Династические войны Средневековья

Наиболее оригинальную его интерпретацию предложил А.В. Поппэ, отстаивающий гипотезу о тождестве «болгарыни» с византийской царевной, на том основании, что в детстве Анна воспитывалась в Константинополе вместе с болгарскими царевнами и получила прозвище «болгарыни», под которым и была известна составителю «Анонимного сказания», так как настоящее ее имя якобы замалчивалось по распоряжению Ярослава[95 - Поппэ А. Земная гибель и небесное торжество Бориса и Глеба // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 54. СПб., 2003. С. 312.]. Отождествление византийской царевны с «болгарыней» – только первая часть гипотезы А.В. Поппэ, согласно реконструкции которого, под влиянием Анны, ставшей после Крещения Руси единственной законной женой Владимира, были предприняты шаги по «византинизированию наследования киевского стола», то есть введению соправительства по византийскому образцу в пользу Бориса и Глеба. Как полагает исследователь, братья получили этот статус, а возможно, даже были коронованы, благодаря усилиям придворной «византийской партии» еще при жизни отца, так как церковная служба XI в. Роману и Давыду, известная в некоторых списках как «творение Иоанна, митрополита русского», говорит о том, что «разумное житие свершая преблажене, цесарским венцем от юности украшен, пребогатый Романе»[96 - Абрамович Д.И. Жития святых мучеников Бориса и Глеба и службы им. Памятники древнерусской литературы. Вып. 2. Пг., 1916. С. 136–137.], хотя это могло быть не более чем агиографическое преувеличение. Косвенным доказательством того, что традиционный порядок престолонаследия по старшинству был реформирован, является для А.В. Поппэ свидетельство Бруно Кверфуртского (1008) о том, что один из сыновей киевского князя отправился в качестве заложника к печенегам (ряд исследователей полагал, что это был Святополк, единственный из сыновей Владимира, кто прибегал к услугам кочевников в борьбе за власть, однако подобное утверждение сомнительно, учитывая его зрелый возраст)[97 - ДРСЗИ. Т. 4. С. 61 (прим. 27).].

Согласно предположению Поппэ, «политическое завещание» Владимира, заложившее правовые основы реформы, «должно было обеспечить рожденным от Анны сыновьям, Борису и Глебу, киевский стол и верховные права на всю Русь, в то время как остальные его сыновья должны были бы довольствоваться периферийными уделами без каких-либо видов на Киев». Вскоре после смерти Анны в 1011 г.[98 - Эту дату сообщает ПВЛ (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 129). Согласно Иоанну Скилице, Анна пережила своего мужа Владимира и умерла между 1022 и 1024 гг. (Бибиков М.В. Byzantinorossica. Т. 1. С. 66), однако это свидетельство опровергается сообщением Титмара Мерзебургского о том, что в 1018 г. останки Владимира и его супруги покоились в мраморных гробницах в церкви Св. Климента (Десятинной церкви). Тот же автор сообщает о некоей «мачехе» Святополка: под ней обычно подразумевают последнюю жену Владимира, на которой он женился после смерти Анны (ДРСЗИ. Т. 4. С. 77, 81).] сложился «заговор обойденных». Первым против Владимира выступил Святополк, поплатившийся заключением под стражу; следующим поднял мятеж Ярослав, отказавшийся выплачивать установленную дань, но подготавливавший карательную экспедицию Владимир умер 15 июля 1015 г. На столе, в отсутствие Бориса, который во главе отцовской дружины оборонял Русь от печенегов, неожиданно оказался Святополк, освобожденный из тюрьмы усилиями своих сторонников. После погребения отца он устранил наиболее опасных политических конкурентов: Бориса и Глеба, однако новым его соперником в борьбе за Киев выступил Ярослав, который позднее был представлен агиографами мстителем за убийство братьев, поскольку его собственные права на киевский стол были далеко не бесспорны. Ослабление «византийской партии» при киевском дворе Поппэ связывает с возможным изменением политического курса вследствие нового брака Владимира[99 - Поппэ А. Земная гибель и небесное торжество… С. 308–315.]. Н.А. Баумгартен, а впоследствии и некоторые другие исследователи полагали, что после смерти Анны Владимир Святославич женился на дочери графа Куно (Конрада) Энингена из дома Вельфов, которая, по свидетельству одного из немецких источников (так называемой «Генеалогии Вельфов»), вышла замуж за некоего «короля ругов» (этим этнонимом иногда именовались в немецких латиноязычных памятниках русы)[100 - ДРСЗИ. Т. 4. С. 190 (прим. 3).]. Но о том, кто именно из русских князей мог породниться с Вельфами – Владимир или его брат Ярополк, который, судя по свидетельствам Хильдесхаймских анналов, возможно, отправил в 973 г. посольство ко двору Оттона I, – среди историков единогласия нет[101 - Назаренко А.В. Древняя Русь на международных путях. С. 361–363; Пчелов Е.В. Генеалогия древнерусских князей… С. 55–57.]. Поэтому предположения А.В. Поппэ остаются во многом дискуссионными.

По словам С.М. Соловьёва, впервые рассмотревшего династический конфликт 1015–1019 гг. в сравнительно-историческом аспекте, причиной междукняжеской вражды была «давняя ненависть Святополка к Борису как сопернику, которому отец хотел оставить старший стол мимо его; явное расположение дружины и войска к Борису, который мог воспользоваться им при первом случае, хотя теперь и отказался от старшинства; наконец, что, быть может, важнее всего, пример соседних государей, с одним из которых Святополк находился в тесной связи, объясняют как нельзя легче поведение Святополка: вспомним, что незадолго перед тем в соседних славянских странах – Богемии и Польше – обнаружилось стремление старших князей отделываться от родичей насильственными средствами. Первым делом Болеслава Храброго польского по восшествии на престол было изгнание младших братьев, ослепление других родичей; первым делом Болеслава Рыжего в Богемии было оскопление одного брата, покушение на жизнь другого, а Святополк был зятем Болеслава польского; почему ж то, что объясняется само собою в польской и чешской истории, в русской требует для своего объяснения какого-то кодекса родовых прав?»[102 - Соловьёв С.М. Сочинения. Кн. 1. С. 197.]

Прецеденты, на которые указывал С.М. Соловьёв, зафиксированы в хронике Титмара Мерзебургского, который сообщает, что Болеслав Храбрый вскоре после смерти в 992 г. своего отца Мешко I, оставившего государство разделенным между многими наследниками, изгнав мачеху и братьев, «лисьей хитростью» собрал воедино, а двоюродный брат Болеслава Храброго по матери Болеслав Рыжий (999–1003 с перерывом) «оскопил брата Яромира и пытался удушить в бане младшего Ульриха, после чего изгнал вместе с их матерью из отечества», поскольку «власть соправителей и наследников всегда вызывает страх»[103 - Титмар Мерзебургский. Хроника в восьми книгах / Пер. И.В. Дьяконова. М., 2005. С. 68, 84.]. Со сравнительно-исторической точки зрения сходство между действиями Болеслава Храброго в Польше, Болеслава Рыжего в Чехии и Святополка I на Руси, безусловно, есть. Но, когда мы обращаемся к текстологии летописного рассказа о событиях 1015 г., то выясняется, что сюжеты о братоубийстве с целью утверждения единовластия на Руси являются вторичными элементами текста, получившими развитие в памятниках Борисоглебского цикла (о чем свидетельствуют наблюдения самого Соловьёва, о которых будет сказано ниже), в то время как первоначальный сюжет не выходил за рамки борьбы между Ярославом и Святополком.

Из житийных произведений следует, что замыслы Святополка по устранению братьев вызревали постепенно. Что касается гипотезы о десигнации Бориса в качестве престолонаследника, то она представляется довольно шаткой, так как особое расположение к Борису отца скорее может быть агиографическим топосом, чем историческим фактом. Из древнерусских интеллектуалов только Нестор в «Чтении о житии о погублении Бориса и Глеба», созданном после церковного прославления князей-мучеников, опять же в косвенной форме сформулировал предположение, согласно которому Святополк думал, что Борис станет наследником Владимира Святославича, что и обусловило его неприязнь к Борису, хотя тот ни о чем подобном не помышлял[104 - Святые князья-мученики Борис и Глеб. С. 364, 365.]. Небольшое количество списков «Чтения» (по сравнению с другими текстами цикла) свидетельствует о том, что подобные представления не были восприняты за пределами узкой агиографической традиции. Как отметил С.А. Бугославский, «Чтению суждено было скромное существование в последующих веках – в немногих списках и в нескольких позднейших переработках, сделанных под влиянием того же анонимного Сказания, куда более авторитетного в кругах древнерусского книжника, чем малопопулярный труд Нестора»[105 - Бугославский С.А. Текстология Древней Руси. Т. 2. С. 306.]. Таким образом, свидетельствами источников гипотеза В.Н. Татищева об изменении порядка наследования киевского стола Владимиром не подтверждается, оставаясь, как считает А.П. Толочко, «практически неаргументированным предположением», в значительной степени основывающимся на допущениях, вызванных неправильной интерпретацией данных из хроники польского автора XVI в. Мачея Стрыйковского, лишь во второй редакции «Истории Российской» подкрепленных ссылками на попавшую в распоряжение историка «Иоакимовскую летопись». Как полагает историк, предложенное Татищевым отождествление Анны с «болгарыней» было вызвано тем, что он не смог найти упоминаний о византийской царевне в иностранных источниках[106 - Толочко А.П. 1) Князь в Древней Руси: власть, собственность, идеология. Киев, 1992. C. 29; 2) «История Российская» Василия Татищева. С. 447–457.]. Сегодня это препятствие устраняется свидетельством византийского хрониста XI в. Иоанна Скилицы о том, что Анна родилась за два дня до смерти отца, императора Романа II, и что ее мужем был «архонт Владимир»[107 - Бибиков М.В. Byzantinorossica. Т. 1. С. 66.]. Арабские историки Яхья Антиохийский и Абу Шаджа ар-Рудравари утверждают, что жена Владимира была греческой, а не болгарской царевной, что также согласуется с данными ПВЛ и информацией Титмара Мерзебургского, который по ошибке называет жену Владимира не Анной, а Еленой. Но ни один из этих хронистов не упоминает о том, оставил ли Владимир детей от этого брака, поэтому вопрос остается открытым.

