Забывший имя Луны

– А вы – феминистка? – мгновенно парировал Вадим.

– Нет, – тут же сдалась я. – Хотя с симпатией отношусь к их попыткам доказать недоказуемое. Не все же вам, мужикам…

– Не будет ли с моей стороны слишком смелым пригласить вас куда-нибудь… например, в концерт?

Вопрос был построен столь замысловато и несовременно, что я замешкалась, затрудняясь с формой ответа. Наконец разозлилась сама на себя.

– Пойдемте лучше в цирк!

– В цирк?! – теперь явно замешкался мой собеседник, и я почувствовала себя отмщенной. – А у него уже открылся сезон? – в голосе Вадима слышалось беспокойство. Он явно принадлежал к тем людям, которые привыкли так или иначе управлять ситуацией и начинают нервничать, когда события не желают течь по запланированному заранее руслу.

– Ладно, ладно, не берите в голову, – засмеялась я. – Пойдемте на концерт, если вам так больше нравится. Или еще куда-нибудь. Сказать по правде, в моей жизни так мало развлечений, что просто глупо отказываться.

– Вот и хорошо, – Вадим на том конце провода явно перевел дух. – Вы завтра вечером свободны? Вы ведь работаете в школе? Во сколько у вас кончаются уроки? В четыре? Прекрасно! Давайте встретимся в пять часов у метро Гостиный двор. А там дальше разберемся. Вас устраивает такая программа?

– Вполне, – согласилась я и улыбнулась в трубку. – Мне так давно не назначали свиданий…

– Я тоже давно их не назначал, – ответил Вадим. По-моему, он говорил совершенно серьезно.

– Мам, ты завтра на свидание идешь, да? – тут же высунулась из-за угла Антонина. – А с кем? А он симпатичный? А я его знаю? А что ты наденешь? Надень вот ту кофточку серенькую, знаешь, с воланом. Она тебе очень идет. И только черную юбку длинную не надевай, ладно? Ты в ней на нашу учительницу биологии похожа. Мы ее Креветкой зовем… Знаешь, недавно Борька Еременко поднимает руку, как будто бы просто так, и спрашивает: Светлана Владимировна, скажите пожалуйста, сколько лет живет креветка? Представляешь? Мы прямо все покатились…

– Очень смешно, – согласилась я. – Я не качусь только потому, что здесь в коридоре негде. Иди, пожалуйста, в свою комнату. И не лезь в мою личную жизнь. Я же в твою не лезу…

– Какая у меня личная жизнь! – тут же затосковала Антонина. – Ты же меня даже на дискотеку после девяти часов не пускаешь. А там после девяти самое главное и начинается…

– Уточни, пожалуйста, что именно начинается после девяти часов? – попросила я.

– Все равно ты ничего не понимаешь! – дочь безнадежно махнула рукой и, изображая протест всеми частями своего молодого тела, скрылась за дверью.

* * *

На следующий день после работы я в состоянии глубокой задумчивости стояла перед распахнутыми дверцами платяного шкафа. Что же надеть? Попробовать изобразить торжественный выход в свет? Для этого мой гардероб явно не годился. Пара строгих «учительских» костюмов тоже не в тему. Почему-то мне категорически не хотелось, чтобы Вадим воспринимал меня через призму моей профессии. В конце концов я надела ту самую серую блузку и темно-синие вельветовые брюки весьма смелого покроя (фигура это пока позволяла, хотя в последние два-три года я слишком часто утешала себя лишним бутербродом, и, как следствие этого, явно начала полнеть). Хотела было привычно зацепить с вешалки корейскую кожанку, купленную весной на рынке, но, подумав, надела серый же длинный плащ. Он и вовсе приобретен был в «секонд-хэнде» за двадцать рублей, но его свободный покрой и широкий запах создавали иллюзию защищенности, которая в характеристике вещей встречается чрезвычайно редко и от стоимости их совершенно не зависит. Предыдущей моей вещью, обладавшей тем же достоинством, был старый, огромный, почти до колен свитер грязно лилового цвета, с растянутым воротом и резинкой на рукавах. Я носила его лет пятнадцать и выбросила лишь тогда, когда лихая моль почти полностью съела весь перед.

