Грозовой перевал

С этими словами она внезапно окатила меня ледяной водой и буквально втянула меня в кухню. Хитклиф последовал за нами, причем неожиданная его веселость сменилась обычной хмуростью.

Мне стало нехорошо, закружилась голова и замутило, поэтому я был вынужден остаться на ночлег под этим негостеприимным кровом. Хитклиф распорядился, чтобы Зилла подала мне стакан бренди, и удалился во внутренние комнаты, а кухарка утешила меня, как могла, и, когда мне стало чуть получше, выполняя приказ хозяина, повела меня спать.

Глава 3

Поднимаясь впереди меня по лестнице, Зилла попросила не светить открыто и не шуметь. Она объяснила это тем, что ее хозяин по доброй воле никогда никому не разрешал ночевать в той комнате, куда она меня ведет, и вообще относится к этому помещению как-то по-особому. Я спросил ее о причинах, но она не знала и никогда не спрашивала, потому что жила в этом доме только последние два года, а странностей в нем всегда хватало.

Слишком уставший, чтобы чему-либо изумляться, я запер за собой дверь и оглядел комнату в поисках кровати. Вся обстановка состояла из кресла, бельевого комода и огромного дубового сундука с квадратными прорезями в верхней части, которые напоминали окна кареты. При ближайшем рассмотрении это сооружение оказалось старинной кроватью с неким альковом, позволявшим каждому члену семьи в те далекие времена насладиться уединением во время отхода ко сну и в момент пробуждения. Этот альков был воздвигнут вплотную к окну, подоконник которого служил прикроватным столиком. Я отодвинул створки, закрывавшие вход в альков, забрался внутрь со свечой, прикрыл створки и почувствовал себя защищенным от слишком пристального внимания Хитклифа или любого другого.

На подоконнике, куда я поставил свечу, оказалось несколько заплесневелых книг, сложенных стопкой, а вся крашеная поверхность была испещрена надписями. Оказалось, что надписи эти повторялись и содержали одно только имя большими и маленькими буквами, но в разных вариантах – «Кэтрин ЭРНШО» сменялось здесь и там «Кэтрин ХИТКЛИФ», а затем «Кэтрин ЛИНТОН».

С какой-то странной апатией я прижался лбом к оконному стеклу и как завороженный смотрел на меняющееся имя: Кэтрин Эрншо – Хитклиф – Линтон, пока веки мои не смежились. Но я не проспал и пяти минут, когда на меня из мрака надвинулся вихрь белых букв – вкруг меня кружились бесчисленные Кэтрин. Я проснулся, чтобы сбросить с себя морок привязчивого имени, и обнаружил, что от свечного огарка загорелась одна из старинных книг, а воздух наполнился запахом жженой телячьей кожи. Я потушил свечу и, страдая от холода и непрекращающейся тошноты, сел в постели и раскрыл на коленях пострадавший том. Это оказалась Библия, напечатанная старомодным узким шрифтом, от которой шел ужасный запах плесени. На титульном листе мне удалось различить надпись – «Из книг Кэтрин Эрншо» и дату – примерно четверть столетия тому назад. Я закрыл ее и принялся рассматривать другие тома один за другим. Подбор книг в библиотеке Кэтрин не был случайным, все они были зачитаны, и не только – все свободные места, которые оставил печатник, были исписаны карандашом и пером. Кое-где это были отдельные предложения, а где-то текст казался фрагментами дневника, написанного несформировавшимся детским почерком. В верхней части пустой страницы, которая, должно быть, показалась обладательнице книг настоящим сокровищем, я с интересом рассмотрел отличную и совершенно беспощадную карикатуру на моего приятеля Джозефа. Во мне тут же проснулся неподдельный интерес к незнакомой мне Кэтрин, и я принялся расшифровывать выцветшие заметки, сделанные ее нетвердым почерком.

«Ужасное воскресенье! – так начинался следующий абзац. – Хочу, чтобы мой отец снова был со мной. Хиндли – плохая ему замена. Его отношение к Хитклифу отвратительно. Х. и я собираемся взбунтоваться – уже сегодня вечером мы сделали первый шаг на этом пути.

