Любушка-голубушка

– Не дам я вам его телефон. Понятно? Не дам! Я вам не верю!

– Ой, наверное, я вас понимаю, – подала слабый голос Элька. – Я бы тоже не поверила. Но вы позвоните Жене! Наберите его номер! И все сразу разъяснится!

– Ну сами посудите, – поддакнул Денис. – Если бы мы были аферистами и обманщиками, разве бы мы заявились сюда с требованием связаться с Женькой? Да никогда в жизни. А так мы умоляем вас ему позвонить. Пусть он с Элькой поговорит, вы все поймете, вы увидите, какая там любовь была… он должен знать, что у него ребенок скоро родится!

Люба чуть не задохнулась от ярости, потому что он был прав. Если бы тут крылся какой-то обман, они не требовали бы разговора с Женькой. Они бы юлили-вертели, отвирались как-то… но Люба не могла, она просто физически не могла набрать номер сына!

Между прочим, дозвониться до него не получилось бы, даже если бы она этого хотела, потому что Женька сегодня, едва положив трубку, должен был ехать на вокзал: у него начиналась практика в какой-то адвокатской конторе в маленьком горном городке, еще меньше Сасквиханны. То есть в общежитие в Сасквиханну уже не позвонишь, его там нет, но и по мобильному тоже: там, в этом городке, обычная сотовая связь не работает. Как Женька объяснил, там какая-то своя сеть, и он обещал Любе уже оттуда позвонить из автомата. Если удастся. А если не удастся, они две недели будут без всякой связи. Но Люба дала ему слово не дергаться, главное, чтобы позвонил, когда вернется, чтобы сразу позвонил.

Вот почему она сейчас не могла связаться с ним, даже если хотела бы. А она не хотела.

Она хотела выгнать их вон… к чертям! Чтобы исчезли и больше не появлялись в ее жизни. Чтобы не мешали ей ждать сына и мечтать о его будущем, в котором не найдется места какому-то там Болдину. Может, Пушкин – это и правда наше все, но Болдино – отнюдь не столица мира. А Женька достоин только самого лучшего!

Люба упрямо молчала. Конечно, можно было состроить хорошую мину при плохой игре и начать им рассказывать, что она и рада бы позвонить, да Женька уехал в городок в горах, а там сеть местная… ну и так далее. Но эти люди, которые внезапно, с помощью наглого обмана – телеграмму они принесли, видите ли! – ворвались в Любин дом и в ее жизнь, чтобы разрушить эту жизнь и жизнь ее сына, не заслуживали даже соблюдения элементарных приличий.

Поэтому она просто покачала головой и сказала:

– Я вам не верю. Вот когда мне Женя позвонит и скажет, что да, это правда, и сообщит, что решил на вас, – Люба кивнула в сторону бледной Эльки, – жениться, и попросит принять вас как родную дочь … – Тут она поперхнулась, но не от злости, как можно было ожидать, а от внезапно нахлынувшего смеха, потому что ни с того ни с сего вспомнила, как Женька, когда был еще маленьким, впервые посмотрев мультик про Карлсона, удивился: «Почему Малыш должен стать ему родной матерью? Разве мальчик может быть мамой? А? Может? Тогда давай я тебе буду родной матерью, а ты мне родной дочерью! Давай, мамочка?» И вот теперь он станет не матерью, конечно, а отцом… из-за этой бледной девки! Смешинка исчезла, будто и не было ее, Люба вновь исполнилась ярости и чуть не выкрикнула: – Все, договаривайтесь с ним сами, а теперь уходите, я из-за вас на работу опоздаю! Быстро, быстро уходите, а то… – Она не знала, чем им пригрозить, а поэтому замялась и бессмысленно повторила: – А то… а то…

Элька закрыла лицо руками и всхлипнула, однако ее брат мрачно, с ненавистью поглядел Любе в глаза:

– Не трудитесь напрягать фантазию. Когда-нибудь вам станет очень стыдно за то, что вы говорите и как себя ведете. – И выставил ладонь, хотя Люба от такой наглости вовсе дар речи потеряла: – Все, ни слова больше. Мы уходим.

