Св. Тереза Иисуса

Кто хочет видеть чудеса, пусть читает не Жития, а жизни таких великих святых, как Иоанн Креста и Тереза Иисуса. В минуту, самую нужную не только для обоих, но и для всего христианского мира, встречаются они и, разъединенные в сознании, соединяются в чувстве и воле, для общего великого действия – Реформы. Если это только бессмысленный случай, то что же такое чудо Промысла Божия?

Есть у Данте в «Раю» двойные души Святых, уносимые вихрем Экстаза и неистово кружащиеся, пляшущие, как двойные Солнца-Атомы, в неизреченной бездне блаженства. Св. Иоанн Креста и св. Тереза Иисуса – такая «Двойная Душа». Здесь, на земле, разъединенные, может быть, соединятся они там, на небе, и будут кружиться, плясать в огненном вихре Экстаза, или тихо-тихо падать, как тихие снежные хлопья, в неизреченное лоно Отца.

30

Только что Тереза соединилась с Иоанном Креста в деле Реформы, как сила ее возросла бесконечно. За три года, от 1568-го, когда она встретилась с ним впервые, до 1571-го, основывает она семь обителей – в Мачеро, Магалоне, Валладолиде, Толедо, Пастране, Саламанке и Альбе-де-Тормез. А после вынужденного двухлетнего бездействия основания возобновляются, за последние восемь лет жизни ее, 1574–1582, с еще большею скоростью, в Сеговии, Вэасе, Севилье, Каракаве, Вилленеве-де-ла-Ксара, Паленчии, Сории, Гренаде и Бургосе. «Дух, оживлявший ее, был так ревностен, что не давал ей покоя», – вспоминает один из ее современников.

Все эти светлые обители – только малые семена великого сева, Царства Божия. И самое удивительное, почти невероятное, – то, что все эти основания происходят при величайшей бедности, так что у Матери Основательницы часто не в переносном, а в точном смысле нет ни гроша. Но «святая Дама Бедность» – мать святого Богатства, потому что св. Тереза уже знает, чего св. Франциск еще не знает, – что не только бедность, но и богатство может быть святым. Все эти основания Терезы – нечто небывалое, за все века христианской Церкви после Оснований ап. Павла.

Чтобы понять как следует не внутреннюю, чудесную, а хотя бы только историческую, внешнюю, сторону дела св. Терезы, надо вспомнить бывшую в Испании XVI века, после завоевания Нового Света, неодолимую тягу к монашеству, к уходу из мира: тем, кто завоевал землю, осталось завоевать и небо. Св. Тереза – великая Завоевательница, Конквистадор не внешнего, а внутреннего Нового Света. Донья Катарина де Кордона, воспитательница Дон Карлоса и Дон Жуана Австрийского, правнучка знаменитых герцогов Кордонских, тайно покидает двор, облекается в рубище и живет, как дикий зверь, в пещере, питаясь корнями и травами. Многие богатые и знатные люди живут и в миру, как монахи. Сам Император Карл V уходит в монастырь Св. Юста, а сын его, Филипп II – в подобный монастырю Эскуриальский дворец.

Но в этой общей тяге к монашеству Тереза находит только внешнюю помощь, а внутреннюю – в самой себе, в бесконечном мужестве своем. «Мне говорили, что это женщина; нет, мужчина и даже один из наиболее мужественных, каких я когда-либо видел», – скажет о ней один из близко знавших ее людей. «Я хотела бы, чтобы вы (сестры Кармеля) имели вид не женщин, а мужчин, и притом таких мужественных, чтобы и мужчины этому удивлялись», – скажет сама – Тереза. Мать Основательница и сестры Нового Кармеля – точно Амазонки в рясах. «Страстно желать, – в этом вся моя природа».

Мужества неисчерпаемый источник и будет для нее эта страстная воля. «Терпим голод, и жажду, и наготу, и побои; и скитаемся и трудимся, работая своими руками. Злословят нас, – мы благовествуем; гонят нас, – мы терпим; хулят нас, – мы молимся. Мы, как сор для мира, как прах, всеми попираемый доныне», – могла бы сказать и св. Тереза, как ап. Павел (1 Кор. 4, 11–13).