Женщина должна слегка опаздывать на свидание. Однако, точность заложена в самой моей природе, еще усиленной учительской профессией, и потому мне пришлось напрячь всю свою силу воли, чтобы вступить на поднимающийся эскалатор на пять минут позже назначенного Вадимом срока.

Уже поднимаясь, я подумала о том, принесет ли Вадим цветы. В юности, когда свидания еще были частью моей обыденной жизни, цветы всегда создавали проблему. Довольный кавалер вручал их мне, а потом мы отправлялись бродить по городу, в кино или еще куда-нибудь. Убрать куда-нибудь целлофаново шуршащий веник не представлялось возможным, выбросить или оставить где-нибудь – тоже. В кино цветы лежали на коленях, мешая сплетению рук, в кафе их непременно забывали на столике и кто-нибудь обязательно бежал вслед с истошным криком: «Девушка, вы забыли свой букет!» – и приходилось тупить взор и шептать смущенно: «Прости, милый!» – А потом: «Подержи их, пожалуйста, я достану пятак, или – причешу волосы, или – схожу в туалет…» – Цветы никли головками, их листики сминались, как зеленая использованная бумага, мне было их жалко, у меня портилось настроение, хотелось скорее домой, но дома они тоже умирали, пусть спустя день или три… В общем, я не люблю, когда мне дарят цветы. Олег, отец Антонины, был единственным, кто знал об этом, и всегда дарил мне цветы в горшках. Два его цветка живут у меня до сих пор. Круглый упрямый кактус и нежная махровая фиалка с пушистыми листьями и белыми цветами, похожими на утренние, слегка поблекшие звезды.

В руках у Вадима была желтовато кремовая роза с непропорционально длинным стеблем. Издалека мне показалось, что мы с ней почти одного роста . И вообще, он явно выбирал ее по какой-то ассоциации со мной. Сознательной или уж там подсознательной – не знаю. Если подсознательной, то сейчас он должен это заметить и сказать что-нибудь вроде:

– Эта роза напоминает мне вас…

Увидев меня, Вадим почему-то вздрогнул, как вздрагивает внезапно проснувшийся человек и вручил мне розу со словами:

– Не сердитесь на меня за банальность, но мне показалось, что она чем-то похожа на вас…

Я рассмеялась, а Вадим сделал брови домиком и слегка обиженно замолчал. Ассоциации!

«Штирлиц шел на встречу с радисткой Кэт. Под мышкой он нес горшок с геранью. Это был их тайный, никому не известный условный знак…»

О, Господи! Придется, наверное, рассказать ему про Штирлица и князя Андрея. Иначе он заподозрит, что у меня что-то не в порядке с головой.

– Куда же мы пойдем? – подавив приступ смеха, спросила я.

– Вперед! – с озорной мальчишеской интонацией сказал Вадим и решительно взял меня под руку. Я осторожно ухватилась двумя пальцами за колючую талию розы, и дальше мы пошли втроем.

Купив в филармонии билеты на органный вечер, мы обнаружили, что до начала концерта еще два часа и, почти не сговариваясь, пошли по набережной Фонтанки к Летнему саду.

– Может быть, все-таки в Цирк? – подмигнул мне Вадим, когда мы проходили мимо шатрового здания, возле свежей афиши которого крутилась детвора.

– В другой раз, – усмехнулась я.