– Но как же… – простонала Элька, но Денис молча подхватил ее с дивана и не то повел, не то поволок в прихожую. Ноги ее заплетались, она часто-часто всхлипывала, словно задыхалась, а Люба шла следом, чувствуя невероятное облегчение от того, что они уходят, наконец уходят… честно, в самой глубине души еще гнездился страх, что они прокрались в ее квартиру вовсе не для того, чтобы наплести черт знает чего про Женьку, а чтобы ее, Любу, схватить, связать, ограбить, – и поэтому она шла, особо к ним не приближаясь, а по пути прихватила со столика тяжеленную чешскую вазу. Ей исполнилось уже сто лет в обед, вазе в смысле: чей-то подарок на их с Виктором свадьбу. Ваза была очень тяжелая, да еще и сделанная в виде суковатой дубинки. Если бы Денис внезапно обернулся и кинулся на Любу, она так и врезала бы ему, честное слово! Вот хватило бы сил ударить человека!

Честно, она так злилась на них из-за Женьки, что на минутку даже захотела, чтобы он обернулся!

Однако Денис так и вышел вон, не оглядываясь на Любу. Не удостоил, так сказать, и взгляда. Понятно, что никакого там «до свиданья-извините» она не услышала. Да и ладно, не больно-то и хотелось, провалитесь вы пропадом!

И вот незваные гости, которые и впрямь оказались хуже, гораздо хуже татарина, провалились-таки: вышли за дверь, и Люба поскорей захлопнула ее. Повернула ключ во внутреннем замке и не удержалась, припала к двери ухом. Гости медленно спускались. Громко, отрывисто цокали Элькины каблуки. Потом вдруг раздался ее голос:

– Ну на самом деле ее можно понять…

– Ладно, посмотрим, – неопределенно отозвался Денис, и Любе стало стыдно подслушивать.

Отошла от двери, пожала плечами… и взглянула на часы.

Да боже ты мой! Она ж опаздывает-таки! А Степа должен сегодня мясо привезти! Небось уже привез и ждет свою продавщицу!

И Люба метнулась в ванную, позабыв обо всем на свете, кроме того, что надо скорей, скорей, скорей бежать в рынок.

Если бы она знала, что ее там ждет!..

Черно-белое кино воспоминаний

К вечеру и в самом деле заснежило. Небо сначала побелело, а потом стало мутно-оранжевым, будто подсвеченным заревом пожара, и посыпались влажные, тяжелые хлопья.

Ермолаев после ужина курил на крыльце. В дом идти не хотелось, но выглянула Люба и напомнила, что он собирался посмотреть фильм, который как раз сейчас начинается. С утра хотел, теперь уже расхотел, но Виктор замерз в одной только меховой безрукавке и, бросив окурок – огонек утонул в свежем снегу, – вернулся в дом.

Люба и дети уже сидели у телевизора: начинался «Крепкий орешек», который они просто обожали. Ермолаев посмотрел на экран, побродил по комнате и ушел в кухню.

– Что не садишься? – спросила вслед Люба, и он буркнул:

– Попить.

Жена поднялась, пошла за ним и стала предлагать то холодного молока, то чаю, то вчерашнего компота. Такая заботливость была привычной, но сегодня глухое раздражение томило Виктора до того, что ныло под ложечкой, и он, не отвечая Любе, зачерпнул из ведра и стал пить ледяную воду. Сразу заболели зубы, и лоб заломило, и заледенело все внутри, но он все пил и пил, пока не убедился, что Люба вернулась в комнату и прикрыла за собой дверь.

Ермолаев положил на ведро крышку, поставил на нее ковшик и раздернул цветастые занавески на окне. Ему вдруг остро захотелось посмотреть на звезды, но звезд не было видно. Небо по-прежнему оставалось тусклым.

Ну откуда столько снегу привалило? Кому он нужен – теперь-то, в конце марта? Дорога ложка к обеду – до января обжигал сухой, колючий мороз, снега почти не было, и только мело по земле какую-то белую пыль, да и позже зима снегопадами не баловала, а тут вдруг прорвалось. Зачем?.. Лишний он, ненужный, как лишнее, ненужное, чуял Виктор Ермолаев, было то, что с ним делалось. Но почему-то именно этот заволокший голову туман казался ему сладким, а все остальное представлялось досадной помехой.