Если изменение Владимиром I порядка наследования киевского стола в пользу младших сыновей все же имело место, этот политический акт являлся бы беспрецедентным для своего времени – по крайней мере, в славянских странах. Позже подобную инициативу проявил Болеслав Храбрый, отстранивший от наследования старшего сына Бесприма в пользу следующего за ним сына Мешко[108 - Назаренко А.В. Порядок престолонаследия на Руси… С. 512–513.]. Пётр Дамиани в «Житии блаженного Ромуальда» упоминает, что один из сыновей «Бусклава, короля славян» (вероятно, Бесприм) был отдан в монастырь[109 - Памятники средневековой латинской литературы X–XI веков / Пер. М Р. Ненароковой. М., 2011. С. 387.]. Воцарение Мешко II также было связано с изменением статуса польских правителей, находившихся, согласно Мерзебургскому соглашению 1013 г. и Бауценскому миру 1018 г., в вассальной зависимости от «Священной Римской империи». Кризис власти, разразившийся в империи со смертью II в июле 1024 г., позволил Болеславу пойти на беспрецедентный шаг и в начале 1025 г. принять королевский титул. Как писал составитель Кведлинбургских анналов: «Болеслав, герцог Польский, получив известие о смерти императора, августа Генриха, возгордился душой, наполненной ядом, так, что даже возложил на себя корону, безрассудно сделавшись узурпатором. После этого для самонадеянной и дерзкой души его в скором времени последовала божья кара, ибо, будучи приговоренным к страшной смерти, он внезапно умер». Ему вторил биограф Конрада II Випон, писавший, что «славянин Болеслав, герцог поляков, королевские регалии и имя короля в нарушение прав короля Конрада, себе присвоил, чью опрометчивость вскоре истощила смерть»[110 - Annales Quedlinburgenses / Monumenta Germaniae Historica. Scriptores rerum Germanicarum in usum scholarum separatim editi (далее – MGH SRG). Hannover, 2004. S. 577–578; Wipo. Gesta Chuonradi II. imperatoris / Там же. Hannover, Leipzig, 1915. S. 31–32. Болеслав I скончался 17 июня 1025 г.]. Впрочем, факт коронации 1025 г., с возмущением отмеченный в немецких источниках, не помешал польским хронистам создать миф о возведении Болеслава I в королевское достоинство лично императором Оттоном III, посетившим Гнезно в 1000 г., чтобы поклониться мощам св. Войтеха-Адальберта. Вот как, например, описывал это событие польский хронист Галл Аноним: «Увидев его славу, мощь и богатство, римский император воскликнул с восхищением: “Клянусь короной моей империи, все, что я вижу, превосходит то, что я слышал”. По совету своих магнатов в присутствии всех он прибавил: “Не подобает называть столь великого мужа князем или графом, как одного из сановников, но должно возвести его на королевский трон и со славой увенчать короной”. И, сняв со своей головы императорскую корону, он возложил ее в знак дружбы на голову Болеслава и подарил ему в качестве знаменательного дара гвоздь с креста Господня и пику св. Маврикия, за что Болеслав, со своей стороны, подарил ему руку св. Адальберта. И с этого дня они настолько прониклись уважением друг к другу, что император провозгласил его своим братом, соправителем империи, назвал его другом и союзником римского народа…»[111 - Галл Аноним. Хроника и деяния князей или правителей польских. Козьма Пражский. Чешская Хроника / Пер. Л.М. Поповой, Г.Э. Санчука. Рязань, 2009. С. 277–278.] Разумеется, эти представления на протяжении Средневековья воспринимались как исторические только в Польше. Принципиальное различие, однако, состоит в том, что официальное изменение статуса Болеслава I отражено в письменных источниках, то есть может восприниматься как факт, зафиксированный исторической памятью, позитивный для поляков и негативный для немцев, тогда как в отношении Владимира мы таких фактов лишены. Поэтому, не будем забывать, что это всего лишь гипотезы, призванные заполнить лакуну в истории последних лет его княжения.

Подобные представления опираются прежде всего на данные нумизматики. «Нам известны достоверные княжеские знаки Владимира Святославича на пяти типах его монет (златники и четыре типа сребреников), Святополка Ярополковича на трех типах его монет (сребреники Святополка и так называемые “Ярослава – I и II типов”) и Ярослава Владимировича на одном типе его монет (“Ярославле сребро”)», – писал В.Л. Янин в первом томе своего исследования актовых печатей Древней Руси[112 - Янин В.Л. Актовые печати Древней Руси X–XV вв. Т. 1. М., 1970. С. 38. Ср.: Петрухин В.Я. Древняя Русь: Народ. Князья. Религия. С. 173–174, 188; Свердлов М.Б. Домонгольская Русь. С. 293–296, 301–302.]. На основании этих, теперь уже несколько скорректированных, данных современные исследователи приходят к выводу, что «в средневековом мире символов регалии, с которыми изображен Владимир на сребрениках I типа, чеканенных в 988–990 гг. в связи с женитьбой русского князя на царевне Анне (это мнение представляется наиболее убедительным), венец, скипетр и верхняя одежда, подобные императорским, свидетельствовали о принадлежности Владимира к высшей иерархии в византийской системе, но не равного императорскому положению (отсутствие державы)»[113 - Свердлов М.Б. Домонгольская Русь. С. 295.]. Интересно, что на реверсе монет Владимира Святославича был выбит трезубец, а его преемник Святополк, после которого осталось две эмиссии монет (датируемых, соответственно, 1015–1016 и 1018–1019), как предположил К. Цукерман, в период первого киевского княжения чеканил на реверсе трезубец, а в период второго – двузубец, восходивший не к монетам Владимира, а к знакам его предшественников – Ярополка и Святослава[114 - Цукерман К. Наблюдения над сложением… С. 219–222.] (рецепция которых, по мнению Е.А. Мельниковой, является следствием хазарского влияния)[115 - Мельникова Е.А. К вопросу о происхождении знаков Рюриковичей // Мельникова Е.А. Древняя Русь и Скандинавия. С. 246–247.]. Таким образом, согласно К. Цукерману, Святополк первоначально рассматривал себя в качестве сына и наследника Владимира, а затем стал рассматривать себя в качестве преемника Ярополка. До этого в историографии доминировало представление В.Л. Янина о том, что Святополк использовал княжеский знак Святослава и Ярополка с самого начала, хотя некоторые исследователи вслед за Л. Мюллером склонны причислять Святополка к сыновьям Владимира, объясняя это тем, что гипотеза о его происхождении от «двух отцов» могла возникнуть именно как следствие стремления к дискредитации князя-братоубийцы[116 - Михеев С.М. «Святополкъ же седе Кыеве по отци»… С. 66–68; Поппэ А. К биографии Святополка Окаянного // История: дар и долг. Юбилейный сборник в честь А.В. Назаренко. СПб., 2010. C. 234–238. Критику этой историографической тенденции см. в кн. Ранчин А.М. Борис и Глеб. C. 36–44.]. По всей видимости, Святополк на первых порах унаследовал не только княжеский знак, но и политические претензии Владимира: на аверсе монет первой эмиссии он был изображен с императорскими регалиями, а надпись (легенда) повторяла легенду Владимира «Святополк на столе», а «се его сребро» (на реверсе). На монетах второй эмиссии он был изображен с княжескими регалиями, но языческое имя князя было заменено христианским – Петр (Петрос)[117 - Свердлов М.Б. Домонгольская Русь. С. 317–318, 324–325.].

Вопрос о возможном изменении политического статуса Владимира Святославича после Крещения Руси несколько десятилетий назад стал предметом полемики среди византинистов – как эмигрантских, так и советских авторов. В начале 1970-х гг. были сформулированы две взаимоисключающие точки зрения, по одной из которых Владимир Святославич мог получить от византийского императора царский титул (basileus), соединенный с титулом автократора (согласно гипотезе А.В. Соловьёва, он использовался на одной из печатей, атрибутируемых этому князю), а по другой – помимо титула «автократор», выражавшего, по мнению Г.А. Острогорского, независимость государства, Владимиру для обоснования «имперских притязаний» был необходим титул «василевс», который он так и не принял. И.П. Медведев сопроводил это предположение замечанием о том, что титул «автократора» Владимир получил не от византийского императора, а присвоил сам[118 - Медведев И.П. Империя и суверенитет в Средние века (на примере истории Византии и некоторых сопредельных государств) // Проблемы истории международных отношений. Сборник статей памяти академика Е.В. Тарле. Л., 1972. C. 422, 423.]. Д. Оболенский считал, что «…русские князья никогда не пытались обосновать законность своей власти некими полномочиями, якобы полученными ими от императора», а «неизменно ссылались всего на два аргумента: на принадлежность к правящей семье, ведущей начало от св. Владимира (а через него – от Рюрика) и являющейся коллективным и исключительным носителем политического суверенитета, а также на властные права, дарованные непосредственно от Бога»[119 - Оболенский Д. Византийское содружество наций. C. 238.]. Г.Г. Литаврин отметил, что, несмотря на то что древнерусские термины «единодержец» и «самовластец» можно рассматривать как кальки титулов византийского императора «автократор» и «монократор», в Византии и Древней Руси представления о «самодержавии» являлись различными как в теории, так и в политической практике, поскольку правитель Киева «был не единственным среди всех прочих, как византийский император, – он был лишь первым среди равных, как монархи стран Западной Европы»[120 - Литаврин Г.Г. Идея верховной государственной власти в Византии и на Руси домонгольского периода // Литаврин Г.Г. Византия и славяне [2-е изд.]. СПб., 2001. C. 473, 474.]. Как установил А.П. Толочко, Владимир Святославич в «Слове о Законе и Благодати» Илариона именуется «единодержцем», а «Сказание о Борисе и Глебе» (по древнейшему списку в Успенском сборнике XII в.) называет его «самодержцем»[121 - Толочко А.П. Князь в Древней Руси. С. 71.]. Но все это указывает лишь на то, что в древнерусской традиции он воспринимался как самостоятельный правитель – и только. Несмотря на то что Иларион почтил Владимира титулом «кагана», который является свидетельством хазарского или аварского культурно-политического влияния[122 - Новосельцев А.П. К вопросу об одном из древнейших титулов русского князя // Древнейшие государства Восточной Европы, 1998. C. 367–379; Петрухин В.Я. Начало христианства на Руси… С. 104; Коновалова И.Г. Древнейший титул русских князей «каган» // Древнейшие государства Восточной Европы, 2005 (Рюриковичи и Российская государственность). М., 2008. С. 232–233; Мельникова Е.А. «Князь» и «каган» в ранней титулатуре Древней Руси // Мельникова Е.А. Древняя Русь и Скандинавия. С. 118, 120–121.], «имперскую демонстрацию», или imitatio imperii, на его монетах надо рассматривать лишь на уровне притязаний, заявленных в одностороннем порядке, поскольку нет никаких свидетельств в пользу того, что эта демонстрация была санкционирована Константинополем.

