В горах. Очерк из уральской жизни

– Отойди, грех…

– Ну, ну, будет вам беса-то тешить! – усовещивала Василиса Мироновна. – Ишь, вас забрало!.. Милушка, садись сюда, – прибавила она, указывая Евмении место около себя на лавке.

– Нет, мне здесь лучше, – ответила Евмения, усаживаясь на лавку рядом со стариком и по пути задевая его локтем.

– Тьфу! – отплевывался Савва, стараясь скрыть набегавшую на лицо улыбку.

– А ты, старичок, не сердись, – печенка испортится, – не унималась Евмения. – Еще собираешься со мной в скиты богу молиться.

– Я-то поеду, а уж как ты – не знаю, – отвечал Савва. – Разве с Лыской на одной линии побежишь.

– Ну, уж и с Лыской!.. Полно грешить-то, Савва Евстигнеич! Во мне тоже, поди, не пар, а христианская душа…

– Всем бы ты девка хорошая, – уже весело заговорил старик, – только молиться по-нашему не умеешь… Значит, нам с тобой не по одной дороге богу-то молиться. Ты вон и рыла-то не умеешь по-настоящему перекрестить…

Спор опять возгорелся с новою силой, и Василисе Мироновне стоило большого труда потушить его. Я вспомнил наш чай в избушке Калина Калиныча, когда мы все так весело смеялись над анекдотом Праведного. Через минуту она спросила меня:

– А помните тогда анекдот Праведного? Давно ли, кажется, все это было, а между тем сколько воды утекло за это время!..

Чай вообще закончился довольно печально. Видимо, каждый был занят своими собственными невеселыми мыслями. Когда я стал прощаться, Василиса Мироновна проговорила:

– Погоди ужо меня, вместе пойдем… Мне по пути с тобой идти-то. Дьяконица тут двойней родила, так надо проведать бабу-то… Дьякон-то зашибается маненько.

Когда мы выходили из избы, Евмения не утерпела и крикнула вслед:

– Увидите наших-то, так кланяйтесь своим-то!..

– Видел? – спрашивала меня раскольница.

– Видел. А что?

– Да так я спросила. Может, думаю, не заметил ли чего…

– Больна она, кажется.

– Уж и не говори: местечка живого нет, так в чем душенька держится, – махнув рукой, ответила Василиса Мироновна. – Грешный человек, не любила я ее допреж этого, даже очень не любила.

– А теперь?

– Теперь-то…

Василиса Мироновна немного помолчала, а потом тихо прибавила:

– А теперь, милый человек, сна мне вот куда приросла (раскольница показала на сердце). Да… И как это чудно все вышло, ума не приложу. Я тебе не рассказывала?.. Так вот послушай. Сидим это мы с Саввой третьева дни, этак под вечер дело, – ну, там за самоваришком калякаем, – под окном кто-то и постучись, да тихо таково, вроде как за милостыней. Я подхожу к окну-то, глянула на улицу, а она там стоит да на меня и смотрит… Таково страшно смотрит, страшно и ласково. Я попервоначалу-то испугалась и отшатнулась даже от окна. Да уж потом сотворила молитву и говорю ей, чтобы в избу шла. А надо тебе сказать, она и в избушке у меня отродясь не бывала… Ну, пустила я ее, а сама все как-то не в себе ровно, так мне неловко даже, совестно как-то. Худенькая такая сама-то, а одежонка-то на ней по-модному, точно облепила всю… А глазенки этак зло, зло смотрят. Я опять, согрешила, подумала про себя, зачем это она в мою избушку пришла. И с чего это я подумала – никакого толку не могу дать. Ну, Савва сидит на лавке, тоже смотрит на гостью волк волком. Знаешь, какой у него разговор-то, – не скоро раскачается… Ну, приговорила я ее все-таки чайку там напиться, закусить, – не гнать же в сам-то деле странного человека. Напилась она чаю, тарантит по-своему, а сама нет-нет – да и скашлянет… Зажгла я свечку, потому на дворе стемнело давно, а она мне и говорит: «Василиса Мироновна, не гоните меня, – я останусь у вас ночевать». Только всего и сказала, а сама светленько, светленько таково смотрит на меня, совсем по-ребячьи… Так, понимаешь ты, этим своим одним словом она точно придавила меня, ей-богу!.. И жаль мне ее стало, и совестно сделалось, что раньше-то я так про себя о ней подумала?.. Покраснела даже, а сама не смею на нее поглядеть. Тут уж у меня сердечушко-то и сказалось… «Ведь живой человек она, – думаю это про себя, – душа в ней, а я, дура, что подумала про нее». И Калина-то вспомнила… Горниц то у меня не больно много: в передней избе сама с одной старушкой сплю, а в задней ей и приготовила постельку. Ну, уложила ее спать, а она все щебечет, все ластится, а меня то в жар, то в холод от ее слов бросает. Раскрыла свой чемоданишко, давай мне показывать наряды там свои и книжки… «Вы, говорит, может быть, думаете, что у меня денег нет?» Открыла там боковушку какую-то и показывает: действительно, денег много, пожалуй, с полтыщи будет. А она опять мне: «Вы, пожалуйста, не подумайте, Василиса Мироновна, что я эти деньги чем дурным нажила…» Ну, рассказала там про киятры свои и всякое прочее, а я ничего не говорю, потому по ее это хорошо, а по-моему, так куда непригоже…

