Завоевание Кавказа русскими. 1720-1860

И внешне, и характером Ермолов был человеком, рожденным, чтобы командовать. Крупный, обладающий недюжинной физической силой, с круглой головой на мощных плечах, с шапкой вьющихся волос – во всей его внешности было что-то от хищного зверя. Прибавьте сюда непревзойденное мужество, и вы поймете, почему этот человек вызывал восхищение у своих и ужас – у врагов. Он был безупречно честен, прост, если не сказать груб, в своих привычках, вел спартанский образ жизни – и дома, и в походе он спал завернувшись в шинель и вставал с первыми лучами солнца.

Он не щадил себя в бою, с готовностью делил со своими подчиненными все лишения, был безукоризнен в выполнении своего долга. И в то же время ни один командир так не щадил своих людей (когда это было возможно без ущерба для конечного успеха), так не заботился об их благополучии[38 - Однажды он сделал суровый выговор офицеру, который в отсутствие четкого приказа продержал своих людей в открытом поле летом вместо того, чтобы отвести их в горы, «как будто принять все меры для сохранения здоровья войск не является одной из обязанностей командира и как будто на этот счет необходимы специальные приказы».], так не пренебрегал формальностями в отношениях с ними, так неприкрыто не проявлял к ним дружелюбие.

Заботясь о чести своих кавказских полков, он обратился к Александру I с просьбой перестать пополнять их ряды преступниками и проштрафившимися военными из европейской части России. «С этого времени, – писал он в приказе, – среди офицеров больше не будет таких, за кого им придется краснеть. С этих пор недостойные люди не будут делить с ними службу и славу храбрых солдат Кавказского корпуса». Для него самый скромный, плохо одетый, но исполненный боевого духа солдат был другом и братом. Он обращался с ними как с товарищами по оружию, пытался влезть в их шкуру, сочувствовал им, регулярно приходил, когда они собирались вокруг костра, беседовал и шутил с ними.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что солдаты буквально молились на Ермолова; одно его имя действовало на них как магическое заклинание. К тому же он нередко был остер на язык, направляя свое остроумие против германской партии при дворе (надо сказать, что тем самым часто вредил себе). Этим он заслужил благодарность и восхищение русских шовинистов будущего.

Однажды его спросили, какой милости он желает. Он ответил: «Стать немцем, и тогда у меня будет все, что я захочу!» В другой раз, обращаясь к толпе генералов в придворной зале императора, он спросил: «Хотел бы я знать, господа, говорит ли из вас хоть кто-нибудь по-русски?» Если мы добавим, что его высокомерие и самодостаточность были таковы, что он смотрел на всех (или почти на всех) сверху вниз и при возможности вел себя соответствующе, то нетрудно представить, какие чувства вызывал он у правящей клики Барклаев, Витгенштейнов и других. Вероятно, самым большим его достижением было то, что он сумел пробиться наверх, несмотря на все препоны. Если же, с другой стороны, его имя и дела до сих пор хранятся в памяти горцев (дагестанцев и чеченцев), в то время как большинство его современников давно и навсегда забыты, то, значит, дело не только в его исключительной личности и достижениях, но и в четко рассчитанной жесткости его методов, которые, к сожалению, типичны для любой русской военной кампании. Эти методы нельзя оправдать с моральной точки зрения, но они были эффективны в отношениях с восточными народами. Всегда будут говорить (с большей или меньшей степенью вероятности), что кавказские племена приняли бы благородство за слабость, в то время как кампании, в ходе которых «умиротворение» производилось огнем и мечом – уничтожались урожаи, вырезались целые деревни, совершались насилия и убийства, – давали им урок, который горцы понимали и не забывали. Русский генерал Эркерт говорил о Ермолове: «Он был столь же жесток, как и сами местные». А сам Ермолов говорил: «Я хочу, чтобы ужас, который вызывает мое имя, охранял наши границы надежнее, нежели цепь крепостей, чтобы мое слово было для местных законом, даже более неизбежным, чем сама смерть. Снисхождение в глазах азиатов есть признак слабости, и поэтому я суров из исключительно гуманных соображений. Одна казнь спасает жизни сотен русских и тысячи мусульман – от предательства». «В этих словах, – говорит Потто, – выражена вся его система. Он считал все племена, населяющие Кавказские горы, де-факто объектами российского подданства или обреченными стать таковыми рано или поздно. И в том и в другом случае он требовал от них полного подчинения. При нем старая система взяток уступила место системе суровых наказаний, жестких, даже суровых мер, – но эти меры всегда шли рука об руку со справедливостью и великодушием». Если рассуждать о политике, то о справедливости здесь говорить очень сложно, но в данном случае Россия действовала так же, как Англия и как другие цивилизованные страны делали, делают и будут делать в отношении диких и полудиких народов. Силой или обманом захватывается часть страны, и рано или поздно под тем или иным предлогом оставшаяся часть неизбежно следует тем же путем.