Можно, конечно, думать, что Владимир Святославич получил от Василия II (который, как полагают, мог стать заочно его крестным отцом) один из высших византийских титулов, быть может, титул «кесаря», второй по значению после императорского, который жаловался иностранным родственникам византийских монархов[123 - Левченко М.В. Очерки по истории русско-византийских отношений. М., 1956. С. 366, 367.], но, разумеется, это утверждение имеет право на существование лишь в качестве одного из предположений (Иоанн Скилица именует Владимира ни «василевсом», ни «кесарем», а «архонтом», тогда как признание в середине X в. изменения статуса болгарских правителей (с «архонта» на «василевса») нашло отражение в трактате Константина Багрянородного «О церемониях»)[124 - Кузенков П.В. Великодержавная политика или идеология? Византийская дипломатия X в. по данным трактатов Константина Багрянородного // История: дар и долг. Юбилейный сборник в честь А.В. Назаренко. СПб., 2010. C. 82–83, 90.]. На Руси титул кесаря был известен не только в греческой, но и в латинской форме («цесарь»), от которой и произошел титул «царь»[125 - Водов В. Замечания о значении титула «царь» применительно к русским князьям в эпоху до середины XV века // Из истории русской культуры. Т. 2. Кн. 1. Киевская и Московская Русь. М., 2002. С. 509–510; Филюшкин А. И. Титулы русских государей. М., СПб., 2006. С. 71–72.]. Одна из сохранившихся надписей (граффити) на стене Софийского собора в Киеве позволяет предполагать, что современники применяли этот титул к Ярославу Мудрому[126 - Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества в XII–XIII вв. М., 1982. С. 416, 419.], однако нельзя сказать, получил ли он право на этот титул вместе с киевским столом и было ли его употребление официальным, поскольку Ярослав перестал чеканить на своих монетах византийские регалии[127 - Петрухин В.Я. Начало христианства на Руси… С. 113–114.]. Правда, арабские историки, как правило, называют правителей русов «царями», однако подобное наименование отражает только представление «извне», так же как и применение европейскими хронистами к русским князьям латинского титула rex. Как показывают современные исследования, царский («цесарский») титул употреблялся в Древней Руси эпизодически и являлся скорее литературным («этикетным»), а не реальным политическим отличием (употребляясь в этом отношении и применительно к св. Борису)[128 - Толочко А.П. Князь в Древней Руси. С. 110–111; Горский А.А. О титуле «царь» в средневековой Руси // Одиссей. Человек в истории, 1996. М., 1996. С. 205, 210; Водов В. Замечания о значении титула… С. 513–524, 528; Петрухин В.Я. Начало христианства на Руси… С. 104–105; Ранчин А.М. Борис и Глеб. С. 67–68.]. Что касается фразы о том, что «цесарским венцем» от юности украшен, «пребогатый Роман», на которое указывает А.В. Поппэ, то, учитывая специфику текста, в котором она читается, здесь следует видеть не столько исторический факт, сколько агиографический оборот, подобный тому, какой мы встречаем в позднейшей характеристике, помещенной в конце «Анонимного сказания» под названием «О Борисе, каков он был видом». Не исключено, что составитель церковной службы святым Борису и Глебу уподоблял «цесарский венец» венцу мученика[129 - Петрухин В.Я. Начало христианства на Руси… С. 106–107.], ибо в ПВЛ под 983 г. в рассказе о варягах-христианах, убитых язычниками в Киеве, говорится, что они приняли «венец небесный с небесными мучениками и праведниками»[130 - ПСРЛ. Т. 1. Стб. 83.]. Подводя итоги, надо сказать, что какими бы ни были политические планы Владимира Святославича, события 1014–1015 гг. доказали неэффективность его политических экспериментов, еще при его жизни приведя междукняжеские отношения к кризису, рассказ о котором содержится в ПВЛ между 6522 (1014/15) и 6525 (1015/18) гг.

Летописные репрезентации междукняжеской войны 1015–1019 гг.

Прежде всего обратим внимание на одну метаморфозу древнерусского историописания. Дело в том, что летописная традиция сохранила факты, в определенной степени дискредитирующие Ярослава. Отказавшись выплачивать дань в том размере, как давали все новгородские князья (по НIЛМ) или посадники (по ПВЛ), Ярослав оказался на грани конфликта с отцом, для борьбы с которым нанял варягов. Его поведение было беспрецедентным и должно было подвергнуться осуждению. Ярослав оказался в двух шагах от совершения тяжкого греха, но после внезапной смерти Владимира 15 июля 1015 г. к власти пришел Святополк, совершивший не менее тяжкое преступление – убийство Бориса, а затем Глеба, в результате чего главные действующие лица этой исторической трагедии поменялись ролями; хотя, по словам современных исследователей, легитимность вокняжения Святополка в Киеве, несмотря на его «беззаконное» происхождение, не подвергалась сомнению до тех пор, пока он не сделался убийцей братьев[131 - Парамонова М.Ю. Святые правители Латинской Европы и Древней Руси: Сравнительный анализ Вацлавского и Борисоглебского культов. М., 2003. С. 348; Свердлов М.Б. Домонгольская Русь. С. 318–319.]. Именно такую репрезентацию событий создает ПВЛ, однако анализ летописного текста раскрывает любопытное обстоятельство, а именно то, что в нем мы видим «синтетическую» картину междукняжеской войны за наследство Владимира Святославича, скомпилированную разными книжниками в процессе развития летописной традиции.

Поскольку ПВЛ на данном отрезке имеет сложный текстологический состав, следует выделить здесь первичный мотив и наложенные на него позднее вторичные сюжеты. Лейтмотивом мы, безусловно, должны признать рассказ о противостоянии Ярослава с Владимиром, который начинается в летописной статье 1014 г. (вслед за Н.И. Милютенко можно по основному содержанию условно назвать его и «Повестью о борьбе Ярослава со Святополком», уточняя, однако, что эту «повесть» следует рассматривать как составную часть гипотетического протографа Начальной летописи, а не отдельный памятник): «Когда Ярослав был в Новгороде, давал он по условию (“уроком”) в Киев две тысячи гривен от года до года, а тысячу раздавал в Новгороде дружине. И так давали все новгородские посадники, а Ярослав не давал этого в Киев отцу своему. И сказал Владимир: “Расчищайте пути и мостите мосты”, ибо хотел идти войною на Ярослава, на сына своего, но разболелся». В начале статьи 1015 г. этот сюжет продолжается, хотя позднейшее разделение единого текста на статьи заставляет одного из летописцев «возвращаться на прежнее» – то есть повторять, что «Владимир собрался идти против Ярослава», и ставить эту ремарку перед непосредственным продолжением первоначального текста: «Ярослав, послав за море, привел варягов, так как боялся отца своего». Далее текст оказался еще раз разбит вставкой, относящейся уже к «борисоглебскому» сюжету: «Когда Владимир разболелся, был у него в это время Борис. Между тем печенеги пошли походом на Русь, Владимир послал против них Бориса, а сам сильно разболелся», после чего следует уточнение: «В этой болезни и умер июля в пятнадцатый день». Эта же дата упоминается в «Памяти и похвале» Иакова-«мниха», поэтому в данном случае можно рассматривать ее как один из вероятных источников заимствования, учитывая то обстоятельство, что в плане хронологии Иаков более точен, чем составители ПВЛ. После даты смерти Владимира идет пассаж, который следует отнести к первоначальному тексту, отметив при этом, что он представляет достаточно любопытное сообщение, которое вот уже более ста лет является предметом историографической дискуссии: «Умер он на Берестове, и утаили смерть его, так как Святополк был в Киеве. Ночью же разобрали помост между двумя клетями, завернули его в ковер и спустили веревками на землю; затем, возложив его на сани, отвезли и поставили в церкви Святой Богородицы, которую сам когда-то построил. Узнав об этом, сошлись люди без числа и плакали по нем – бояре как по заступнике страны, бедные же как о своем заступнике и кормителе. И положили его в гроб мраморный, похоронили тело его, блаженного князя, с плачем»[132 - ПСРЛ. Т. 1. Стб. 130; ПЛДР. XI – начало XII века. С. 145.]. Е.Е. Голубинский полагал, что этот фрагмент заимствован летописцем из дефектного фрагмента «Сказания о Борисе и Глебе» («Анонимного сказания»), в котором, по мнению исследователя, следовало читать, что Святополк утаил смерть своего отца, а бояре, ночью проломившие помост, чтобы предотвратить возможную узурпацию власти, тайно привезли тело князя в Киев и таким образом известили об этом киевлян[133 - Голубинский Е. О погрешительности одного места в нашей первоначальной летописи, остающейся незамеченною // Известия отделения русского языка и литературы Академии наук. Т. 9. Кн. 2. 1904. C. 60–62.]. А.А. Шахматов принял конъектуру Голубинского, но указал, что порча текста произошла при его перенесении из «Древнейшего свода» в «Начальный свод», а тайный вывоз тела Владимира из Берестового мог быть обусловлен не стремлением бояр утаить смерть Владимира от Святополка, а исполнением погребального обряда и стремлением самого Святополка утаить смерть отца от сторонников Бориса[134 - Шахматов А.А. История русского летописания. Т. 1. Кн. 1. С. 67–68.]. Ю. Писаренко, рассматривая этот сюжет в контексте феномена spoliatio (разграбление имущества умершего правителя или ограбление его останков), пришел к выводу, что смерть Владимира пытались скрыть именно в интересах Святополка потому, что он опасался не соперничества с Борисом, а дестабилизации положения в Киеве[135 - Писаренко Ю. Почему «потаиша» смерть князя Владимира (к летописной статье 1015 г.) // Ruthenica, 2006, № 5. C. 238–248.]. Несмотря на важное историографическое значение последней гипотезы, утверждение ее автора о «поспешном погребении под покровом ночи» тела Владимира противоречит летописному утверждению о том, что погребение князя в Десятинной церкви состоялось при большом стечении народа: смерть Владимира скрывалась не в Киеве, а в Берестовом, поэтому можно предположить, что делалось это для того, чтобы окружение Владимира не успело предупредить кого-нибудь из его сыновей, вплоть до интронизации в Киеве Святополка. Из других более поздних дополнений надо отметить слова: «блаженного князя», завершающие сюжет о погребении и помещенные непосредственно перед похвалой Владимиру как «новому Константину»[136 - Вопрос о времени причисления Владимира Святославича к лику святых являлся предметом полемики еще в дореволюционной историографии: характеристика князя как «святого», присутствовавшая только в поздних памятниках, позволяла относить его канонизацию ко второй половине XIII или началу XIV в.; в предпринятых в последнее время попытках ревизии подобного представления присутствует тенденция к признанию эволюционного характера культа Владимира, который мог начать развиваться в XI в. и окончательно оформиться к XIII в. (Ср.: Успенский Б.А. Когда был канонизирован князь Владимир Святославич? // Успенский Б.А. Историко-филологические очерки. М., 2004. С. 70–89; Поппэ А. Владимир Святой: у истоков церковного прославления // Факты и знаки. Исследования по семиотике истории. Вып. 1. М., 2008. С. 60–103; Милютенко Н.И. Святой равноапостольный князь Владимир… С. 399–405.].

Исследователи неоднократно обращали внимание на то, что летописная «похвала» имеет сходство с «похвалой» Владимиру в «Слове о Законе и Благодати» Илариона. Например, А.А. Шахматов постулировал зависимость «Слова» от «Древнейшего свода». М.Д. Присёлков, напротив, предполагал между «сводом» и «Словом» идейно-политический антагонизм. Л. Мюллер пришел к выводу, что «Похвала Владимиру» может иметь «временной и литературный приоритет» по отношению к «Слову»; но в то же время не исключил, что и автор летописной статьи испытал на себе влияние Иларионовых идей. Приведем для сравнения оба текста. В «Слове» Илариона о Владимире говорится: «О подобный великому Константину, равный <ему> умом, равный любовью ко Христу, равный почтительностью к служителям его! Тот со святыми отцами Никейского Собора полагал закон народу <своему>, – ты же, часто собираясь с новыми отцами нашими – епископами, со смирением великим совещался <с ними> о том, как уставить закон народу нашему, новопознавшему Господа. Тот покорил Богу царство в еллинской и римской стране, ты же – на Руси: ибо Христос уже как и у них, так и у нас зовется царем. Тот с матерью своею Еленой веру утвердил, крест принеся из Иерусалима и по всему миру своему распространив <его>, – ты же с бабкою твоею Ольгой веру утвердил, крест принеся из нового Иерусалима, града Константинова, и водрузив <его> по всей земле твоей. И, как подобного ему, соделал тебя Господь на небесах сопричастником одной с ним славы и чести <в награду> за благочестие твое, которое стяжал ты в жизни своей»[137 - ПЛДР. XVII век. Кн. 3 / Пер. А. Юрченко. С. 594, 612.].