Весь день лил дождь. Мы не могли пойти в церковь, поэтому Джозеф решил прочитать нам проповедь на чердаке. Хиндли с женой остались внизу греться у жарко натопленного очага, и, готова поручиться, в тот вечер они не прочитали ни строчки из Библии. Мне, Хитклифу и несчастному мальчишке-работнику приказано было взять молитвенники и подняться на чердак. Здесь мы, дрожа от холода, со стонами и вздохами уселись рядком на мешок с зерном, ожидая и надеясь, что Джозеф тоже не останется нечувствительным к стуже и хоть немного, да сократит свою проповедь. Тщетные надежды! Служба продолжалась добрых три часа, а мой брат имел наглость воскликнуть: “Как, вы уже закончили?”, когда мы спустились с чердака. Раньше воскресными вечерами нам разрешали играть, если мы не шумели, а сейчас любого смешка достаточно, чтобы поставить нас в наказание по углам.

– Вы забыли, кто здесь хозяин! – заявил наш тиран. – Я в порошок сотру любого, кто мне хоть слово поперек скажет! Я требую, чтобы в доме было тихо и чтобы дети вели себя прилично! Так, мальчик, ты что, не понял, что я сказал? Фрэнсис, дорогая, а ну-ка задай ему трепку, раз уж ты идешь мимо. Я услышал, как этот маленький негодник хрустел пальцами.

Фрэнсис с радостью выполнила повеление своего супруга, а затем уселась к нему на колени, а потом они целый час целовались и миловались как дети малые, даже смотреть на них неловко было. Мы постарались избегнуть их внимания, схоронившись в закутке под комодом. Я только успела связать вместе наши передники и завесить ими наше убежище, как из конюшни явился Джозеф. Он сорвал “занавеску”, влепил мне пощечину и прокаркал: “Хозяина нашего только-только похоронили, день субботний не прошел, слово Божие еще в ушах ваших, а вы тут забавляетесь! Стыд и срам! За стол садитесь, гадкие дети, и почитайте-ка хорошие, благочестивые книжки, чтобы души ваши грешные спаслись!”

С этими словами он заставил нас сесть как можно дальше от живительного тепла очага, туда, где нам едва-едва хватало света, чтобы различать буквы скучнейших книжек, которые он нам всучил. Надолго меня не хватило – я очень скоро зашвырнула свой мерзкий томик за собачью лежанку, а Хитклиф пинком отправил туда же навязанную ему мерзкую книжонку. Что тут началось!

– Хозяин! – завопил наш доморощенный проповедник. – Хозяин, идите скорей сюда! Мисс Кэтрин оторвала обложку от “Оплота спасения”, а Хитклиф осмелился своей подошвой осквернить часть первую “Врат погибели нашей”. Нельзя им это спускать, хозяин, а то и до греха недалеко. Папаша ваш, царствие ему небесное, умел ребятам жару задать, но нет его с нами!

Хиндли поторопился покинуть свой личный рай у очага и, грубо ухватив Хитклифа за воротник, а меня за руку, буквально вышвырнул нас на кухню. Джозеф постарался нас уверить, что “черт за нами, как пить дать, явится”. На кухне каждый из нас забился в свой укромный уголок и принялся ждать его пришествия. Я нашла эту книгу, достала чернильницу с полки и последние минут двадцать пишу эти строки, приоткрыв дверь в залу, чтобы иметь хоть чуть-чуть света. Впрочем, вряд ли я продолжу свое занятие, так как друг мой совсем потерял терпение и подбивает меня забрать плащ нашей доярки и под его покровом отправиться бродить на пустошь. Пожалуй, стоит принять его предложение. Даже если Джозеф нас хватится, он решит, что его пророчество сбылось, а мы даже в дождь не сможем промокнуть и замерзнуть больше, чем здесь, на холодной кухне».

* * *

Думаю, Кэтрин осуществила свой замысел, так как следующая запись уже о другом – похоже, девочку довели до слез.

