкой Амалией все было ясно, слово «кузина» его смутило.

Обживаясь в фотографическом ателье, Лабрюйер с ловкостью агента Сыскной полиции свел знакомство не с богатыми жильцами из больших квартир во втором и третьем этажах, а с прислугой – горничными, кухарками, дворником-латышом по фамилии Круминь, что означало «кустик»; с его женой, бойкой языкастой латышкой родом из Курляндии, которую, несмотря на скромное положение, весь двор называл «госпожа Круминь»; с немолодыми швейками-сестричками Мартой и Анной с четвертого этажа. Это были люди, приятельство с которыми покупается недорого, а польза от них несомненна – всегда за скромные деньги выполнят несложное поручение.

Тринадцатилетний Пича был сыном дворника. По бумагам его звали Петером, и как из этого имени родня сделала Пичу – Лабрюйер не знал. Но парень на имя откликался – и ладно. Лабрюйер взял его с собой на Двинский вокзал, чтобы было кому помочь тащить багаж. Он даже устроил Пиче праздник – взял ему тоже перронный билет, чтобы мальчишка в подробностях разглядел паровоз.

Появления «кузины» Лабрюйер ожидал с трепетом – что еще за сюрприз припасло начальство. И сюрприз явился.

Это была невысокая и худая женщина, молодая, но поразительно уродливая. Лабрюйер впервые видел у дамы такой подбородок – крупный, угловатый, снизу – словно топором обрубленный и торчащий вперед, как бушприт у яхты. Одета «кузина» была в мешковатое пальто-сак какого-то крысиного цвета, в коричневую юбку, на голове имела крошечную шляпку из разряда дурацких – по личной классификации Лабрюйера. Из-под шляпки торчали коротко остриженные светлые прямые волосы.

Тому, что «кузина» сразу устремилась к «кузену», Лабрюйер не удивился – «тетушка Амалия» наверняка снабдила ее фотографической карточкой. Полагалось бы расцеловаться – но Лабрюйер не представлял, как целовать этакое страшилище.

Однако «кузина» была далека от сантиментов – решительно и стремительно протянула руку с растопыренными пальцами так, как это делают некоторые полоумные дамы для сурового мужского рукопожатия: на аршин вперед.

– Меня зовут Каролина Менгель, кузен, – негромко сказало страшилище. – Идемте.

– Пича, возьми у фрау саквояж, – сказал по-немецки Лабрюйер.

Саквояж был из потертой ковровой ткани, довольно большой, и вряд ли весил меньше тридцати фунтов. Но страшилище отмахнулось от услужливого паренька.

– Я сама понесу саквояж, – гордо сказала Каролина. —

Я – эмансипэ!

– Как угодно, – ответил Лабрюйер. – Пича, беги на площадь, возьми ормана.

Каролина устремилась вперед, таща саквояж с какой-то привычной легкостью. Идти рядом с кавалером, пусть это был всего лишь «кузен», она решительно не желала. Лабрюйер вразвалочку пошел следом, соображая: почему ему прислали нелепую эмансипэ? Неужто никого получше не нашлось?

До встречи Лабрюйер думал, что может поместить хорошенькую кузину в собственной квартире, благо по распоряжению нынешнего начальства присоединил к ней еще одну комнату. Это было несложно – всего лишь, уговорившись с хозяевами, отодвинуть шкаф, загораживавший дверь. Но, увидев Каролину Майер, Лабрюйер понял, что жить с ней под одним кровом не хочет, не может и не будет.

Пича был беспредельно счастлив, он увидел вблизи паровоз, он прошелся по всему перрону, он ехал домой на ормане, в кармане у него лежал настоящий перронный билет – для хвастовства перед дворовыми мальчишками! И когда Лабрюйер велел ему сбегать на четвертый этаж к Марте и Анне – узнать, свободна ли еще угловая комната, поскакал вприпрыжку.

Каролину, казалось, вовсе не беспокоило, где она будет жить. Войдя в фотографическое заведение, она первым делом устремилась в рабочие помещения – распаковывать ящики с оборудованием и химикалиями. Лабрюйер попытался ей помочь, но был выставлен с сердитым приговором:

– Кузен, вы в этом ничего не понимаете.

Ну что же, подумал Лабрюйер, если эти эмансипэ так отчаянно рвутся в мужской мир, чтобы выполнять мужскую работу, то дама-фотограф – еще не самое худшее, что можно вообразить. И, судя по физиономии, она пылает истинной и неподдельной страстью и к трехногому аппарату, и даже к четвероногому – павильонное фотографическое устройство опиралось на четыре ноги, намертво приделанные к платформе, а для камеры, чтобы ездила по нему взад и вперед, были устроены особые тоненькие рельсы.

Каролина высунулась из рабочей комнаты и спросила, где подручный. Лабрюйер ответил: он не знает, какими качествами должен обладать этот самый подручный, пусть кузина скажет – и если нужен мальчишка, то можно взять Пичу, его семейство будет счастливо, что парнишка после школы учится такому хорошему ремеслу. Каролина согласилась, и Лабрюйер привел Пичу.

Казалось, все устраивается очень даже неплохо. Однако был еще один неприятный сюрприз. Оказалось, что Каролина курит папиросы, причем дешевые. Лабрюйер не выдержал и прочитал ей нотацию – приличный клиент, а в особенности дама, да еще дама с детишками, войдя в фотографическое ателье, провонявшее дымом, тут же выйдет и мало того, что не вернется никогда, так еще расскажет всем знакомым, что с «Рижской фотографией господина Лабрюйера» лучше не связываться. Опять же – голос от этих папирос делается какой-то скверный.