Если в «Слове» Илариона сравнение Владимира с Константином условное, то составитель «Похвалы Владимиру» не только сопоставляет их по подобию, но и отождествляет: «То новый Константин великого Рима; как тот крестился сам и людей своих крестил, так и этот поступил так же. Если и пребывал он прежде в скверных похотных желаниях, однако впоследствии усердствовал в покаянии, по слову апостола: “Где умножится грех, там преизобилует благодать”. Удивления достойно, сколько он сотворил добра Русской земле, крестив ее. Мы же, христиане, не воздаем ему почестей, равных его деянию. Ибо если бы он не крестил нас, то и ныне бы еще пребывали в заблуждении дьявольском, в котором и прародители наши погибли. Если бы имели мы усердие и молились за него Богу в день его смерти, то Бог, видя, как мы чтим его, прославил бы его: нам ведь следует молить за него Бога, так как через него познали мы Бога. Пусть же Господь воздаст тебе по желанию твоему и все просьбы твои исполнит – о царствии небесном, которого ты и хотел. Пусть увенчает тебя Господь вместе с праведниками, воздаст услаждение пищей райской и ликование с Авраамом и другими патриархами, по слову Соломона: “Со смертью праведника не погибнет надежда”»[138 - ПСРЛ. Т. 1. Стб. 130–131; ПЛДР. XI – начало XII века. С. 147.]. Вряд ли можно отрицать, что сопоставление Илариона по подобию первично по отношению к тому отождествлению, которое читается в летописи; в противном случае придется допустить, что в своем «Слове» придворный пресвитер воспользовался сопоставлением по подобию, в то время как летописец уже перешагнул незримую грань между римским императором и киевским князем. И напротив, это противоречие устраняется, если предположить, что «Слово» Илариона послужило идеологическим импульсом для составителя «Похвалы». Таким образом, становится очевидным, что летописная похвала Владимиру как «новому Константину» не принадлежит к первоначальному тексту.

Далее в ПВЛ по Лаврентьевской летописи помещен заголовок «Об убиении Борисове» (в некоторых других летописях – «Об убиении Бориса и Глеба»), после чего повествование переключается на борисоглебский сюжет. В начале повести «Об убиении», которую считают «первым памятником русской агиографии»[139 - Робинсон А.Н. Литература Древней Руси в литературном процессе Средневековья XI–XIII вв. Очерки культурно-исторической типологии. М., 1980. С. 92.], говорится: «Святополк сел в Киеве по смерти отца своего, и созвал киевлян, и стал давать им дары. Они же брали, но сердце их не лежало к нему, потому что братья их были с Борисом. Когда Борис уже возвратился с войском назад, не найдя печенегов, пришла к нему весть: “Отец у тебя умер”. И плакался по отце горько, потому что любим был отцом больше всех, и остановился, дойдя до Альты. Сказала же ему дружина отцовская: “Вот у тебя отцовская дружина и войско. Пойди, сядь в Киеве на отцовском столе”. Он же отвечал: “Не подниму руки на брата своего старшего: если и отец у меня умер, то пусть этот будет мне вместо отца”. Услышав это, воины разошлись от него. Борис же остался стоять с одними своими отроками. Между тем Святополк, исполнившись беззакония, воспринял мысль Каинову и послал сказать Борису: “Хочу с тобою любовь иметь и придам тебе еще к полученному от отца владению”, но сам обманывал его, чтобы как-нибудь его погубить. Святополк пришел ночью в Вышгород, тайно призвал Путшу и вышгородских мужей боярских и сказал им: “Преданы ли вы мне всем сердцем?” Отвечали же Путша с вышгородцами: “Согласны головы свои сложить за тебя”. Тогда он сказал им: “Не говоря никому, ступайте и убейте брата моего Бориса”. Те же обещали ему немедленно исполнить это».

Текст, читающийся в настоящее время в ПВЛ, действительно претерпел значительную агиографическую стилизацию: в него включены и отдельные библейские цитаты, и компиляции, представленные в виде молитв Бориса. Собственно, фактическое изложение событий возобновляется с того, что люди Святополка окружили шатер Бориса и пронзили его вместе со слугой – венгром Георгием. Как уточнялось, «Борис его сильно любил, и возложил он на него гривну золотую большую, в которой он и служил ему. Убили они и многих других отроков Бориса. С Георгия же с этого не могли они быстро снять гривну с шеи, и отсекли голову его, и только тогда сняли гривну, а голову отбросили прочь; поэтому-то впоследствии и не обрели тела его среди трупов». Далее в рассказе встречается еще одно недоразумение: «Убив же Бориса, окаянные завернули его в шатер, положив на телегу, повезли, еще дышавшего. Святополк же окаянный, узнав, что Борис еще дышит, послал двух варягов прикончить его. Когда те пришли и увидели, что он еще жив, то один из них извлек меч и пронзил его в сердце. И так скончался блаженный Борис, приняв с другими праведниками венец вечной жизни от Христа, Бога, сравнявшись с пророками и апостолами, пребывая с сонмом мучеников, почивая на лоне Авраама, видя неизреченную радость, распевая с ангелами и в веселии пребывая со всеми святыми. И положили тело его в церкви Василия, тайно принеся его в Вышгород»[140 - ПСРЛ. Т. 1. Стб. 132–134; ПЛДР. XI – начало XII века. С. 147, 149, 151.].

Долгое время недоразумение с двукратным убийством Бориса объяснялось либо агиографическими особенностями рассказа, либо компиляцией двух различных преданий. Сравнительно недавно С.М. Михеевым была предложена гипотеза о том, что в повести «Об убиении» отразились элементы т. н. варяжской легенды, сходной с сюжетом скандинавской «Пряди об Эймунде», где некий русский конунг по имени Бурицлав погибает от рук варяжских наемников. После описания погребения Бориса и осуждения его убийц сюжет повести «Об убиении» концентрируется вокруг подготовки убийства Глеба: «Святополк же окаянный стал думать: “Вот убил я Бориса; как бы убить Глеба?” И, замыслив Каиново дело, послал, обманывая, гонца к Глебу, говоря так: “Приезжай сюда поскорее, отец тебя зовет: сильно он болен”. Глеб тотчас же сел на коня и отправился с малою дружиною, потому что был послушлив отцу. И когда пришел он на Волгу, то в поле споткнулся конь его на рытвине, и повредил Глеб себе немного ногу. И пришел в Смоленск, и отошел от Смоленска недалеко, и стал на Смядыне в насаде». Считается, что Глеб шел в Киев из Мурома (где поместил его на княжение один из летописцев), поэтому его путь представлялся неоправданно длинным, учитывая то обстоятельство, что князь сильно спешил. Более того, как отметил С.М. Соловьёв, уже исследователи «скептического» направления в середине XIX столетия сомневались в достоверности хронологии описываемых событий[141 - Соловьёв С.М. Сочинения. Кн. 2. История России с древнейших времен. Т. 3–4. М., 1988. С. 104.], сопоставляя летописную дату смерти Владимира (15 июля) и даты гибели Бориса и Глеба, известные по «Анонимному сказанию» и «Чтению» (24 июля и 5 сентября соответственно). Эта историографическая тенденция продолжает развиваться и в настоящее время.

Скорее всего, в этом месте летописного повествования мы также имеем дело с компиляцией двух различных преданий, как предполагал еще А.А. Шахматов (отметивший также, что в первоначальном рассказе о гибели князей вряд ли упоминались даты их гибели). Это предположение обретает почву, если обратить внимание на то, что вслед за изложением маршрута Глеба в повести «Об убиении» сообщается о том, что на Смядыни его настигли посланцы Ярослава, который предупреждал брата о смерти отца и убийстве Бориса по приказу Святополка. По утверждению составителя повести, сам Ярослав узнал об этом из послания своей сестры Предславы, однако проблема заключается в том, что об этом послании говорится ниже, в другом сегменте летописной статьи, который можно считать более ранним, чем текст повести «Об убиении». А.А. Шахматов пришел к выводу о том, что второе упоминание в летописной статье послания Предславы к Ярославу является вставкой, сделанной составителем «Начального свода» из гипотетического «Жития Антония Печерского»[142 - Шахматов А.А. История русского летописания. Т. 1. Кн. 1. С. 71–72, 76, 185–186.]. Однако это впечатление возникает лишь в том случае, если вслед за А.А. Шахматовым воспринимать повесть «Об убиении» как единое целое с остальной частью статьи 1015 г. Но представляется более конструктивным объяснить это переплетение сюжетов тем, что сначала летописный рассказ о послании Предславы к Ярославу оказал влияние на составителя повести «Об убиении»: сюжет о посланцах Ярослава, сообщивших Глебу о смерти Владимира и убийстве Бориса, изначально мог иметь чисто конструктивную функцию (повод для оплакивания Глебом отца и брата), когда повесть существовала отдельно; возможно, что один из ее составителей или редакторов захотел воспользоваться этим обстоятельством, чтобы связать имя Ярослава хотя бы с одним из князей-страстотерпцев; когда же повесть «Об убиении» была включена в летопись, эта вставка, в свою очередь, оказала влияние на первоначальный рассказ о послании, в котором появилось упоминание о Борисе и Глебе, и одновременно способствовала установлению дополнительной связи с формирующимся летописным контекстом.

За исключением этого сообщения и продолжающего его плача князя по отцу и брату мы подходим к описанию убийства Глеба: «И тут вдруг захватили посланные корабль Глебов и обнажили оружие. Отроки же Глебовы пали духом. Окаянный же Горясер, один из посланных, велел тотчас же зарезать Глеба. Повар же Глеба, именем Торчин, вынув нож, зарезал Глеба, как безвинного ягненка». Здесь также присутствуют элементы агиографической стилизации, поскольку гибель Глеба представлена как своего рода жертвоприношение – это обстоятельство вскрывает параллель между Глебом и ягненком (агнцем) – один из топосов средневековой агиографии. Далее в тексте были помещены благочестивые рассуждения, которые искусственно разделяют текст на две части, отделяя описание убийства от его логической концовки: возвращения убийц к Святополку и сообщения о том, что князь был брошен на берегу между двумя колодами: «Затем же, взяв его, увезли и положили его рядом с братом его Борисом в церкви Святого Василия». Собственно, этим сообщением оканчивается повесть «Об убиении», которая, как отмечал С.А. Бугославский, первоначально могла предназначаться для чтения в церкви[143 - Бугославский С.А. Текстология Древней Руси. Т. 2. С. 223–224.]. Возможно, местом составления ее была церковь Св. Василия в Вышегороде, ставшем с середины XI столетия центром Борисоглебского культа. Повесть «Об убиении» и летописный рассказ о событиях 1014–1018 гг. («Повесть о борьбе Ярослава со Святополком») можно отождествить с «агиографическим рассказом» и «светской сагой» – гипотетическими первоисточниками Борисоглебского цикла, существование которых в первой половине 1950-х гг. предположил Л. Мюллер[144 - См. Мюллер Л. 1) О времени канонизации святых Бориса и Глеба // Russia Mediaevalis. T. VIII, 1. M?nchen, 1995. С. 18–20; 2). Летописный рассказ и Сказание о святых Борисе и Глебе: Их текстуальное соотношение // Russia Mediaevalis. T. X, 1. M?nchen, 2001. С. 30–32.], – допустив только, что не клирики Вышегородской церкви опирались на «агиографический рассказ», а составители этого рассказа использовали вышегородские церковные записки, существование которых предполагалось П.В. Голубовским и А.А. Шахматовым как общий источник для «Сказания о чудесах» и «Чтения о житии и погублении Бориса и Глеба»[145 - Голубовский П. Служба свв. мученикам Борису и Глебу… С. 129–130, 139–140; Шахматов А.А. История русского летописания. Т. 1. Кн. 1. С. 48, 319.].