«Никогда не думала, что Хиндли заставит меня так сильно плакать! – написала она. – Голова моя от слез раскалывается так, что не могу оторвать ее от подушки. Но я не сдамся! Бедный, бедный Хитклиф! Хиндли назвал его бродягой без роду-племени и запретил не только есть с нами за одним столом, но и сидеть с нами рядом. Мне запрещено с ним играть, а если мы нарушим приказ, брат грозится вышвырнуть его из дому. Хиндли обвиняет папу (да как он смеет!) в том, что он избаловал Хитклифа и обещает “поставить парня на место”».

* * *

Я начал задремывать над полустершейся страницей, взгляд перебегал с рукописного текста на печатный. Я увидел выделенный красным цветом заголовок – «Семьюдесятью семь и первый из семьдесят первых. Благочестивые рассуждения Джейбза Брандерхэма в церкви Гиммерден-на-Болотах». И пока я в полудреме ломал голову над тем, что же преподобный Джейбз Брандерхэм хотел сказать в столь затейливо именуемом сочинении, я не заметил, как поудобнее улегся в постели и уснул. Увы, отвратительный чай и отвратительное настроение дали себя знать! Только этим можно объяснить то, что я провел одну из самых ужасных ночей в своей жизни. Воистину, никогда раньше мне не пришлось так страдать.

Похоже, я начал видеть сон еще до того, как утратил представление о том, где я нахожусь. Но в моем сне уже наступило утро, и я отправился домой, сопутствуемый Джозефом. Дорогу полностью засыпал глубокий снег. Пока мы медленно продвигались вперед, мой попутчик изводил меня упреками по поводу какого-то посоха. Я было подумал, что местный обычай требовал перед выходом из дома выпить «на посошок», но когда Джозеф начал хвастливо размахивать тяжеленной дубинкой, я понял, что речь идет о «посохе пилигрима». «Все же это странно, – подумалось мне, – неужели мне понадобится столь весомый аргумент, чтобы попасть в собственный дом?» Но тут до меня дошло, что мы идем не домой, а на проповедь Джейбза Брандерхэма. Более того, кто-то из нас – либо я, либо Джозеф – совершил тот самый страшный первый из семьдесят первых грехов и будет публично подвергнут поруганию и отлучению.

Мы подошли к церкви. Наяву я действительно пару раз проходил мимо нее. Она стоит в лощине между двумя холмами и возвышается над верховым болотом, чья торфяная вода, по слухам, бальзамирует тела тех немногих мертвецов, которые покоятся на церковном погосте. Пока что крыша у церкви цела, но поскольку жалованье приходского священника – всего лишь двадцать фунтов perannum[7 - Ежегодно (лат.).] да домик из двух комнат, такой старый, что в любую минуту может превратиться в однокомнатный, желающих заступить на этот пост нет, особенно в наши дни, когда немногочисленная паства готова скорее смотреть, как их пастырь голодает, чем увеличить его вспомоществование хотя бы на пенни из своих собственных карманов. Однако же в моем сне преподобный Джейбз вещал в заполненной до отказа прихожанами церкви при всем внимании присутствующих. Боже, что это была за проповедь! Она была разделена на четыреста девяносто частей, каждая из которых по длине равнялась обычному обращению с амвона и была посвящена одному определенному греху! Где преподобный нашел столько прегрешений, для меня осталось тайной, равно как и то, как он их толковал и что приписывал братьям своим. Получалось, что каждый человек постоянно грешит, да так странно, что я никогда и представить себе не мог столь причудливые провинности.

Меня измучила смертельная скука – я боролся со сном всеми силами, зевал, ерзал, клевал носом, и внезапно просыпался! Я щипал и тыкал себя, чтобы не заснуть, тер глаза, вставал и садился, приставал к Джозефу с вопросами, когда же преподобный закончит свои обличения. Я был осужден выслушать всю проповедь целиком – все четыреста девяносто частей, – когда Джейбз дошел до ПЕРВОГО ИЗ СЕМЬДЕСЯТ ПЕРВЫХ грехов. В этот момент на меня снизошло вдохновение – захотелось встать и объявить преподобного впавшим в такой грех, за который ни одному христианину никогда не будет даровано прощения.