Он вернулся в дом. Брюс Уиллис уже начал наводить порядок и гнуть в дугу отвязных террористов. Ермолаев этот фильм четыре раза смотрел, посмотрел бы и пятый, но сейчас мельтешенье фигур на экране почему-то удручало его, он ушел в спальню и лег, хотя едва пробило девять.

Снег прижимался к стеклу большой мягкой лапой. Свет уличного фонаря бледно отражался в круглом черном боку высокой печки. В маленькой комнатке было душно и жарко. Виктор сбросил с себя одеяло, но, услышав шаги жены, снова натянул его и отвернулся к стене.

Кровать легко колыхнулась под телом жены, и напряженного плеча Ермолаева коснулась ее ладонь:

– Ты что? Заболел?

– Устал… – невнятно произнес Виктор, уткнувшись в подушку. – Голова…

– Говорят, тебя телевизионщики сегодня снимали? – с улыбкой в голосе спросила Люба. – Смотри, чтобы снова там чего-нибудь не напутали, а то опять не будешь знать, как оправдаться.

Ермолаев даже ногти в ладони вонзил, чтобы не обрушиться на жену. Как она смеет?! Да разве Снегурочка может что-нибудь напутать или нарочно подтасовать факты?! Люба ничего не понимает. Ну зачем не в свое дело лезет?

Обычно она была сдержанной, как бы чуточку прохладной, а сегодня что-то липла неотвязно. То руку на плечо положит, то по голове погладит. Никто не знает, каких сил стоило Виктору сдерживаться, не тряхнуть брезгливо плечом, чтобы сбросить эту неприятную руку, не ругнуться: отстань, мол, отцепись, отвяжись, изыди!

Наверное, такое ощущение знакомо всем мужчинам, женатым уже много лет. Ермолаев никогда не задумывался о том, что тринадцать лет – это много. Сейчас казалось – бесконечно. Как он выдержал?

– Забавно, что мирская слава настигла тебя именно на той работе, к которой так не хотели подпускать родители, – заметила Люба, которая, конечно, была в курсе того, что ему запретили когда-то идти в автодорожный техникум. – Жаль, что они уже не смогут эту передачу посмотреть… – Она усмехнулась.

Родители умерли несколько лет назад. И Ермолаев вдруг почувствовал себя страшно оскорбленным из-за того, что Люба усмехается. Над ними, что ли?!

Он знал, что это глупости, что зря цепляется, но ничего не мог с собой поделать. И зачем она пристала? Сколько раз Виктор уходил от телевизора и ложился спать пораньше, потому что вставал раньше всех в доме… Завтра, правда, выходной, но зато он устал, он так устал сегодня…

Чует что-то, да? А что чуять, когда он и сам не понимает, что с ним творится?

Любина рука мягко скользнула под одеяло.

Виктор делано всхрапнул. Ч-черт, как нелепо… так вот чего она хочет, оказывается! Сколько раз она вот так же начинала демонстративно посапывать, изображая ужасную усталость. А теперь и Виктор пустился на бабьи уловки!

Вынужден был пуститься. Потому что не хочет – жену не хочет. А хочет он… Он оборвал свои крамольные мысли. Побоялся – вдруг вырвутся наружу?! Вдруг Люба их поймет?! Догадается о них?

Лежал и старательно, изо всех сил сопел. Якобы спит непробудным сном.

Люба посидела еще немножко, потом, вздохнув, погладила его ласково по голове и вышла из спальни.

«Джон Макклейн!» – донесся до него рев телевизора, а потом дверь закрылась и отсекла Виктора от вечерней жизни его семьи. Его как-то сразу разморило от усталости и невнятного чувства не то вины, не то грусти, и он в самом деле заснул. Но, когда позже вернулась и осторожно прилегла рядом Люба, проснулся и всю ночь маялся в рваной дремоте, боясь, что она прижмется к нему. Однако она как легла на краешке кровати, так и проспала там всю ночь.