Следующая за повестью «Об убиении» пространная «похвала» князьям-страстотерпцам, как исцелителям больных и заступникам за Русскую землю, является результатом творчества более поздних летописцев. Однако этим количество дополнений не исчерпывается. После этой «похвалы» говорится, что «окаянный и злой» Святополк убил древлянского князя Святослава, «послав к нему к горе Угорской (в Карпаты. – Д.Б.), когда тот бежал в Угры», но так как этот сюжет уже не вписывался в историю князей-мучеников, то его автор попытался объяснить его с помощью предположения о том, что Святополк стал думать: «Перебью всех своих братьев и стану один владеть Русскою землею». Это, в свою очередь, предоставило автору сообщения возможность дополнительного осуждения братоубийцы с помощью пространного комментария на тему о «праведных» и «неправедных» правителях. Летописец написал о Святополке: «Так думал он в гордости своей, не зная, что “Бог дает власть кому хочет, ибо поставляет Всевышний цесаря и князя, каких захочет дать”. Если же какая-нибудь страна станет угодной Богу, то ставит ей Бог цесаря или князя праведного, любящего справедливость и закон, и дарует властителя и судью, судящего суд. Ибо если князья справедливы в стране, то много согрешений прощается стране той; если же злы и лживы, то еще большее зло насылает Бог на страну ту, потому что князь – глава земли”. Для усиления эффекта он сослался на авторитет ветхозаветного пророка Исайи: “Ибо так сказал Исайя: “Согрешили от головы и до ног, то есть от цесаря и до простых людей”. “Горе городу тому, в котором князь юн”, любящий пить вино под звуки гуслей вместе с молодыми советниками. Таких князей дает Бог за грехи, а старых и мудрых отнимает, как сказал Исайя: “Отнимет Господь у Иерусалима крепкого исполина и храброго мужа, и судью, и пророка, и смиренного старца, и дивного советника, и мудрого художника, и разумного, живущего по закону. И дам им юношу князя, и обидчика поставлю обладать ими”»[146 - ПСРЛ. Т. 1. Стб. 135–140; ПЛДР. XI – начало XII века. С. 151, 153, 155.]. Эти комментарии задали «сценарный код» междукняжеского конфликта: Святополк был представлен в качестве «окаянного» и «злого» братоубийцы, а дело его заведомо проигранное.

Если рассматривать эти вкрапления библейских цитат вслед за Р. Пиккио как своеобразные «тематические ключи», отсылающие читателя к библейским контекстам[147 - Пиккио Р. Функция библейских тематических ключей… С. 437–450.], то постепенно перед нами вырисовывается интересная картина, где составитель «рассуждения о князьях» как бы проводит параллель между Святополком и вавилонским царем Навуходоносором II, о котором в книге пророка Даниила говорится, что «когда сердце его надломилось и дух его ожесточился до дерзости, он (Навуходоносор. – Д.Б.) был свержен с царского престола своего и лишен славы своей, и отлучен был от сынов человеческих, и сердце его уподобилось звериному, и жил он с дикими ослами; кормили его травою, как вола, и тело его орошаемо было небесною росою, доколе он познал, что над царством человеческим владычествует Всевышний Бог и поставляет над ним, кого хочет» (Книга Даниила V, 20, 21). Таким образом, Святополк, словно Навуходоносор, был представлен безумцем, противопоставившим себя божественному промыслу. Отсылка к книге пророка Исайи позволяла автору «рассуждения» представить Святополка не только сумасшедшим, но и физически больным, едва ли не прокаженным человеком, у которого «вся голова в язвах, и все сердце исчахло» и «от подошвы ноги до темени головы нет у него здорового места: язвы, пятна, гноящиеся раны, неочищенные и необвязанные и не смягченные елеем» (Книга Исайи I, 6; 5–6). Заключительный парафраз из книги Екклезиаста был призван продемонстрировать мысль о том, что «Горе тебе, земля, когда царь твой отрок и когда князья твои едят рано! Благо тебе, земля, когда царь у тебя из благородного рода и князья твои едят вовремя, для подкрепления, а не для пресыщения!» (Книга Екклезиаста X, 16–17). Этот «тематический ключ» используется для осуждения неопытного и алчного правителя, хотя он открывает гораздо больше возможностей для интерпретации, если учесть, что в библейском тексте, условно говоря, «неправедный» правитель противопоставляется правителю «благородного рода», что может вызвать ассоциации с легендой о «греховном» происхождении Святополка. Впрочем, не следует забывать, что эти параллели, согласно текстологической реконструкции А.А. Шахматова, могли появиться лишь на этапе формирования «Начального свода» 1093–1095 гг.[148 - Шахматов А.А. История русского летописания. Т. 1. Кн. 2. Раннее русское летописание XI–XII вв. СПб. 2003. С. 765–766.], поэтому вряд ли они могут достоверно отражать намерения Святополка.

Рассмотрев эти позднейшие наслоения, мы, следуя за летописным повествованием, возвращаемся к исходному мотиву – «Повести о борьбе Ярослава со Святополком» – и первая же фраза («Святополк же окаянный стал княжить в Киеве. Созвав людей, стал он им давать кому плащи, а другим деньгами, и роздал много богатства») может вызвать недоумение, так как аналогичное упоминание уже встречалось выше – в начале повести «Об убиении» («Святополк сел в Киеве по смерти отца своего, и созвал киевлян, и стал давать им дары»). В начале 1850-х гг., когда исследование памятников Борисоглебского цикла только начиналось, на это обстоятельство обратил внимание С.М. Соловьёв, который на этом основании первым сделал вывод о том, что повесть «Об убиении» является искусственной вставкой[149 - Соловьёв С.М. Сочинения. Кн. 1. С. 198–199, 311 (прим. 294); Кн. 2. С. 104, 319.]. Известный историк и церковный деятель (в 1879–1882 – митрополит Московский и Коломенский) Макарий (Булгаков), И.И. Срезневский и большинство других исследователей того времени считали, что она могла появиться в летописном тексте как результат сокращения «Сказания о Борисе и Глебе», которое тогда атрибутировалось Иакову-«мниху»[150 - Срезневский И.И. Древние жизнеописания русских князей X–XI вв. // Известия отделения русского языка и словесности Академии наук. Т. II [Вып. 4], 1853. Стб. 119–129; Макарий (Булгаков). История русской церкви. Кн. 2. История русской церкви в период совершенной зависимости ее от Константинопольского патриарха (988–1240). М., 1995. С. 194–196.]. Ко времени выхода в свет «Обозрения русских летописных сводов» К.Н. Бестужева-Рюмина (1868) эта точка зрения превратилась в историографический факт[151 - Бестужев-Рюмин К. О составе русских летописей до конца XIV века. СПб., 1868. С. 16–17.]. Один из сторонников этой концепции Н. Левитский в 1890 г. попытался развить гипотезу Соловьёва; он писал, что «под руками летописца были два “сказания”: одно – об убиении Бориса и Глеба, другое – о войнах Ярослава со Святополком, оба начинающие рассказ с захвата Киева и великого княжения Святополком, но трактующие о разных предметах. Не имея возможности составить из этих двух сказаний одно цельное повествование, летописец стал вписывать в свой ежегодник каждое отдельно, но, закончив первый рассказ об убийстве Святополком своих трех братьев и не умея связать с ним второй рассказ, который, подобно предыдущему, начинался событиями, непосредственно следующими за смертью св. Владимира, он не мог поступить иначе, как повторив слова о вступлении Святополка на великокняжеский престол»[152 - Левитский Н. Важнейшие источники для определения времени крещения Владимира и Руси и их данные. Христианское чтение, 1890. Ч. 1 (№ 3–4). С. 406–407.]. После появления в 1908 г. «Разысканий о древнейших русских летописных сводах» А.А. Шахматова, в которых он возводил два основных сюжета летописной статьи 1015 г. (борьбу Ярослава со Святополком и повесть «Об убиении» Бориса и Глеба) к реконструируемому им “Древнейшему своду” 1037–1039 гг., эта гипотеза была оставлена. «Общий состав сказания по Древнейшему своду, – писал А.А. Шахматов, – представляется мне в следующем виде. В связи с сообщением о предсмертной болезни Владимира говорилось, что он послал бывшего у него в то время Бориса против печенегов; возможно, что при этом указывалась причина, почему Борис оказался у Владимира; он вывел его из Владимира, опасаясь злобы, которую питал к Борису Святополк; Владимир скончался на Берестовом; Святополк, узнав о смерти отца, приехал вскоре в Киев из Вышегорода и принял меры к тому, чтобы скрыть от киевлян это событие; ночью же он отправился тайно в Вышегород, призвал к себе Путшу и вышегородских старшин и уговорил их тайно умертвить Бориса. В ту же ночь бояре вывезли Владимирово тело из берестовского терема и поставили его в Св. Богородице. Далее сообщалось о погребении Владимира. После краткой похвалы Владимиру составитель Древнейшего свода сообщал, что Святополк сел на отцовском столе и начат склонять киевлян в свою пользу путем подкупов: одних он дарил одеждами, других – кунами. Киевляне колебались: сердце их не было со Святополком, так как братья их были с Борисом. Борис, возвращавшийся в то время в Киев, получает известие о смерти отца. Дружина уговаривает его идти в Киев и сесть на отцовском столе. Но Борис отказывается поднять руку на старшего брата; войско оставляет его. Чтобы усыпить бдительность Бориса, Святополк посылает к нему лестные предложения. Но одновременно к его стану приходят убийцы, которые под покровом ночи подкрадываются к его шатру. Здесь в Древнейшем своде (как у Нестора и в Начальном своде) сообщалось о том, что Борис пел в это время псалмы и каноны, затем помолился на икону и лег спать. Убийцы напали на Бориса и пронзили его копьями; вместе с Борисом пал его слуга, желавший защитить собою тело своего господина. Тело Борисово завернули в шатер и повезли тайно в Вышегород, где похоронили у церкви Св. Василия. Далее были названы имена убийц. Святополк посылает погоню за Глебом, бежавшим из Киева на север. Погоня настигает Глеба; убийцы овладевают его кораблецем; Горясер приказывает повару Глебову, Торчину, зарезать его, что тот и исполняет. Тело Глебово оставлено в пустом месте между двумя колодами, но впоследствии его взяли и перевезли в Вышегород, где и положили рядом с братом. Убийцы возвратились к Святополку, который вознесся после этого еще больше и послал убить своего брата Святослава, бежавшего в Угры; погоня настигла последнего в Угорской горе. Далее сообщалось о походе Ярослава против Святополка»[153 - Шахматов А.А. История русского летописания. Т. 1. Кн. 1. С. 80–81.]. Таким образом, и наблюдения Соловьёва, и попытка их интерпретации Левитским были основательно забыты, хотя гипотеза о приоритете летописной повести над «Сказанием» получила широкое распространение (показательный случай прогрессивного и регрессивного влияния одной и той же гипотезы одновременно!). Лишь в начале XXI столетия А.Л. Никитин, С.М. Михеев, А.А. Шайкин и автор настоящих строк вернулись к наблюдению С.М. Соловьёва, которое позволяет реконструировать первоначальное содержание летописного рассказа – историю борьбы между правителями Новгорода и Киева[154 - Никитин А.Л. Основания русской истории. Мифологемы и факты. М., 2001. С. 254; Михеев С.М. «Святополкъ же седе Кыеве по отци»… С. 119–123; Шайкин А.А. Повесть временных лет: история и поэтика. М., 2011. С. 510 (прим. 677); Боровков Д.А. Летописные статьи 1014–1016 гг. и повесть «Об убиении Борисове» // Древняя Русь: Вопросы медиевистики. 2011, № 2 (44).].

