Реквием

Тебя я прямо в губы поцелую…
Твои пустые, синие снега.
Бочажины. Излучины. Протоки
Медвяные. Стальные берега.
Избу с багрянцем власти на флагштоке.
Угрюмые заречные холмы.
Церквуху, что похожа на старуху.
Грудь впалую чахоточной зимы
И голубя – сиречь, Святого Духа —
На крыше сараюшки, где хранят
Велосипеды и в мешках – картошку!
И шаль прабабки – таборный наряд,
И серьги малахитовые… Кошку,
Залезшую в сугроб – рожать котят…
Целую все! Целую всех – навечно!

Лишь звезды дико в черноте горят,
Так грозно, страшно, так бесчеловечно… —

И звезды все целую! До конца,
До звездочки, пылинки света малой!
Все лица – до последнего лица,
Всю грязь, что из нутра земли восстала,
Всю чистоту, что рушится с небес
Прощальными родными голосами, —
Целую мир, пока он не исчез,
Пока его я оболью слезами!

Вспоминается Александр Блок с его знаменитым: «Россия, нищая Россия, / Мне избы серые твои, / Твои мне песни ветровые – / Как слезы первые любви…» Да, это продолжение блоковской музыки – через века. Но Крюкова иная, и ее январский Апокалипсис иной. Для нее и ночное звездное небо, на которое она глядит, задрав голову, – это опять храмовая стена, которую можно расписать еще одной фреской: чтобы издалека было видно. Всем людям.

И, о чудо! – на самый последний вдох и выдох автор приберегает нам… колыбельную.

«Колыбельная Марии» – самые нежные и самые народные, избяные и лубяные, стихи у Крюковой. Да это, собственно, и не стихи даже, а просто песня, ее напевает мать сыну в колыбели – так замкнулся круг времен, история вернулась к Рождеству, за выдохом последовал вдох, с небес медленно, как во сне, идет снег, и мать просто нежно, тихо поет своему первенцу:

…Подарил заморский царь
Тебе яшму и янтарь,
Сладкий рыжий апельсин,
Златокованый кувшин…
Спи, сынок,
спи-усни…
Заметет все наши дни…
Будем мы с тобой ходить,
Шубы беличьи носить,
Будем окуня ловить —
Во льду прорубь ломом бить…
Будешь добрый и большой,
С чистой, ясною душой…
Буду на тебя глядеть,
Тихо плакать и стареть…
Спи-спи…
Спи, сынок…
Путь заснеженный далек…

* * *

Итак, «Реквием» отзвучал.

Эта музыка может стать вечной, если время постарается и не упустит своего – не упустит из виду автора, что задумал и смог, посягнул и не растерялся, – говоря крюковскими же словами (из «Хождения по водам» в «Русском Евангелии»): «Он сделал, что хотел».

И, чтобы страницы рукописи не пожрал тлен времени, «Реквием» стал книгой, он выходит к людям, он звучит среди людей. Так, как Крюкова, пожалуй, сейчас не работает никто. Все пишут отдельные стихи – хорошо или не очень, гениально или бездарно. Крюкова пишет книгу стихов, стихотворную фреску, если хотите, стиховую симфонию, роман в стихах – со своей фабулой и сюжетикой, со своими тихими заводями и громоподобными кульминациями. Эта тяга к крупной форме у Крюковой никуда не исчезает. И это именно не поэмы, а полноценные книги; здесь можно найти одно стихотворение, воспринять его как чистую лирику и медитировать, его читая. А можно и охватить одним взглядом весь расписанный широкой кистью церковный купол.

Под этим незримым куполом Елена Крюкова живет и работает.

И кисть не падает из ее крепкой руки.

    Нина Липатова

КНИГА ИСХОДА

Бег

Останови! – Замучились вконец:
Хватаем воздух ртом, ноздрями,
С поклажей, чадами, – где мать, а где отец,
Где панихидных свечек пламя, —

По суховеям, по метелям хищных рельс,
По тракту, колее, по шляху, —
Прощанья нет, ведь времени в обрез! —
И ни бесстрашия, ни страха, —

Бежим, бежим…
Истоптана страна!
Ее хребет проломлен сапогами.
И во хрустальном зале ожиданья, где она,
Зареванная, спит, где под ногами —

Окурки, кошки, сироты, телег
Ремни, и чемоданы, и корзины, —
Кричу: останови, прерви сей Бег,
Перевяжи, рассекнув, пуповину!

Неужто не родимся никогда?!
Неужто – по заклятью ли, обету —
Одна осталась дикая беда:
Лететь, бежать, чадить по белу свету?!

Ползти ползком, и умирать ничком —
На стритах-авеню, куда бежали,
В морозной полночи меж Марсом и стожком,