Что касается управления, то здесь Ермолов настаивал на том, что слово русского чиновника священно, чтобы местные верили в него больше, чем в сам Коран: всей данной ему властью он утверждал эту веру и с той и с другой стороны.

Теперь мы подходим к следующему выводу: если считать справедливыми притязания России на право требовать подчинения от местных племен, если признать право человека играть роль Провидения и наказывать одинаково и виновных, и невиновных, то тогда мы полностью оправдываем Ермолова. Но тогда столь широко понимаемая терпимость оправдает не только его ошибки, но и преступления Тамерлана.

Существуют народные песни, которые возникли в связи с некоторыми карательными экспедициями Ермолова и в которых видна удивительная смесь страха и восхищения, которую внушал им мрачный Ярмул, как они называли его. Те же самые чувства испытывали и другие коренные народы по отношению к Скобелеву и другим русским генералам. Но если мы мысленно охватим весь 10-летний период его правления на Кавказе, а тем более если вспомним о достигнутых им результатах, то, возможно, будет трудно принять без серьезных поправок оценку, данную ему его же соотечественниками.

Мы увидим, что Николай I, который считается воплощением рыцарских качеств, решительно отстаивал политику натравливания одного племени на другое, чтобы Россия могла получить выгоду от их раздоров. При этом он прекрасно знал, с какими ужасами связана такая политика. Александр же I, напротив, всегда был гуманистом. Жестокость событий на Кавказе доставляла ему искреннее огорчение. Он неоднократно призывал к использованию более гуманных методов, выражал свое отвращение неоправданным кровопролитием и однажды, незадолго до смерти, отказался наградить (по рекомендации Ермолова) князя Бековича-Черкасского Георгиевским крестом, потому что во время отчаянного рейда за Кубань этот военачальник уничтожил густонаселенный аул, не пощадив ни женщин, ни детей.

Александра считают слабым, номинальным правителем, и вполне вероятно, что репутация Ртищева также незаслуженно пострадала оттого, что он был человеком благородным и гуманным. Его нежелание прибегать к суровым мерам, его попытка завоевать расположение местных жителей справедливым и добрым отношением не находила отклика у офицеров суворовской школы. Ермолов относился к таким людям с презрением и клеймил их всячески, из-за чего его предшественника стали считать слабым и бездарным. Но мы видим, в каких условиях Ртищев принял командование Кавказом и в каких – передал его Ермолову. Нам следует отметить, каким было состояние дел на Кавказе, когда и Ермолов в свою очередь уступил место Паскевичу.

Главная идея Ермолова заключалась в том, что Кавказ должен стать неотъемлемой частью Российской империи, что существование независимых или полунезависимых государств или общин любой направленности (христианских, мусульманских или языческих) в горах или на равнинах несовместимо с честью и достоинством его государя, а также безопасностью и благосостоянием его подданных. Именно на этих идеях и базировалась вся его политика, все его административные меры, каждое передвижение войск под его началом. Именно этой идее он посвятил свою душу и сердце.

Прибыв в Георгиевск осенью 1816 года, он задержался там ненадолго, чтобы познакомиться с состоянием дел на севере, а затем поспешил в Тифлис, куда добрался 10 октября.

И к северу, и к югу от гор он нашел много такого, что ему категорически не понравилось[39 - Потто отмечает, что функция Ермолова заключалась в том, чтобы не допустить выполнения обещания, данного Александром I, о восстановлении хотя бы части ханств. Однако документы, на которые ссылается Дубровин, и указания императора Ермолову, датированные 29 июля 1816 года, свидетельствуют о том, что такого обещания никогда не было.], и он в письменном виде выразил свое недоумение тем, что так мало было сделано для того, чтобы утвердить Россию в ее владениях.

Он бы с удовольствием и без промедления взял в свои руки осуществление необходимых реформ, однако поездка в Персию была делом первостепенным и, одновременно, крайне неприятным для него. Не приученный ко всякого рода дипломатическим приемам, Ермолов с большой неохотой отправился в Персию, полагая, что будет просто большой удачей, если ему удастся с честью для себя и к удовлетворению своего повелителя пройти через это испытание.

Фетх-Али, которому его английские друзья уже оказывали моральную поддержку, еще не потерял надежды на восстановление ханств, ликвидированных Гулистанским договором (ну или хотя бы на восстановление части из них). Для этого он в Петербург направил своего специального посланника. Им стал Абдул Хасан-хан. Однако царь, который рекомендовал Ермолову посмотреть, «что можно сделать» для удовлетворения желания шаха, дал посланнику ясно понять, что его первейшей задачей является обеспечение чести и безопасности России, и никак не намекнул на возможность территориальных уступок.