«Когда Ярослав не знал еще об отцовской смерти, – писал составитель “Повести о борьбе Ярослава со Святополком”, – было у него множество варягов, и творили они насилие новгородцам и женам их. Новгородцы восстали и перебили варягов во дворе Поромоньем. И разгневался Ярослав, и пошел в село Ракомо, сел там во дворе. И послал к новгородцам сказать: “Мне уже тех не воскресить”. И призвал к себе лучших мужей, которые перебили варягов, и, обманув их, перебил». Дальнейшее изложение событий, как мы уже говорили, подверглось модификации под влиянием Борисоглебского культа. В настоящее время в тексте говорится: «В ту же ночь пришла ему весть из Киева от сестры его Предславы: “Отец твой умер, а Святополк сидит в Киеве, убил Бориса, а на Глеба послал, берегись его очень”. Услышав это, печален был Ярослав и об отце, и о братьях, и о дружине», но так как в древнейшем тексте упоминания о Борисе и Глебе не существовало, то вместо этого могло говориться, что «в ту же ночь пришла ему весть из Киева от сестры его Предславы: “Отец твой умер, а Святополк сидит в Киеве, берегись его очень”. Это, в свою очередь, объясняет, от кого в Берестове требовалось скрывать смерть Владимира: от сторонников Ярослава, которые могли бы вмешаться и воспрепятствовать вокняжению опального Святополка. Теперь же время было упущено, положение Ярослава являлось критическим, поэтому он решил обратиться к помощи новгородцев. «На другой день, собрав остаток новгородцев, сказал Ярослав: “О милая моя дружина, которую я вчера перебил, а сегодня она оказалась нужна”», – писал автор «Повести о борьбе Ярослава со Святополком»; позднейший редактор добавил, что Ярослав «утер слезы и обратился к ним на вече: “Отец мой умер, а Святополк сидит в Киеве и убивает братьев своих”», и это еще раз разбило сюжет, оттеснив ответ горожан: «И сказали новгородцы: «Хотя, князь, и иссечены братья наши, – можем за тебя бороться!»

Затем встречаем в летописном тексте фрагмент о мести Ярослава, который с двух сторон обрамляется упоминанием о его походе на Святополка, что выдает в нем вставку («И собрал Ярослав тысячу варягов, а других воинов 40 000, и пошел на Святополка, призвав Бога в свидетели своей правды и сказав: “Не я начал избивать братьев моих, но он; да будет Бог мстителем за кровь братьев моих, потому что без вины пролил он праведную кровь Бориса и Глеба. Или же и мне то же сделать? Рассуди меня, Господи, по правде, да прекратятся злодеяния грешного”. И пошел на Святополка»). Показательно, что в этом фрагменте ПВЛ говорится о баснословном количестве воинов Ярослава – невероятно было собрать такое количество людей в Новгороде, да еще после кровавых событий на Ракоме! – поэтому более соответствующим действительности надо признать чтение НIЛМ («и собрал воинов 4000: варяг было 1000, а новгородцев 3000»), а затем поместить финальную часть статьи 1015 г.: «Услышав же, что Ярослав идет, Святополк собрал бесчисленное количество воинов, русских и печенегов, и вышел против него к Любечу на тот берег Днепра, а Ярослав был на этом». При разбивке «Повести о борьбе Ярослава со Святополком» на погодные статьи в начале статьи 1016 г. возникло повторение («Пришел Ярослав на Святополка»), тогда как непосредственным продолжением должен являться следующий сюжет: «И стали по обе стороны Днепра, и не решались ни эти на тех, ни те на этих, и стояли так три месяца друг против друга. И стал воевода Святополка, разъезжая по берегу, укорять новгородцев, говоря: “Что пришли с хромцом этим? Вы ведь плотники. Поставим вас хоромы наши рубить!” Слыша это, сказали новгородцы Ярославу, что “завтра мы переправимся к нему; если кто не пойдет с нами, сами нападем на него”. Наступили уже заморозки, Святополк стоял между двумя озерами и всю ночь пил с дружиной своей. Ярослав же с утра, исполчив дружину свою, на рассвете переправился. И, высадившись на берег, оттолкнули ладьи от берега, и пошли друг против друга, и сошлись в схватке. Была сеча жестокая, и не могли из-за озера печенеги помочь; и прижали Святополка с дружиною к озеру, и вступили на лед, и подломился под ними лед, и стал одолевать Ярослав, видев же это, Святополк побежал, и одолел Ярослав». Конец статьи подвергся модификации («Святополк же бежал в Польшу, а Ярослав сел в Киеве на столе отцовском и дедовском. И было тогда Ярославу 28 лет»)[155 - ПСРЛ. Т. 1. Стб. 140–142; ПЛДР. XI – начало XII века. С. 155, 157.]. Как отмечают А.П. Толочко и Т.Л. Вилкул, фраза о вокняжении на столе «отца и деда» является стандартной литературной формулой, возникшей под влиянием «отчинного» принципа наследования волостей, который появляется на страницах летописей в 90-е гг. XI в.[156 - Толочко А.П. Князь в Древней Руси. C. 36, 40; Вилкул Т.Л. «И седе… Кыеве»: к характеристике одного из источников Новгородской первой летописи (старшей редакции) // Восточная Европа в древности и Средневековье. XV чтения памяти В.Т. Пашуто. Автор и его текст. М., 2003. C. 36–40.] Поэтому фраза о вокняжении Ярослава, как и указание на его возраст, могли быть добавлены позднее.

Принятие этого предположения позволяет связать с предшествующим текстом краткую заметку под 1017 г.: «Ярослав вошел в Киев, и погорели церкви» (в Лаврентьевской летописи этот фрагмент дефектен, поэтому текст приводится нами по Ипатьевской)[157 - ПСРЛ. Т. 2. Стб. 130. По мнению А.В. Назаренко, речь могла идти о том самом пожаре, в котором, по утверждению Титмара Мерзебургского, сгорел храм Св. Софии (Назаренко А.В. Древняя Русь на международных путях. С. 471–472). Исследователь считает, что причиной пожара могли послужить упоминаемые мерзебургским хронистом нападения печенегов, сведения о которых сохранились и в древнерусской традиции. Свидетельства об осаде Киева кочевниками в ходе междукняжеской войны 1015–1019 гг. сохранились и в «Пряди об Эймунде», хотя там говорится, что во время осады города Ярослав находился за стенами города, а не вошел в город.]. О пожаре 1017 г. упоминает не только ПВЛ, но и Титмар Мерзебургский, сообщающий, что город сильно страдал от нападений союзных Болеславу Храброму печенегов. Синодальный список Новгородской I летописи и Софийская I летопись старшего извода относят к этому же времени начало градостроительной деятельности Ярослава, в том числе и закладку храма Св. Софии, о чем ПВЛ сообщает под 1037 г.[158 - ДРСЗИ. Т. 4. С. 80–81; ПСРЛ. Т. 3. С. 15; ПСРЛ. Т. 6. Ч. 1. Стб. 129.] Надо сказать, что этот акт Ярослава представляется более логичным для 1017, чем для 1037 г., так как в этом случае масштабные градостроительные работы можно объяснить реконструкцией Киева после пожара.

Следует отметить, что ПВЛ не является единственным летописным источником, рассказывающим о событиях 1016–1017 гг. Например, описание обстоятельств Любечской битвы имеется в НIЛМ, где говорится о том, что Святополк, услышав о приближении Ярослава, «собрал бесчисленное множество воинов, выйдя против него к Любечу, и встал на этой стороне [реки] с множеством воинов. Ярослав же, придя, встал на [противоположном] берегу Днепра, и стояли тут 3 месяца, не смея сразиться. Воевода Святополка, по имени Волчий Хвост, ездя возле реки, начал укорять новгородцев: “Зачем пришли с этим хромцом, – вы плотники, а мы заставим вас хоромы рубить!” И начал Днепр замерзать. И был преданный Ярославу муж у Святополка, и послал к нему Ярослав отрока своего ночью. И сказал ему: “То сделаю, что велишь: меду мало варено, а дружины много”. И тот муж так ответил Ярославу: “Если меду мало, а дружины много, то к вечеру дать”. И понял Ярослав, что ночью велит биться. Тем же вечером переплыл Ярослав на другую сторону Днепра и оттолкнул ладьи от берега, и той же ночью пошел на битву. И сказал Ярослав дружине: “Отличитесь, повязав головы свои полотнищем”. И была ожесточенная битва, и бились, хватаясь за руки (то есть врукопашную), и по низинам кровь текла. Многие верные видели ангелов божьих, помогающих Ярославу, и до рассвета победили Святополка». Считается, что этот сюжет восходит к местному новгородскому преданию, однако в существующем виде он испытал влияние агиографических элементов, так как в тексте есть упоминание об ангелах. Кроме того, изложение событий междукняжеской войны в НIЛМ дефектно, так как после этого сразу же следует упоминание о том, что «бежал Святополк к печенегам, и между Чехией и Польшей погиб окаянный, и так окончил злую жизнь свою, и дым до сего дня есть [в том месте]. А Ярослав пошел к Киеву, сел на стол отца своего Владимира» (в ПВЛ эти события помещены под 1019)[159 - ПСРЛ. Т. 3. С. 175.]. Вместе с тем НIЛМ сообщает ряд интересных дополнений: здесь говорится о воеводе по прозвищу Волчий Хвост, провоцировавшим воинов Ярослава на столкновение со Святополком. Этого воеводу, командовавшего авангардом в карательной экспедиции Владимира на радимичей, отказавшихся платить дань, упоминает под 984 г. и ПВЛ. Это дает основания полагать, что Святополку все же удалось заручиться поддержкой некоторых соратников Владимира, хотя при своем вокняжении он был вынужден с помощью «благотворительных акций» покупать лояльность киевских «людей». Но, судя по НIЛМ, Ярослав, в свою очередь, пользовался поддержкой некоторых приближенных Святополка, которая сыграла ключевую роль в подготовке Любечской битвы.

Исследователи попытались реконструировать социальную базу каждого из конкурентов в войне 1015 г.: М.Н. Тихомиров и М.Б. Свердлов пришли к выводу, что оба князя вербовали сторонников среди малообеспеченных слоев населения[160 - Тихомиров М.Н. Крестьянские и городские восстания на Руси XI–XIII веков // Тихомиров М.Н. Древняя Русь. М., 1975. С. 87, 88; Свердлов М.Б. Домонгольская Русь. С. 326.]. Но если Святополк отделался одними только раздачами, то Ярослав из-за своего конфликта с горожанами находился в более трудном положении и, чтобы привлечь их на свою сторону, ему следовало поступиться чем-то большим. Главным военным ресурсом князя в надвигающимся столкновении с Киевом, судя по летописному рассказу, являлись именно варяги – значит, первоначально он не рассчитывал на содействие горожан, поскольку его конфликт с отцом был продиктован личным интересом. По всей видимости, сделать ставку на местное население Ярослава заставило только трагическое стечение обстоятельств. Еще Н.И. Костомаров заметил, что «дело восстания Ярослава против отца было совсем не народным новгородским делом» и что «Новгороду не легче было оттого, что Ярослав не платил отцу, а себе оставлял то, что собирал с новгородцев»[161 - Костомаров Н.И. Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада (история Новгорода, Пскова и Вятки) // Костомаров Н.И. История Руси Великой. Сочинения в 12 томах. Т. 10. Северные республики Руси. М., 2005. С. 39–40.]. При такой трактовке неизбежно возникает вопрос: что могло послужить мотивацией экстраординарного поведения Ярослава?