«Книга Оснований», «Libro de las Fundaciones», св. Терезы есть книга великого мужества. Так же как «Дон-Кихот» Сервантеса, это одна из самых веселых, но вместе с тем и одна из самых грустных книг в мире, потому что истинно человеческое веселие почти всегда соединяется с глубокою грустью.

31

На тех же тяжелых скрипучих телегах, запряженных теми же ободранными мулами, как в первом путешествии, с тою же вечной бутылью святой воды и восковою куклой Младенца Христа, то линяющей от дождя, то покрываемой снегом, то истаивающей от зноя, – отправляется Тереза во все путешествия. А там, где нет больших дорог и вьются только тропинки над пропастями, – едет верхом, и, когда, сорвавшись из-под копыта споткнувшегося мула камень летит с протяжным гулом и грохотом в пропасть, – не бледнеет, а только ласкает мула по шее; или даже идет пешком царственно прекрасными, «прозрачными и нежными, как перламутр», маленькими ножками в грубых лаптях, alpargate. И это часто в таких местах, которые считаются разбойничьими гнездами, так что проводники отказываются ее провожать. Но ей ли, не боящейся Лютеров и Кальвинов, «диаволов», бояться испанских разбойников, все-таки добрых католиков? Мокнет до последней нитки под осенними ливнями, мерзнет под ледяными ветрами и вьюгами, задыхается от зноя в горных ущельях, где воздух пышет огнем в лицо, как из раскаленной печи.

Как-то раз в пути, когда сделался у нее сильнейший припадок лихорадки, сестры хотели освежить водой ее горящую голову, но вода нагрелась от зноя так, что не освежала ее. А в другой раз, перед въездом в Кордову, спасаясь от лютого зноя, рады были найти немного тени под мостом, вместе со стадом свиней.

Однажды, в половодье, когда переправлялись через Гвадалквивир на пароме, канат оборвался и бурное течение реки понесло паром с одной из четырех телег. Сестры молились и плакали; плакал даже Эстрамадурский пастух, который хаживал на медведя с рогатиной. А Тереза не плакала и не молилась, – она не любила молиться в опасности, – а лишь неотступно смотрела на кромешно-черное кручение омута. Чудом только спаслись, когда паром остановился на отмели.

Только что приезжали в гостиницу, – брали отдельную комнату, большею частью чулан где-нибудь на чердаке; кое-как завешивали дверь, и строгая мать привратница, стоя на пороге, никого не пускала в чулан. Брызгали обильно по всем углам святой водой из бутыли, потому что бесы в гостиницах не менее жирны, чем блохи в постелях и пауки по углам. А в это время, снизу, из общей комнаты, слышался стук игральных костей по залитым вином столам, ругань пьяных солдат, бродяг, ослиных погонщиков, разбойников и нищих монахов, непристойные песни и хохот слишком веселых девочек, а иногда и шум внезапной драки, яростные вопли, богохульства, лязг ножей и стоны раненых. Сестры бледнели, крестились и плакали, прижимались к матери-игумени, как испуганные цыплята к наседке.

В одной из таких скверных гостиниц, ventas, Тереза могла бы встретиться с Рыцарем Печального Образа, Дон Кихотом Ламанческим, и если бы они разговорились, то, может быть, почувствовали бы, что оба они – одного поля ягоды.

Однажды, после целого дня пешего пути по выжженной степи, дали им в гостинице жалкий, под самой крышей, чулан без окон, только с дверью, и когда открывали ее, то лютое солнце заливало весь чулан. Мать Тереза, опять в сильнейшей лихорадке, попробовала лечь в постель, но лучше бы на поле легла, потому что вся она была точно острыми камнями набита и с одной стороны так высока, а с другой низка, что на ней невозможно было лежать. И больная снова пустилась в путь, предпочитая возможный солнечный удар страшному ночлегу в этом чулане.