«Сэр! – воскликнул я. – Сидя здесь, в этих четырех стенах, я единым духом пережил и простил четыреста девяносто прегрешений, ставших темой вашей затянувшейся проповеди. Семьдесят раз по семь я хватался за шляпу и уже был готов уйти, – и семьдесят раз по семь вы самым невероятным образом заставляли меня сесть на место. Но четыреста девяносто – это уже слишком. Слушайте же меня, товарищи по несчастью! Это он во всем виноват! Стащите его с кафедры, обратите его в прах, чтобы там, где был он известен, о нем позабыли, как если бы его никогда и не было».

– ТЫ И ЕСТЬ САМЫЙ ВЕЛИКИЙ ГРЕШНИК! – возгласил Джейбз, выдержав торжественную паузу и перегнувшись вперед с амвона. – Семьдесят раз по семь отверзал ты рот свой в мерзкой зевоте, и семьдесят раз по семь прощал я тебя, говоря себе: «Прости его, Господи, ибо подвержен он слабости человеческой!» Но вот явился первый из семидесяти первых. Братья мои, вершите над ним ваш праведный суд по всей строгости, и да пребудет с Вами благословенье Божие!

После этих слов все члены паствы, как один человек, схватились за посохи и стеной пошли на меня. Не имея собственного оружия для защиты, я попытался обезоружить Джозефа, ближайшего ко мне и самого заклятого моего гонителя, чтобы завладеть его посохом. В общей неразберихе несколько дубинок скрестились, а удары, предназначенные мне, пали на другие головы. Тотчас же вся церковь наполнилась невообразимым треском дерева – кто-то бил, кто-то парировал удары, каждый ополчился на соседа своего, а преподобный Брандерхэм, не желая оставаться в стороне, излил свой пыл в методичном стуке по крышке кафедры, да таком гулком, что он в конце концов – к моему несказанному облегчению – разбудил меня. Так что же произвело столь невыразимый грохот? Что стучало наяву вместо преподобного Джейбза моего сна? Оказалось, что это всего лишь разлапистая ветвь ели, которая скребла по оконному переплету и стучала своими сухими высохшими ветвями-пальцами по стеклу. Я прислушивался с недоверием к этому звуку всего мгновение, а затем повернулся на другой бок и вновь забылся, но на этот раз мне приснился еще более ужасный сон, если только такое возможно представить!