Возможно, причина заключалась в стремлении Ярослава добиться экономической (а в перспективе – и политической) независимости от Киева; при этом нельзя не заметить, что по времени мятеж новгородского князя примерно совпал с опалой Святополка. После скоропостижной смерти Владимира экономический конфликт Новгорода с Киевом перешел в военно-политическую плоскость. Чтобы противостоять сменившему Владимира Святополку, Ярослав был вынужден прибегнуть к помощи городской общины («новгородцев»), несмотря на то что несколько ранее (если верить летописцу, буквально накануне) он организовал убийство новгородских «нарочитых мужей». По общему мнению исследователей, примирение с новгородцами стало возможным в результате уступок со стороны Ярослава, вследствие чего была достигнута общность стратегических интересов, заключавшаяся со стороны князя в стремлении обеспечить за собою киевский стол, а со стороны новгородцев – в стремлении к закреплению результатов сепаратистской политики Ярослава. Так как до этого момента мы не встречаем в источниках никаких признаков заинтересованности местного населения в конфликте с Киевом, можно предположить, что оно воспользовалось сложившейся кризисной ситуацией, чтобы взять инициативу в свои руки. Иными словами, по мере углубления династического кризиса становилась очевидной шаткость позиций обоих претендентов, что способствовало усилению политической роли городских общин, на которые они опирались.

Но на какие именно уступки мог пойти Ярослав, чтобы обеспечить поддержку новгородцев? Считается, что новгородцы получили от Ярослава акты, которые заложили правовые основы новгородской государственности, однако вопрос об их содержании остается спорным: одни историки вслед за В.Н. Татищевым отождествляют их с древнейшей частью «Русской правды» (статьи 1–17/18), которая в процессе развития новгородского летописания была включена в НIЛМ под 1016 г. в Краткой редакции и в Софийской I летописи под 1019 г. в Пространной редакции; другие историки вслед за С.М. Соловьёвым трактуют их как несохранившиеся до наших дней документы конституционного или финансового характера, отождествляемые с «Грамотами Ярослава», на которых, по свидетельству Новгородской I летописи, в первой трети XIII в. приносили присягу Новгороду приглашаемые на новгородский «стол» князья (первые упоминания об этом относятся к 1228–1229 гг.)[162 - ПСРЛ. Т. 3. С. 67, 68, 273, 274.]. Большинство ученых считает появление законодательства Ярослава следствием событий 1015–1016 гг.

Как свидетельствует НIЛМ, по утверждении в Киеве Ярослав «начал воинам своим делить [добычу]: старостам – по 10 гривен, а смердам – по гривне, а новгородцам – по 10 гривен всем и отпустил их всех по домам и дал им правду, и устав списав, так сказал им: “По этой грамоте делайте, и как написал вам, так и соблюдайте”»[163 - ПСРЛ. С. 175–176.]. Этот пассаж помещен в дефектной статье 6524 (1016/17) г. после известия об изгнании Святополка и его гибели «между Чехи и Ляхи», которому в ПВЛ соответствует описание битвы на Альте под 1019 г. (в Новгородской IV летописи он дан под 1020 г.). По всей видимости, новгородские летописцы соотносили эту законодательную инициативу со вторым вокняжением Ярослава в Киеве, но датировка временем его первого киевского княжения давала исследователям возможность логически объяснить ту заинтересованность, которую новгородцы проявили по отношению к Ярославу в 1018 г.

Вопрос о содержании актов, дарованных Ярославом, предполагает различные варианты ответов, поскольку мы имеем в источниках упоминания о разных документах – «правде», «уставе» и «всех Ярославовых грамотах». М.Н. Тихомиров полагал, что Ярослав дал новгородцам только один документ, а упоминания о других могли возникнуть в процессе редакторской работы летописцев[164 - Тихомиров М.Н. Исследование о Русской Правде. М., 1941. С. 36–39.]. Мы рискнем предположить, что под «Ярославовыми грамотами» подразумевался «пакет» документов. Подобное предположение не противоречит показаниям источников, поскольку понятие «все грамоты Ярославли» подразумевает больше одного документа. Как можно заключить из сообщения Софийской I летописи под 1035 г. и Новгородской IV летописи под 1036 г. («Пошел Ярослав к Новгороду и посадил сына своего в Новгороде, Владимира, и епископа поставил, Жиряту, и людям написал грамоту, сказав: “По этой грамоте давайте дань”»)[165 - ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. С. 114; ПСРЛ. Т. 6. Вып. 1. Стб. 177.], присутствовавшего в их общем протографе, новгородцы получили также грамоту финансового характера.

Если видеть отражение законодательства Ярослава в статьях Краткой правды, регулировавших порядок разрешения конфликтов, связанных с насильственной смертью [ст. 1], нанесением телесных повреждений [ст. 2–7], оскорблений [ст. 8–9], хищением имущества [10–18], то ее следует прежде всего считать сводом уголовного права. Поскольку Краткая правда охватывает далеко не весь спектр правовых норм, высказывались мнения о ее экстраординарном характере как чрезвычайного закона для данного случая (ad hoc), хотя высказывались и предположения о том, что часть представленных в ней норм сложилась уже в предшествующий период. Основания для гипотез о том, что Правда адаптирована для новгородцев, имеются в первой статье, которая гласит: «Убьет муж мужа, то мстить брату за брата или сыну за отца, или отцу за сына, или сыну брата, или сыну сестры; если же никто мстить не будет, то 80 гривен за голову; если же будет русин, либо гридь, либо купец, либо ябетник, либо мечник; если будет изгой или словенин, то 40 гривен положить за него»[166 - Правда Русская. Т. 1. Текст. М., Л., 1940. C. 70, 79.]. Сложная структура этого перечня, сформировавшаяся в результате присоединения к распространенному главному предложению условных придаточных предложений, вводимых союзом «если», позволяет предполагать, что процесс его формирования происходил постепенно: изначально он мог содержать только норму о возможности замены кровной мести за убийство штрафом; позже конкретизировалось, что эта норма распространяется на «русина» (под которым в географическом смысле может подразумеваться житель «Русской земли» в Поднепровье, а в социальном – княжеский дружинник). В данном контексте «русин» может интерпретироваться в обоих значениях, так как под этим термином здесь подразумеваются не только представители княжьего двора, но и купцы; наконец, в числе последних, упомянутых в этом перечне, оказались «изгой» (лицо, утратившее социальный статус в общине) и «словенин» – то есть житель Новгородской земли. Кроме того, две статьи Краткой правды [ст. 10, 11] предусматривали порядок разрешения конфликтов, фигурантами которых были варяги, что являлось актуальным, прежде всего для 1015–1016 гг. Эти юридические гарантии, если они были даны новгородцам между 1016 и 1018 гг. или даже в 1019 г., формально приравнивая их к членам княжеской дружины, способствовали повышению социального статуса новгородских горожан. С политической точки зрения дарование Ярославом «правды» можно соотнести с возможным вокняжением в Новгороде его сына Ильи, упоминаемого в перечне новгородских князей в Комиссионном списке НIЛМ, так же как дарование «грамоты» 1036 г. соотносится в летописях с вокняжением Владимира Ярославича.

Сложнее обстоит дело с характеристикой «устава», так как его отождествляют собственно, с «правдой», выданной Ярославом (Л.В. Черепнин) или «Правдой Ярославичей», отредактированной Ярославом (А.А. Зимин), либо рассматривают как документ, регулирующий порядок городского самоуправления (Н.И. Костомаров) или новгородско-киевских отношений (Б.А. Рыбаков). Согласно гипотезе В.А. Бурова, предложившего оригинальную модификацию гипотезы Л.В. Черепнина, дарованная Ярославом Новгороду «Правда» являлась «уставной» грамотой, на которой князь принес присягу, дав письменные гарантии того, что произвол и самосуд над новгородцами не повторится, а в 1035 г. к ней был добавлен “устав”, зафиксировавший размер дани, выплачиваемой Киеву[167 - Рыбаков Б.А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. С. 204; Черепнин Л.В. Общественно-политические отношения в Древней Руси и Русская Правда // Новосельцев А.П., Пашуто В.Т., Черепнин Л.В., Шушарин В.П., Щапов Я.Н. Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. С. 133; Буров В.А. Очерки истории и археологии средневекового Новгорода. М., 1994. С. 12–13; Зимин А.А. Правда Русская. М., 1999. С. 148; Костомаров Н.И. Севернорусские народоправства… C. 42.]. Что касается третьего документа, то, по предположению И.А. Стратонова, поддержанному А.А. Зиминым и М.Б. Свердловым, это мог быть Покон вирный или ст. 42 Краткой Правды, имеющая своеобразный postscriptum «А то ти урок Ярославль», в которой определяется размер штрафов и порядок отчислений в пользу представителей княжеской администрации. Вопрос о принадлежности к законодательству Ярослава так называемого урока мостникам, помещенного в ст. 43 Краткой Правды, остается открытым. Таким образом, из изложенного следует, что предположение о «Ярославовых грамотах» как о «пакете» из трех или по меньшей мере двух законодательных актов, может быть теоретически обосновано. Следует, однако, заметить, что если «Грамоты Ярослава» регулировали не юридические, а финансовые вопросы, вряд ли бы на них присягали правители Новгорода, поскольку это выглядело бы так, как если бы сегодня глава государства приносил присягу не на конституции, а на государственном бюджете. В отношении экономических льгот, предоставленных новгородской общине, существуют две точки зрения. Согласно предположению А.А. Шахматова, Ярослав в 1017 или 1036 г. уменьшил дань, взимаемую с Новгорода, в 10 раз, до минимума в 300 гривен, согласно НIЛМ, установленного Олегом. По мнению В.А. Бурова, новгородцы в качестве компенсации за убитых по приказу Ярослава «мужей» были освобождены от уплаты дани Киеву на 20 лет, по истечении которых она была определена в размере 300 гривен[168 - Шахматов А.А. История русского летописания. Т. 1. Кн. 1. С. 339–340; Буров В. А. Очерки истории и археологии… С. 13–14.]. В любом случае эти преференции могли иметь законную силу, только если на киевском столе находился Ярослав, а не Святополк.