Однажды, промокнув под дождем до костей, пришла мать Тереза с сестрою Анною в гостиницу, где должны они были остановиться в общей комнате, потому что отдельной не было. Вышла сестра Анна поискать огня, чтобы согреть белье для Терезы, дрожавшей от озноба, а когда вернулась, то случившийся тут же пьяный гидальго начал осыпать их обеих непристойнейшей бранью, называя «старыми ведьмами» и «потаскухами». Бедная сестра Анна возмущалась и плакала, а мать Тереза слушала брань с таким удовольствием, что озноб у нее прошел, и она согрелась лучше от этой брани, чем от теплого белья.

Только что приезжали в город для основания новой обители, Тереза покупала дом, но не на деньги, а в долг, потому что часто не имела и двух мараведи в кошельке, а торговалась так, что самые ловкие плуты только почесывали головы.

«Ну, и жох баба, пальца ей в рот не клади!» – удивлялись они, и она считала это величайшей себе похвалою: «Ныне, когда Господь поручил мне основание обителей, я сделалась настоящим дельцом, и этому радуюсь».

Перед основанием Толедского монастыря было у нее целых три дуката, и она купила на них две иконы для алтаря, две соломенные постели и одно одеяло на всю будущую обитель. Дело было зимою, в лютую стужу, а в скверной лачуге, где они поселились на время, не было ни одного полена. Ночью сестры мерзли на бедных соломенных постелях своих, кое-как укрываясь только рясами. Мать-игумения, проснувшись однажды от холода, попросила у них чего-нибудь, чтоб теплее укрыться, но сестры ответили ей, смеясь, что на ней уже все, чем только можно было укрыться. «А когда перешли наконец в купленный дом, то пиршество их по случаю новоселья состояло лишь из нескольких сардинок, да и для тех, чтобы изжарить их, не нашлось во всем доме ни щепки; наконец нашли немного хвороста, который послал им Господь. И в следующие дни было не лучше: яйца варили в заемной печерке, а соль толкли камнем». Но при всей этой бедности жили в величайшей радости; чем беднее, тем радостней. «Голодом крепости нашей взять нельзя, – говорили они вместе с Матерью Основательницей, – мы можем умереть от голода, но не можем быть побеждены». И Господь послал им не только охапку хвороста, но и 12 000 дукатов от усердного даятеля, на которые купили они для новой обители один из лучших толедских домов. И так – всегда, везде: в самую последнюю минуту, когда казалось, что все погибло, – вдруг чудом Божьим спасались.

32

Чуду Оснований, Fundaciones, равно только чудо Управления. Может быть, со времени ап. Павла не было такого совершенного строения Церкви, как у св. Терезы, и для обоих строений – одно основание: «Все – ничто без любви, sin amor todo es nada».

Главная, почти неодолимая трудность и сложность управления заключалась в том, что многими, иногда строптивыми и буйными сестрами надо было ей управлять издалека, за много дней опасного пути через пустыни и горные дебри. «Я знаю по горькому опыту, что значит много женщин, собранных в одном месте, да избавит нас от этого Бог!» – жалуется Тереза. Вот почему она уменьшает до последней возможности число монахинь в каждой новой обители. «Так как по нашему уставу… мы живем только добровольными даяниями и милостыней, то не можем быть многочисленны». Число сестер вначале – двенадцать, и только впоследствии увеличено до двадцати.

«Дочери мои, заклинаю вас любовью Отца и Кровью Сына, – завещает она, – берегитесь строить большие и великолепные обители. Если же это случится, да обрушатся они на ваши головы, в ту самую минуту, как будут достроены… Малыми и бедными должны быть все наши обители… Будем в этом подобны нашему Царю, имевшему в мире только две обители – Вифлеемские ясли, где Он родился, и Крест, где Он умер».

Малые семена великой жатвы, – Царства Божия, – все эти пустыньки, но, чтобы семя выросло в колос, нужно, чтобы оно было действительно семенем Царства Божия, а это не всегда бывает, потому что диавол среди пшеницы сеет и плевелы. Достаточно и одной паршивой овцы, чтобы заразить все стадо. «Берегитесь монахинь, не доверяйте им: когда они чего-нибудь хотят, то умеют пускать пыль в глаза», – скажет Тереза в 1582 году, накануне смерти, последнему и величайшему другу своему, о. Джеронимо Грациайо, апостолическому визитатору Нового Кармеля. «Нас, женщин, не так-то легко понять», – скажет она и другу, сотруднику своему, о. Мариано. «Вовсе не в том заключается искусство управлять паствою, чтобы видеть только собственные немощи свои; надо часто забывать себя и помнить, что стоишь на месте Божьем… Что Бог дает нам то, чего у нас нет, и что Он это делает для всех наместников своих, потому что нет среди них ни одного совершенного. Не предавайтесь же, отец мой, ложному смирению», – скажет она и злейшему врагу своему, генеральному викарию обоих Кармелей, о. Николаю Дория.