– Заметано, – отреагировал мой спутник. – В детстве я обожал Цирк. Но видел в нем не волшебство, как многие другие дети, а огромный и завидный труд. Завидный потому, что сразу же видна отдача – улыбки, испуганные вздохи, радость, восхищение. Цирковые люди живут своей работой, и я мальчишкой завидовал их цельности, понимая, наверное, что мне самому никогда ее не достичь. Смешно, но я мечтал родиться в цирковой семье…

– Я тоже любила цирк. Много лет, еще старшим подростком. Но однажды все кончилось. Я была на спектакле заезжего цирка Шапито. Денег у меня было мало и я купила самый дешевый билет. Сидела почти под самым куполом и видела в основном не арену, а арматуру, на которой крепился этот огромный шатер. Знаете, все эти балки, канаты, прожекторы, всякие тросы… И вот, там выступала воздушная гимнастка. Она что-то такое умопомрачительное делала на этой веревке, свивалась в кольца, куда-то падала, в последний момент за что-то хваталась ступней левой ноги… В общем, их обычные трюки. А потом – она стала летать на веревке кругами, все шире и шире, и висела не то на одной руке, не то вообще держалась за что-то зубами. И когда круги стали совсем широкими, она летала под самым куполом, словно привязанная к винту огромного вертолета, и пролетала совсем рядом со мной, так, что я видела ее почти вплотную. И я увидела ее лицо. Вообще-то они ведь всегда улыбаются, но тут она, наверное, думала, что уже слишком высоко и широко, и ее никто не видит… Она была уже не очень молодая, эта гимнастка. И пудра и грим катышками скатались на ее лице, и на лбу блестел пот, но не каплями, как бывает у нас, а как бы полосами. Он, этот пот, стоял в морщинах как в канавках, и не мог никуда деться из-за толстого слоя грима, а глаза казались огромными и куда-то провалившимися. И такое нечеловеческое напряжение было на этом лице, что у меня в животе что-то завязалось в узел и не хотело развязываться до самого конца представления… С тех пор я больше никогда не была в цирке… А дочку туда водила бабушка…

Некоторое время мы шли молча. Вадим явно подбирал слова, я даже слышала, как они шуршат у него в голове. Но так и не подобрал, и я была ему за это благодарна.

В саду шелестела и пришепетывала осень, и черные мокрые стволы ежились и покрывались новыми морщинами, предчувствуя недалекие холода. Я поддевала ногами неубранные листья и сквозь тонкий капрон чувствовала, как их скользкие влажные тела холодят подъем и лодыжки. Так всегда ходят сквозь осень мои обормоты, и также хожу я. А все остальные пусть думают что хотят.

Но Вадим вроде бы ничего не думал, а просто шел рядом. Сегодня он был молчалив и не донимал меня, как на дне рождения, своими откровениями и гипотезами. Естественно, чтобы заполнить образовавшуюся паузу, говорила я. Учительский рефлекс, никуда не денешься, молчание – либо угроза, либо даром пропадающее время учебного процесса. О том, что все в природе, в том числе и слово, должно созреть, прежде чем принесет плоды, я уже несколько лет помнила только умозрительно. И вела себя как настоящая, стопроцентная учителка. Рассказывала о своих учениках, об их родителях, о трениях в педколлективе. Вадим слушал внимательно, но несколько обескуражено. Видимо, не знал, как реагировать. Иногда поддакивал, задавал наводящие вопросы. «Да что вы!» «Ну, а что же он?» «И как же решили на педсовете?» «А как у вас в школе поступают в подобном случае?»

А у меня от заданности ситуации, от невозможности выйти из нее к глазам подступали совершенно непрошеные слезы. «Мы разговариваем, как два положительных героя из фильма семидесятых годов. Фальшиво донельзя. Я несу невесть что, и совершенно непонятно – зачем, – думала я. – Ни мне, ни уж тем более Вадиму это не нужно. Все это не имеет ко мне никакого отношения. То есть, имеет, конечно, но я совсем не хочу об этом говорить. Но почему же, почему – говорю?!»

– Мне кажется, Анджа, что вы от чего-то защищаетесь, – внезапно сказал Вадим, и, остановившись, осторожно развернул меня лицом к себе. – Мне бы не хотелось думать, что это «что-то» – я. Поверьте, я совершенно безопасен, меня не надо развлекать светской беседой, и я не отношусь к людям, которые не выносят тишины осенних садов. В конце концов, вспомните свою собственную реакцию на мои судорожные попытки развлечь вас…

Итак, меня очень аккуратно и интеллигентно опустили мордой в салат. Он раскусил мою раздвоенность, но я, вопреки всему, не обиделась, а пожалуй что испытала род облегчения.