– Ну, тут и самый этот случай вышел… Ушла я в свою переднюю избу, помолилась и легла. Только лежу я это на лавке, а сама думаю. «Не гоните меня…» – так вот и стоит в ушах. Сотворила молитву, стала о другом думать, – нет, нейдет это самое слово из ума, хоть ты што хошь! Только слышу, кто-то босиком по сенкам ходит, а потом рукой скобку и ищет… Тихо ночью-то, слышно все. Привстала я, думаю, уж не лихой ли человек. Ну, а она дверь-то и отворила.

– Кто – она?

– Да говорят тебе, Евмения-то… Она самая. Как я ее уложила, в том и пришла: рубашонка одна на ней, босиком… Ну, я и притворилась, что сплю. Думаю, что дальше будет. Вот она огляделась в избе-то, увидала меня и сейчас ко мне. Встала этак возле самой лавочки на коленки, наклонилась надо мной и смотрит. Потом и давай будить: «Василиса Мироновна! Василиса Мироновна!..» Ну, я сделала вид, что проснулась, и спрашиваю: «Что, голубка?.. Может, испить захотела?» Она тут как-то вся даже затряслась, обняла меня, прижалась ко мне к самому лицу и шепчет: «Василиса Мироновна, мне страшно, – я боюсь!» – «Ах ты, говорю, глупая, чего же ты испугалась?» А она мне: «Василиса Мироновна, голубушка, я скоро умру, – страшно мне». – «Чтой-то, говорю, милушка, зачем прежде смерти умирать…» Ну, стала я ее утешать, уговаривать, а она все только головкой качает и заливается-плачет, река рекой… Она плачет, и я плачу, так в два голоса и ревем. И то мне в диво стало, что уж очень меня ласкает, целует всю, руки даже мои целует… А потом села ко мне на лавку, прислонилась ко мне головушкой и давай рассказывать. Уж так-то она хорошо да складно мне говорила, что и думать, так не придумать… Да ведь хорошо как!.. Тут и вспало мне на ум, что сиротка она, одна-одинешенька… «Ах ты, умница моя, милушка моя», – говорю я ей, а сама каюсь ей про то, как подумала сперва-то. Так мы цельную ночь, обнявшись, и просидели; она у меня на руках тогда и уснула, хорошо так уснула: ручками раскинула, вся точно распустилась, – не как большие спят, а как дите. Ну, я держу ее на руках-то, а сама дохнуть не смею, чтобы не разбудить ее как… Ах ты, господи батюшко, да не девка ли такая уродилась!.. Так ты не поверишь, теперь вот третий день она у меня живет, а я все как во сне брожу, и так мне хорошо, так весело, точно вот она мне родная дочь, да какая дочь!.. Савве после рассказала я, так тот заплакал… И тоже заполонила она его, хоть он и ворчит. Вот поди ты, уродится же такое детище приворотное. А днем-то опять все на голове ходит, да еще вздумает по-своему, по-киятральному представить… Однова так нас напугала, так напугала, – думаем, рехнулась наша девка. Савва-то даже перекрестился… А она как захохочет… Только не жилица она, – печально прибавила Василиса Мироновна. – Дотянет-нет до весны… И Савва-то ведь как ей рад, право! Сидит даве утром и говорит: «А где, говорит, наша богоданная дочка?..»

Примечания

Впервые напечатан в первой и второй книжках «Русской мысли» за 1883 год под названием «Старатели». Очерк из уральской жизни» за подписью: Д. Сибиряк. Печатается по сборнику «В глуши», М., 1898 г. с исправлением опечаток по журнальной публикации.