«Наша мать Тереза была бы на престоле королевой Изабеллой Кастильской, а Изабелла в монастыре была бы Терезой», – говорили о ней современники. «Когда она беседовала с вельможами и знатными дамами, то было у нее естественное чувство достоинства как у равной с равными», – вспоминает Рибера. «Мать наша, Тереза, беседовала с придворными вельможами и дамами свободно, любезно и весело, потому что, привыкнув беседовать с Царем царей, не боялась и сильных мира сего».

Как-то раз, еще до основания обители Св. Иосифа, пригласила ее к себе в Мадрид неутешная по смерти мужа вдова, одна из знатнейших дам в Испании, правнучка св. Фердинанда, короля Кастильского и св. Людовика, короля Франции, донья Луиза де ла Черда. Долго и упорно отказывалась Тереза ехать к ней и поехала только тогда, когда сам Господь сказал ей в видении: «Поезжай!» «В великолепном дворце ее, – вспоминает она, – испытывала я глубочайшее презрение ко всем земным величиям: чем царственнее казались они другим, тем большее ничтожество я чувствовала в них… Все это внушало мне только отвращение быть знатной дамой».

Однажды, по пути в Севилью, остановилась она с сестрами в открытом поле, близ гостиницы, где, должно быть, не нашлось для них места. Несколько солдат и других разбойничьего вида людей находились на том же поле. Вдруг поднялась у них ссора, и, выхватив ножи, начали они резаться. Сестры, в ужасе, кинулись к Матери, но та подошла спокойно к дерущимся и проговорила:

«Братья мои, подумайте, что Бог здесь присутствует и будет вас судить!»

«И, охваченные как бы сверхъестественным ужасом при этих словах, перестали они резаться, убежали и скрылись неизвестно куда, так что их больше не видели», – вспоминает Рибера. Под низко опущенным на лоб темным монашеским покровом не было им видно серебряного венца седых волос ее, но в царственном величии правнучки леонских королей был такой «признак власти», что от него-то, может быть, и бежали они «в сверхъестественном ужасе».

33

«Так неутолимо жаждала она унижения, чтобы разделить хоть в чем-нибудь позор Божественного Супруга своего, вольно, из любви к людям, унизившегося даже до смерти крестной, что искала всегда случая так же унизиться и уничтожиться, – вспоминает тот же Рибера. – Так, вползла она однажды в трапезную, с ношей камней на спине и с веревкой на шее, за которую тащила ее одна из сестер, говоря, что камни эти – ее, матери игумении, великие грехи».

Но, может быть, большее для нее унижение – то маленькое, глупенькое чудо, для глупеньких монахинь, на которое она согласилась, когда при замене тонкой ткани ряс грубою волосяною тканью, сермягой или дерюгой, где водятся всегда блохи и другие насекомые, велела она отслужить особый молебен, после чего будто бы все они вдруг исчезли лучше, чем от мытья, и больше никогда уже не появлялись.

Но это глупое чудо вовсе не противоречит, как может казаться, тому «совершенному здравому смыслу» и никогда не изменяющему ей внутреннему чувству меры, которые помогают ей и в действии так же, как в созерцании. Быть «настоящим дельцом» и даже как будто «плутом» с теми плутами, с которыми надо было ей торговаться, покупая дома для новых обителей и не имея иногда ни одного мараведи в кармане, было ей не так трудно, как приобретать друзей и благодетелей в Риме «богатством неправедным». «Надо бы и нам, Босоногим, уметь, – в этом великая сила Обутых, – приобретать дукатами драгоценную помощь Римской Курии для дела Реформы», – учит св. Тереза Взяточница.