«Штирлиц шел на конспиративную квартиру. Подойдя к дому, он поднял глаза. На подоконнике стояли тридцать три мясорубки. „Явка провалена!“ – догадался Штирлиц.»

Мы стояли слишком близко друг к другу, и на этот раз я даже не засмеялась. Его глаза прямо напротив моих. Их неестественная синева снова поразила меня. В сумрачной глубине сада, под серым ленинградским небом она казалась почти вызывающей.

– Простите, Вадим, вы носите контактные линзы?

– Нет, у меня просто такой цвет глаз, – грустно улыбнулся он. – Раньше женщины находили это красивым, или, по крайней мере, загадочным. Теперь осведомляются о контактных линзах. Вы уже третья, кто спросил меня об этом.

– Простите еще раз за допущенную бестактность, – чем-то неуловимым его слова задели меня, вызвали не сочувствие, на которое и было рассчитано его кокетство, но раздражение. – Наверняка найдется женщина, которая по достоинству оценит действительно редкий цвет ваших глаз.

– Возможно, – спокойно согласился он. – Так от чего же вы защищаетесь?

– «От вас! Не люблю, когда без спросу лезут в душу!» – хотелось рубануть мне. – Не знаю. Должно быть, от себя самой, – сказала я.

– Не надо, прошу вас, – действительно попросил он, а его синие глаза вдруг как-то протокольно потускнели. Как будто бы Вадим открыл у себя в голове рабочую записную книжку и что-то прочел в ней. – Я знаю от Любаши, что раньше вы были биологом, научным сотрудником в Университете. Как же вы оказались в школе?

Я ответила вполне искренне, но возникшее ощущение заполнения какой-то анкеты не ушло.

– Да, я действительно работала на кафедре. Изучала нечто маловразумительное на взгляд непрофессионала, и писала статьи в малопопулярные научные журналы. В последние два-три года преподавала, собиралась защищаться. Меня все это устраивало, и, если бы наша страна не вздумала поменять политический строй вкупе с общественно-экономической формацией, я бы, скорее всего, так и просидела на кафедре всю свою жизнь. Но… после начала перестройки моя наука как-то тихо и незаметно свернулась, как увядший лист. Зарплату перестали платить, а, когда платили, ее не всегда хватало даже на хлеб. У мамы обострилась гипертония и ей дали вторую группу инвалидности. Антонину нужно было не только кормить, но и одевать, и развлекать… В общем, чтобы продолжать заниматься наукой, надо было уезжать из страны. Многие мои знакомые так и сделали. Меня же что-то остановило. Может быть, трусость, может быть, то, что я не знаю языков… Я задумалась над тем, что я еще могу делать. Вспомнила, что университетский диплом позволяет преподавать биологию в школе. Тогда это показалось мне вполне пристойным промежуточным выходом. Днем работать в школе, а вечером еще где-нибудь подрабатывать, например, уборщицей. Я пришла в обыкновенную ближайшую школу, и, о счастье, сразу же оказалось, что у них не хватает едва ли не трети учителей, и есть возможность работать на полторы ставки, и еще вести факультатив, и еще классное руководство… В общем, на круг с самого начала стало выходить ровно в два раза больше, чем было у меня на кафедре… Потом я как-то случайно обнаружила свои исторические познания и увлечения, и они спросили меня, не могу ли я вести еще и историю в тех классах, где не оказалось преподавателя. До сих пор не знаю, как это возможно с административной точки зрения, чтобы человек с дипломом биолога преподавал историю, но… Но я начала это делать, и мне, в отличие от преподавания биологии, даже понравилось…

– А ваши «исторические познания и увлечения»? Откуда они? – вклинился в мой монолог Вадим. Я внимательно посмотрела ему в лицо. Мне показалось, что мой рассказ почему-то действительно важен для него. Я удивилась и продолжала.