Ермолов должен был раз и навсегда положить конец заветной мечте Фетх-Али и одновременно установить (по возможности) мирные и дружеские отношения между двумя дворами. Для этого необходимо было всеми возможными способами ограничить влияние Англии, а впоследствии свести его к нулю. Если бы в русских интересах было пойти на небольшой пересмотр границ, то Ермолов мог бы согласиться пойти на некоторые уступки, но полномасштабное восстановление прошлого статус-кво было исключено полностью. Ермолов был человеком, который никогда по доброй воле не уступил бы и пяди русской земли. Чтобы он мог быть готов достойно ответить на любые аргументы противной стороны, ему было приказано лично посетить все ханства перед поездкой в Персию. Он посетил их все и с каждым визитом еще больше убеждался в их ценности и стратегической важности для России. С каждым визитом росла его решимость не уступать Персии ни пяди из них.

Эта инспекционная поездка несколько задержала его, равно как и интриги Аббас-Мирзы и других. Наконец в июне 1817 года Ермолов встретился с шахом в Султанибе. Там, несмотря на многочисленные трудности, созданные антирусской кликой во главе с советником шаха Базургом, довел, казалось бы, безнадежную задачу до триумфального завершения.

Поняв характеры Фетх-Али и его министров, он прибег в отношении их к неприкрытой лести. А общаясь с Базургом, дал волю своему безграничному высокомерию. В беседе со «спасителем всей Вселенной» «не раз случалось (как пишет сам Ермолов), что, восхваляя редкие и возвышенные качества Его Величества и уверяя его в своей глубочайшей преданности ему, я вызывал слезы на глаза и буквально таял от переполнявших меня эмоций». Однако, говоря ранее с одним из министров, он прибегал к совершенно другой линии поведения. «Я считаю своим долгом всячески заботиться о чести моего государя и моей страны, и, если шах примет меня холодно или во время дальнейших переговоров я увижу у него намерение нарушить мир, существующий ныне, я сам объявлю войну, и она не закончится, пока наша граница не пройдет по Арасу». Остается фактом, что Ермолов был не только (и не столько) посол, но и главнокомандующий, и это проявилось в приведенных выше словах, эффект от которых усилился из-за того, что «мрачный вид всегда отражал мои чувства, и когда я говорил о войне, то производил впечатление человека, готового вцепиться зубами в горло своего собеседника. К несчастью для них, я заметил, как это им не нравится, и, следовательно, когда доводов разума было недостаточно, я прибегал к впечатлению, которое производила моя мощная фигура, громкий голос и вид дикого зверя. Ведь они были уверены, что тот, кто умеет так громко кричать, имеет на то все основания…[40 - Тем не менее император вполне разумно писал: «В азиатских церемониях есть много вещей, которые из-за своей необычности кажутся иностранцам неуместными. В таких случаях следует полагаться на разум, потому что нетрудно провести грань между простыми обычаями и вещами, унижающими вас». Правда в том, что поведение Ермолова было результатом настоятельных рекомендаций Мазаровича.] Когда я говорил, персы, казалось, слышали не только мой голос, «но голоса ста тысяч человек».

Ермолов категорически отказался надевать красные чулки, что требовалось сделать, нанося визит Аббас-Мирзе или шаху. О генерале Жардане (посланнике Наполеона), который не возражал против этого, он сказал: «После красного колпака свободы красные носки слуги – вполне естественная вещь!» – и, приписав аналогичное поведение английского посланника стремлению сохранить свои торговые преференции, он позже заметил: «Поскольку меня не вдохновило поведение ни наполеоновского шпиона, ни расчетливость представителя страны торговцев, я не согласился ни на красные чулки, ни на другие условия». Он объявил Чингисхана своим предком[41 - Генеалогия Ермолова действительно восходила к Чингисидам; в жилах его предков текла татарская кровь.] и с удовлетворением заметил, что «шах с немалым уважением смотрел на потомка знаменитого завоевателя».

Однако не стоит полагать, что этот уникальный человек пренебрегал обычными дипломатическими приемами. Существовали весомые причины, по которым Персия должна была опасаться еще одной войны с Россией. Прежде всего, Ермолов сделал упор на опасности правящему дому, потому что у Фетх-Али было 60 сыновей, а он отдал предпочтение Аббас-Мирзе, который не был старшим. В случае очередного поражения между ними могли бы возникнуть разногласия, которые переросли бы в гражданскую войну, что было бы опасным для всей династии.

В конечном итоге Фетх-Али, на которого странная личность Ермолова произвела самое благоприятное впечатление и чья власть над ханствами была в общем-то номинальной, позволил себя уговорить. Россия сохранила за собой все свои завоевания, и Ермолов вернулся с триумфом. Однако по дороге туда и обратно он проезжал через Тебриз, резиденцию Аббас-Мирзы. Его высокомерное, если не сказать оскорбительное, отношение к наследнику утвердило последнего во враждебности к России и сделало его личным врагом Ермолова, что не могло не отразиться на последующих событиях. Однако посол России, полностью удовлетворенный достигнутыми результатами и не думающий о чувствах Аббас-Мирзы, поспешил в Тифлис, уже решив про себя сделать из ханств русские провинции. Но сначала ему надо было заняться укреплением северной линии[42 - Перейдя границу, он воскликнул: «Тебе, о Персия, я посвящаю свою ненависть; проклиная тебя, я предрекаю тебе гибель».].