Работа над очерком может быть отнесена к 1880 году. На рукописи (хранится в Центральном государственном архиве литературы и искусства – ЦГАЛИ) – авторская пометка: «1880 г., 1 декабря, г. Екатеринбург». Видимо, вскоре очерк был направлен в «Вестник Европы»; об этом говорит письмо к А. Н. Пыпину от 28 июня 1882 года: «Два года назад я посылал рассказ «Старатели» (Гос. публ. библиотека имени Салтыкова-Щедрина, Рукописный отдел). После того, как очерк был отклонен редакцией либерально-буржуазного «Вестника Европы», автор передал его в «Русскую мысль». В письме А С. Маминой от 18 января 1882 г. об этом сказано: «мной отдан в толстый журнал «Русская мысль» мой рассказ «Старатели», отдан еще в половине прошлого октября» (ЦГАЛИ).

Рукопись хранится в ЦГАЛИ, там же находится выправленная автором копия 4-й главы (окончание ее отсутствует), содержанием которой является судебный процесс Гвоздева и Печенкина. На первой странице копии авторская помета: «NB. Эта глава может быть выпущена совсем или сокращена до minimum'a, так как весь очерк вышел очень длинен. Автор». Эта глава нигде не печаталась.

Рассказ перепечатан в сборнике «В глуши», М., 1898.[9 - В собр. соч. Мамина-Сибиряка в 12 томах, Свердловск, 1948, т. I допущена ошибка. В комментариях к очерку сказано, что после журнальной публикации «очерки нигде не перепечатывались» (т. I, стр., 358).] При подготовке к этому изданию автор изменил название рассказа (вместо «Старатели» – «В горах»), сократил его и сделал значительное число поправок, улучшающих стиль произведения.

На рассказ «Старатели» откликнулся критик газеты «Современные известия» (№№ 8, 9, 41, 1883 г.). «…типы золотоискателей, – писал он, – едва намеченные в первой части, во второй охарактеризованы рельефнее. Фоном для них служит дикая сибирская среда, в которой царит полный произвол и самодурство. Старателям придан теплый тон».

В рецензии на сборник «В глуши» критик журнала «Мир божий» писал: «Большой очерк «В горах» еще разнообразнее по содержанию (он сравнивается с рассказом «Все мы хлеб едим». – А. Г. и С. Г.), напоминая большие произведения того же автора, как напр., его роман «Хлеб». Только в очерке нет той полноты и закругленности, как в романе. Это как бы ряд эскизов, послуживших в свое время художнику для богатой бытовой картины… В очерке нет еще настоящей законченности, нет центра, вокруг которого группировались бы все выведенные лица. Перед нами ряд набросков, из которых каждый отделан вполне и может служить готовой картиной».

Но ни один из рецензентов не отметил социальной остроты рассказа, осуждающего не только дикий произвол провинциальной администрации и всяческие безобразия разбогатевших купчиков, но и ту систему, при которой возможны все эти безобразия. В этом смысле приобретают большое значение слова Евмении, которая возмущена развратом, подкупами, характеризующими «господ» уральского городка. Там, в Петербурге, говорит Евмения, все это – в увеличенных размерах. Стремление показать типичность нарисованных в рассказе нравов уральского провинциального города подчеркивалось эпиграфом, сохранившимся в черновом автографе: «Эх, Антон Антонович! что Сибирь? далеко Сибирь… Гоголь».

Стр. 301. Аргонавты– герои одного из древнегреческих мифов, отправившиеся на корабле «Арго» под предводительством Ясона в Колхиду (совр. Закавказье) за золотым руном.

Стр. 329. Выражение «Ах ты, зелие кабашное» в несколько измененном виде взято из поэмы Н. А. Некрасова «Коробейники». У Некрасова: «Ой! ты зелие кабашное…»

Стр. 330 Прикержачиваете– склоняетесь к расколу.

Стр. 367. Боткин С. П. (1832–1889) – профессор Петербургской Военно-медицинской академии.

notes

Примечания

1

«Палаустными» на Урале называют такие балаганы, которые строятся наподобие детских домиков из двух карт. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)

2

Старателями в средней части Уральских гор называют тех приисковых рабочих, которые отыскивают золото или платину «от себя» и потом сдают ее арендатору прииска. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)

3

Странное – странническое. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)

4

Роптать. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)

5

Остротами (франц.).