После нотации они расстались, сильно недовольные друг другом.

Лабрюйер съездил к жестянщику, привез вывеску, позвал дворника Круминя, тот притащил лестницу и с помощью своего старшего, Яна, укрепил вывеску над дверью. Госпожа Круминь вымыла в ателье полы – и со следующего дня можно было принимать клиентов.

Лабрюйер хотел расслабиться и отдохнуть.

Раньше он, пожалуй, употребил бы для этого стакан водки, круг копченой колбасы, потом – второй стакан. Но то было раньше – сейчас он не имел права напиваться до полного блаженства. Где-то далеко Аякс Саламинский, который, сам того не зная, втравил Лабрюйера во всю эту историю с фотографическим салоном, наверняка думает: с месяц, пожалуй, мой Аякс Локридский еще продержится, а потом опять начнет пить горькую. Нужно сделать все возможное, чтобы его разочаровать!

Лабрюйер очень хорошо помнил все мелкие пакости, которые устраивал ему бывший жандарм, ныне – агент контрразведки, когда они нанялись в антрепризу господина Кокшарова и исполнили в оперетке роли двух Аяксов. И, хотя в серьезном деле Енисеев его не подвел, настоящим доверием к нему Лабрюйер не проникся. Была одна безумная ночь, когда они действовали слаженно, прикрывая друг дружку, была! А потом вернулись недоверие, раздражение, даже злость. Хотя раньше Лабрюйер мстительным себя не считал, но желание проучить Енисеева угнездилось в душе и не давало покоя.

Водка, стало быть, откладывалась до лучших времен. А вот пиво…

Кварталы высоких, в пять и шесть этажей, рижских домов, выходивших на главные улицы, были великолепны – один дом краше другого, лепнина не повторялась, угловые башенки – одна другой причудливее, и кафель в подъездах – как в сказочном дворце. Но внутри такого квартала стояли как попало деревянные дома, в лучшем случае двухэтажные, окруженные цветничками и грядками, и к ним лепились всевозможные сараи и конурки. Квартира, которую нанимал Лабрюйер, как раз глядела во двор, и весной он, открыв окно, наслаждался ароматом сирени. Возле кустов стоял врытый в землю стол, при нем скамейки. Днем там сидели с рукодельем бабки, присматривая за играющими малышами, вечером собирались мужчины.

На подступах к дому Лабрюйера окликнул Акментинь:

– Добрый вечер, господин Гроссмайстер! Мне сегодня привезли бидон баусского пива! Могу предложить кружку!

Акментинь, городской латыш, имевший небольшую мастерскую, где вместе со старшим сыном мастерил ключи, точил ножи и чинил всякий кухонный скарб, котлетные машинки и мороженицы, обратился к соседу по-немецки. И по-немецки же Лабрюйер ответил, что охотно посидит с ним во дворе за кружкой пива. Хотя слово «кружка» было скорее символическим.

Десятилитровый жестяной бидон с дивным напитком из баусской пивоварни господина Барскова желательно было опустошить за вечер – деревенское пиво, покинув бочку, долго не могло стоять, портилось к третьему дню, да и пены давало мало, а пена – одно из великих удовольствий застолья.

Погода позволяла провести остаток вечера во дворе, за деревянным столом. Жена Акментиня вынесла сковородку с жареной кровяной колбасой, которую Лабрюйер не слишком любил – она на девять десятых состояла из разваренной крупы; сосед Лемберг, также латыш, также городской в пятом, если не шестом поколении, владелец бакалейной лавочки, принес хвост балыка и жестяную коробку с рыбными консервами; вкусный кисло-сладкий хлеб и свежайшее масло к нему принес хозяин обувной мастерской еврей Гольшмит, который пристрастился к пиву с юных лет; пожилой чертежник Сергеев выложил на стол кусок копченого сала; наконец, два фунта сосисок-франкфуртеров купил для застолья сам Лабрюйер. Разговор за столом шел самый подходящий – о превосходстве баусского пива над всеми прочими, а малых пивоварен в Лифляндской и Курляндской губерниях хватало, каждая чем-то могла похвалиться.

Увлекшись, собутыльники не заметили, как на стол бесшумно прыгнул кот госпожи Сергеевой. Он нацелился на гирлянду франкфуртеров. Бить кота не хотели, чай, не чужой, и разом закричали, хлопая по столу:

– Шкиц!

– Брысь!

– Фурт! Фурт фун тейгехц!

Прогнав животное разом на трех языках, мужчины допили пиво и замолчали – когда в животе два литра баусского нектара, это нужно вдумчиво осознать, а потом, опережая приятелей, прошествовать в «маленький домик», на дверце которого вырезано неизменное сердечко.

Потом Лабрюйер поднялся к себе и, разложив постель, встал у окна.

Он сам не знал, как это получилось: может, слишком давно не пел, а петь он любил, пусть даже в четверть голоса и без единого слушателя. И память подсунула голосу то, что полагалось бы забыть.

– Льет жемчужный свет луна, в лагуну смотрят звезды, – пропел Лабрюйер. – Ночь дыханьем роз полна, мечтам любви верна…

Проклятая баркарола!

Он проклял этот маленький сентиментальный шедевр Оффенбаха еще тогда, на штранде, поняв, что в жизни не осталось любви. Ночь была полна ароматом знаменитого белого шиповника, а Валентина Селецкая полна мечтаний о богатом кавалере – пусть не женится, пусть хоть так… Да и любил ли он Селецкую? Может, померещилось?