Как-то раз, в маленьком городке Манзанаресе, где остановилась она для ночлега, гостеприимный хозяин, зная, что она любит куропаток, подал их на стол.

«Вот так святая!» – пробормотала одна из служанок себе под нос, но так, что «святая» услышала.

«Дочь моя, – возразила она, смеясь, – лучше хвалите милосердие вашего хозяина и знайте, что когда куропатки, то куропатки, а когда покаяние, то покаяние, cuando perdiz – perdiz, у cuando penitenzia – penitenzia».

«Да избавит нас Бог от унылых святых! – говорила она. – Скучных людей и насильственных молитв я терпеть не могу». «Наша Мать Тереза, хотя и святая, но такая же простая, как все люди!» – не могли на нее нарадоваться сестры св. Клары, помня завет св. Франциска и ап. Павла: «Всегда радуйтесь», – что значит: просты будьте с простыми людьми и не брезгуйте их бедною радостью». Этого завета, может быть, не исполнил никто из святых лучше Терезы. Тех сестер, что, «поджавши губы, смеются», она терпеть не могла. «Лучше совсем не строить обителей, чем принимать в них унылых монахинь: это гибель монастырей». «Тем, кто страдает унынием, надо пореже давать рыбу, а мясо почаще». «Лучше с врачом посоветуйтесь», – говорит она одной монахине, которая просит молитв ее, чтобы избавиться от беса уныния. «Часто уныние доводит людей до настоящего сумасшествия». «Следует считать уныние очень опасной болезнью и лечить его, как болезнь». «В противоположность всем остальным болезням, кончающимся выздоровлением или смертью, от уныния так же редко выздоравливают, как и умирают».

Меньше всего страдает этою болезнью сама Тереза: любит петь и плясать под звуки бубна и кастаньет; любит шалить и смеяться, как маленькая девочка. «Экая полоумная наша мать игумения!» – говорила она о себе и, может быть, хотела, чтобы говорили о ней сестры.

Однажды, в Саламанке, в 1571 году, в одну из самых тяжелых минут жизни своей, предгрозным, душным вечером, когда, смертельно усталая, хочет она незаметно пройти в келью свою из садика, где сестры, по обыкновению играют и беседуют в краткие часы отдыха, – одна из них, самая молоденькая послушница, подходит к ней и, ласкаясь, говорит:

«Что это, мать, вы уже уходите?»

«Я… нет, – отвечает она через силу. – Ну-ка, спой нам что-нибудь…»

И, радостно схватив бубен с кастаньетами, закружилась девочка сначала в тихой и медленной, а потом в неистовой пляске, под неистовую песню:

Veante mis ojos,
Dulce Jes?s bueno!

Дай мне увидеть Тебя,
Иисус мой сладчайший,
Дай мне увидеть Тебя
И умереть!
Цвет Серафимов,
Иисус Назорей,
Дай мне увидеть Тебя
И умереть!

«Я вовсе не чувствительна, – напротив: сердце у меня такое жестокое, что это мне иногда самой тяжело», – скажет Тереза. «Страшные письма писала я ей, точно молотом била по наковальне», – вспоминает она об одной строптивой игумений Севильской обители, которая требовала, чтобы немедленно выехали из нее, потому что она нездорова, между тем как Тереза считала это прихотью. «Несколько хороших ударов бичом заставят ее молчать и не сделают ей никакого зла», – пишет она другой игумении об одной, как будто бесноватой, а на самом деле, может быть, только истеричной монахине. «В яму, в яму эту чуму, и чтоб она оттуда никогда не выходила. О, какое это великое зло! Бог да избавит нас от того, чтоб оно проникло и в наши обители, – лучше бы огнем испепелило нас всех!» – эти страшные слова пишет она о другой, еще более строптивой монахине и прибавляет, как общее правило: «Лучше умереть временною смертью немногим, чем погибнуть вечною – всем». Если правило это довести до конца, то будет св. Инквизиция. Не за то ли так любит св. Терезу не только «христианнейший» король Филипп II, но и весь насквозь пропахший жженым человеческим мясом герцог Альба?