Бегство Святополка в Польшу после поражения у Любеча отнюдь не прекратило междоусобной войны, которая продолжилась на западных границах Руси до тех пор, пока союзник Святополка, его тесть Болеслав, не урегулировал вооруженный конфликт с императором Генрихом II, которого, вопреки взятым на себя обязательствам, отказался сопровождать на коронацию в Рим. Как сообщает очевидец событий Титмар, когда в октябре 1017 г. открылись мирные переговоры в Мерзебурге, Генрих II узнал, что «король Руси, как и обещал ему через своего посла, напал на Болеслава, но, овладев [неким] городом, ничего [более] там не добился»[169 - Назаренко А.В. Немецкие латиноязычные источники… С. 140.]. Комментируя данный пассаж, автор этой интерпретации А.В. Назаренко полагает, что император получил информацию о действиях своего союзника Ярослава против поляков задним числом, что находит подтверждение в информации Синодального списка НIЛ о походе Ярослава к Берестью в 1017 г.[170 - ПСРЛ. Т. 3. С. 15.] Но ситуация с текстом Титмара неоднозначна. Поскольку в оригинале сказано: «Ruszorum regem ‹…› Bolizlavum peciise nilque ibi ad urbem possesam proficisse», мерзебургского епископа можно понять и так, будто «король русов», как и обещал императору, «напал на Болеслава и ничего (nilque) в том месте для овладения городом не сделал»[171 - Назаренко А.В. Немецкие латиноязычные источники… С. 135.]. Такая интерпретация текста с XIX в. является в историографии традиционной (и более экономной)[172 - Королюк В.Д. Западные славяне и Киевская Русь… С. 241; Пашуто В.Т. Внешняя политика Древней Руси. М., 1968. С. 36; Свердлов М.Б. Домонгольская Русь. С. 331, 332.], однако в пользу гипотезы А.В. Назаренко свидетельствуют приведенные им косвенные аргументы: во-первых, то, что сразу же за рассмотренной фразой Титмар сообщает о вторжении Болеслава с войском в русское государство, возведении на престол брата упомянутого короля и славном возвращении домой; во-вторых, то, что Титмар все же упоминает о захвате Ярославом «какого-то города, [принадлежащего] его брату» («quedam civitas fratri suo») и пленении жителей, но, вероятно по недоразумению, делает это под 1018 г., после рассказа о «большом несчастье, постигшим Русь», когда «с нашей помощью Болеслав напал на нее с великим войском, нанеся ей большой урон. 22 июля названный герцог, подойдя к некоей реке, приказал своим воинам разбить там лагерь и навести необходимые мосты. Король Руси, расположившись со своими близ той же [реки], с нетерпением ожидал исхода предстоявшего по взаимному соглашению сражения. Между тем поляки, дразня близкого врага, вызвали [его] на столкновение, [завершившееся] нечаянным успехом, так что охранявшие реку были отброшены. Узнав об этом, Болеслав приободрился и, приказав всем бывшим с ним немедленный сбор, стремительно, хотя и не без труда, переправился через реку. Вражеское же войско, выстроившись напротив, тщетно старалось защитить отечество, ибо, уступив в первой стычке, оно не оказало более серьезного сопротивления. Тогда пало там бесчисленное множество бегущих, победителей же немного». Не менее интересна и информация о том, что Киев, «оставленный своим обратившимся в бегство королем», после недолгого сопротивления 14 августа «принял Болеслава и своего долго отсутствовавшего сениора, благорасположение к которому, а также страх перед нашими (то есть участвовавшими в походе саксонцами. – Д.Б.), обратили [к покорности] весь тот край. В соборе святой Софии, который в прошлом году по несчастному случаю сгорел, прибывших с почестями, с мощами святых и с прочим всевозможным благолепием встретил архиепископ этого города»[173 - Назаренко А.В. Немецкие латиноязычные источники… С. 142.].

В.Д. Королюк, комментируя этот момент, отметил, что «судя по Титмару, Святополк не был еще “окаянным” в глазах киевского духовенства»[174 - Королюк В.Д. Западные славяне и Киевская Русь… С. 248.]. А.В. Назаренко обратил внимание на то, что Титмар, говоря о Святополке, называет его senior (господин), тогда как и по отношению к Владимиру и Ярославу, и по отношению к датским, венгерским, английским государям он применяет титул rex (король). Как отмечает исследователь: «Этот факт выглядит многозначительным, особенно если учесть, что в термин rex хронист явно вкладывал значение государственного суверенитета, никогда не применяя его к полабским, чешским или польским князьям»[175 - Назаренко А.В. Немецкие латиноязычные источники… С. 189.]. Вряд ли указанное Титмаром обстоятельство можно интерпретировать как признание нелегитимности Святополка: на страницах его хроники он отнюдь не выглядит таковым. На наш взгляд, различие в титулатуре могло быть связано с тем, что власть Святополка представлялась мерзебургскому епископу несколько ограниченной, так как в 1018 г. его вокняжение в Киеве состоялось благодаря польскому князю, в то время как Ярослав оставался самостоятельно действующим правителем. Однако, как справедливо отмечает А.В. Назаренко, вряд ли он мог отвоевать какой-то город у Святополка после своего поражения в 1018 г.[176 - Там же. С. 157–158; Назаренко А.В. Древняя Русь на международных путях. С. 459–470.], о котором ПВЛ сообщает следующее: «Пришел Болеслав на Ярослава со Святополком и с поляками. Ярослав же, собрав русь, и варягов, и словен, пошел против Болеслава и Святополка и пришел к Волыню, и стали они по обеим сторонам реки Буга. И был у Ярослава кормилец и воевода, именем Буда, и стал он укорять Болеслава, говоря: “Проткнем тебе колом брюхо твое толстое”. Ибо был Болеслав велик и тяжек, так что и на коне не мог сидеть, но зато был умен. И сказал Болеслав дружине своей: “Если вас не унижает оскорбление это, то погибну один”. Сев на коня, въехал он в реку, а за ним воины его. Ярослав же не успел исполчиться, и победил Болеслав Ярослава. И убежал Ярослав с четырьмя мужами в Новгород, Болеслав же вступил в Киев со Святополком. И сказал Болеслав: “Разведите дружину мою по городам на покорм”; и было так. Ярослав же, прибежав в Новгород, хотел бежать за море, но посадник Константин, сын Добрыни, с новгородцами рассек ладьи Ярославовы, говоря: “Хотим и еще биться с Болеславом и со Святополком”. Стали собирать деньги от мужа по 4 куны, а от старост по 10 гривен, а от бояр по 18 гривен. И привели варягов, и дали им деньги, и собрал Ярослав воинов много. Когда же Болеслав сидел в Киеве, окаянный Святополк сказал: “Сколько есть поляков по городам, избивайте их”. И перебили поляков, Болеслав же побежал из Киева, забрав богатства, и бояр Ярославовых, и сестер его, а Настаса – попа Десятинной церкви – приставил к этим богатствам, ибо тот обманом вкрался ему в доверие. И людей множество увел с собою, и города Червенские забрал себе, и пришел в свою землю. Святополк же стал княжить в Киеве. И пошел Ярослав на Святополка, и бежал Святополк к печенегам»[177 - ПСРЛ. Т. 1. Стб. 142–144; ПЛДР. XI – начало XII века. С. 157, 159.].

Летописная статья 1018 г., подобно статье 1015 г., имеет сложный текстологический состав. Д.И. Иловайский и А.А. Шахматов высказали предположение о том, что на нее повлияла летописная статья 1069 г., повествующая о пребывании поляков в Киеве вместе с князем Болеславом II[178 - Иловайский Д. Разыскания о начале Руси. М., 1876. С. 415; Шахматов А.А. История русского летописания. Т. 1. Кн. 1. С. 296–297.]. С.М. Михеев попытался выделить из текста статьи указанную Иловайским и Шахматовым «вторичную информацию», отнеся к первоначальному летописному рассказу фрагменты от начала статьи до сообщения о бегстве Ярослава в Новгород; от сообщения о прибытии Ярослава в Новгород до сообщения о том, что Болеслав сел в Киеве; от сообщения о том, что Святополк «начал княжить в Киеве» после изгнания Болеслава до конца статьи[179 - Михеев С.М. «Святополкъ же седе Кыеве по отци». С. 137–143.]. Но если вторичные ее элементы, о которых писали Иловайский и Шахматов, возникли под влиянием киевских событий 1069 г., то формирование основы текста, равно как и всей «Повести о борьбе Ярослава со Святополком» – первоначального «сценария» междукняжеского конфликта, – следует отнести ко второму киевскому княжению Ярослава в 1019–1054 гг.

Учитывая то, что в летописной статье 1018 г. имя Болеслава везде предшествует имени Святополка, надо думать, ее составитель хотел подчеркнуть его второстепенное положение в период пребывания Болеслава на Руси. Напротив, летопись никак не комментирует изменившийся статус Ярослава, который остался киевским князем только потому, что новгородцы во главе с посадником Константином Добрыничем изъявили желание оказать ему поддержку в дальнейшей борьбе за Киев, что, собственно, и позволяет говорить о политической заинтересованности Новгорода в определенном исходе междукняжеского конфликта.

Несколько интересных фактов о событиях 1018 г. сообщает Галл Аноним, который отмечает, что Болеслав, «не встретив себе никакого сопротивления, войдя в город, большой и богатый, обнаженным мечом ударил в золотые ворота. Спутникам же своим, удивлявшимся, зачем он это сделал, с язвительным смехом сказал: “Как в этот час меч мой поражает золотые ворота города, так следующей ночью будет обесчещена сестра самого трусливого из королей, который отказался выдать ее за меня замуж; но она соединится с Болеславом не законным браком, а только один раз как наложница, и этим будет отомщена обида, нанесенная нашему народу, а для русских это будет позором и бесчестием”. Так он сказал и подтвердил слова делами»[180 - Галл Аноним. Хроника и деяния… С. 279–280.]. В описании этих событий, как и в ПВЛ, на события 1018 г. «наложились» события 1069 г., ибо в 1018 г. Золотых ворот в Киеве, скорее всего, еще не существовало. Об оскорблении, которое Болеслав Храбрый нанес киевской династии в отместку за отказ выдать за него дочь Владимира Святославича, писали не только польские хронисты. Как сообщают летописи, восходящие к новгородской летописной традиции XV в., польский князь «вошел в Киев со Святополком и сел на столе Владимира. И тогда Болеслав положил себе на ложе Передславу, дочь Владимира, сестру Ярослава»[181 - ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. С. 108.]. Часть этой информации подтверждает Титмар, по свидетельству которого из захваченных в Киеве сестер Святополка «одну, которую он прежде желал, старый развратник Болеслав, покрыв ее позором, неправедно увел» («unam prius ab eo desideratam antiquus fornicator Bolizlavus oblita contectali sua iniuste duxerat». – Перевод наш). Вопрос о том, собирался ли польский князь вокняжиться на киевском столе, до недавнего времени оставался спорным. Например, В.Д. Королюк сначала полагал, что такое развитие событий было вполне возможным, однако позднее пришел к выводу, что подобная точка зрения должна быть отвергнута. Позже в пользу первой точки зрения Королюка высказался М.Б. Свердлов, однако наблюдения А.В. Назаренко и А.В. Поппэ, обративших внимание на то, что Титмар пишет об интронизации Святополка Болеславом, свидетельствуют против подобного предположения[182 - Королюк В.Д. 1) Древнепольское государство. М., 1957. С. 161; 2) Западные славяне и Киевская Русь… С. 260; Свердлов М.Б. Домонгольская Русь. С. 336–340; Древняя Русь в свете зарубежных источников [2-е изд.]. М., 2003. С. 331; Поппэ А. К биографии Святополка Окаянного. С. 244 (прим. 19).], хотя Киев некоторое время оставался резиденцией или, точнее сказать, ставкой Болеслава, откуда он отправил посольства к императорам Священной Римской империи и Византии, а также через посредство предстоятеля киевской кафедры вступил в переговоры с Ярославом об обмене своей дочери (жены Святополка), находившейся в руках бежавшего князя, на захваченных в плен его сестер. Поскольку источники свидетельствуют о надругательстве Болеслава над родной сестрой Ярослава Предславой, надо полагать, что переговоры с новгородским князем потерпели полный провал. Вскоре после того, как Болеслав покинул Киев, положение Святополка, если верить ПВЛ, ослабло настолько, что он был вынужден вновь бежать от пришедшего из Новгорода Ярослава – на этот раз к печенегам. По всей видимости, на этом «Повесть о борьбе Ярослава со Святополком» и оканчивалась, но, в процессе развития летописной традиции, такой финал уже не мог удовлетворить взыскательных летописцев – в результате на страницах ПВЛ появилось грандиозное описание решающей схватки, помещенное под 1019 г.