Теперь я лежал под дубовым альковом, а за окном завывал ветер, крутя и бросая снежные вихри. Я вновь услышал, как ветвь ели скребет в стекло, и во сне, как и наяву, правильно понял причину этого неприятного звука. Однако в этот раз он настолько сильно действовал мне на нервы, что я решился встать и открыть окно. Крючок плотно вошел в скобу и не поддавался – это я приметил, еще когда бодрствовал, но потом забыл. «Я все равно должен прекратить этот скрип!» – подумалось мне. Я так сильно стукнул костяшками пальцев по стеклу, что оно осыпалось. Я вытянул руку наружу, чтобы схватить докучливую ветвь, но вместо нее пальцы мои сомкнулись вокруг маленькой, холодной как лед ручки! Дикий ужас кошмара объял меня. Я попытался втянуть свою руку обратно, но призрачные пальцы впились в нее, а нежный жалобный голос произнес с мольбой: «Впустите меня, впустите меня». «Кто вы?» – спросил я, пытаясь одновременно освободиться от страшного пожатия. «Кэтрин Линтон, – прошелестел голос (и почему только мне пришла на ум фамилия ЛИНТОН? Ведь гораздо чаще мне встречалась надпись Кэтрин ЭРНШО!) – Мне нужно вернуться домой! Я заблудилась на болоте…» Как только прозвучали эти слова, я увидел в окне детское лицо. Страх сделал меня жестоким, и я, не в силах стряхнуть захват призрачных пальцев, потянул на себя всю руку и попытался освободиться, резанув запястье призрака о край разбитого оконного стекла. Кровь хлынула потоком и залила простыни на кровати. «Впусти меня!» – несмотря ни на что стенал призрак, не ослабляя хватки и повергая меня этим в полный ужас. «Как же мне впустить тебя? – промолвил я наконец. – Сначала ты отпусти меня, если хочешь, чтобы я открыл окно». Пальцы разжались, я втянул свою руку внутрь, торопливо завалил разбитое окно стопкой старинных фолиантов, а затем зажал уши, чтобы не слышать более жалобных просьб привидения. Мне показалось, что примерно на четверть часа я смог заглушить их, но как только я прислушался, то вновь услышал полный печали стон. «Сгинь! – вскричал я. – Я никогда не впущу тебя, проси хоть двадцать лет». «А я и прошу уже двадцать лет, – прошелестел голос. – Целых двадцать лет не могу попасть домой». Оконная рама затряслась, стопка книг подвинулась и наклонилась, как будто кто-то толкал ее снаружи. Я попытался встать на ноги, но не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. И тогда я закричал в приступе неистового страха. К смятению моему, крик мой прозвучал не во сне, а наяву. К двери комнаты приблизились торопливые шаги, кто-то бесцеремонно распахнул дверь, и я увидел свет в окнах алькова. Я сидел в постели, сотрясаясь от дрожи и отирая пот со лба. Вошедший, казалось, заколебался и начал что-то бормотать, как будто говорил сам с собой. Наконец я услышал тихий вопрос, произнесенный почти шепотом, как будто бы говоривший особо не надеялся на ответ: «Есть здесь кто-нибудь?» Я почел за благо обнаружить свое присутствие, потому что узнал голос Хитклифа и испугался, что он может начать обыскивать комнату, если я буду сидеть тихо. С этим намерением я распахнул створки алькова. Не скоро я забуду, какие последствия возымели мои действия.

Хитклиф стоял у входа в комнату в рубашке и панталонах. В руке он зажал свечу, и воск свободно капал на пальцы. Лицо его было столь же белым, как и стена за ним. При первом скрипе дубовой створки он замер как громом пораженный, потом уронил свечу, которая покатилась в сторону. Он был в таком волнении, что с трудом мог ее найти и поднять.

– Это всего лишь ваш гость, сэр! – громко заговорил я, желая избежать зрелища его дальнейшего унижения. – Я имел несчастье закричать во сне: мне кошмар приснился. Простите, что побеспокоил вас.

– Да будьте вы прокляты, мистер Локвуд! Чтоб вас… – Он не закончил фразы, прилепляя свечу на ручку кресла, потому что просто не мог держать ее прямо. – Ну и кто пустил вас в эту комнату? – Задавая свой вопрос, он пришел в дикое возбуждение, ногти его буквально впились в ладони, и он так стиснул зубы, чтобы избежать дрожи челюстей, что они скрипнули: – Признавайтесь, кто это был?! Я сейчас же вышвырну этого наглеца из дома!

– Это была ваша служанка Зилла, – заговорил я, выскочив из постели и поспешно одеваясь. – Делайте с ней что хотите, я вас только поддержу. Сдается мне, поместив меня сюда, она попыталась за мой счет получить еще одно доказательство того, что место это нечистое. Нечистое – еще мягко сказано. Да тут просто кишат привидения и чудовища! Вы правильно сделали, что закрыли эту комнату. Никто не поблагодарит вас за ночлег в этом прибежище нечистой силы.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Хитклиф. – Зачем вы одеваетесь? Ложитесь и засыпайте, раз уж вы здесь, но только больше, Бога ради, не кричите так, как будто вам сейчас глотку перережут.

– Если бы эта маленькая леди-призрак все-таки влезла в окно, она бы меня точно задушила, – возразил я. – Я сыт по горло гостеприимством ваших славных предков. Небось, преподобный Джейбз Брандерхэм был вам родственником по матушке? А Кэтрин Линтон или Эрншо, как там ее звали, – та еще штучка, – верно, эльфы ее вам в семью подкинули[8 - Одно из самых распространенных народных верований о духах, подменяющих детей, в английском фольклоре связано с эльфами. «Подменыши», по поверью, – маленькие смуглые создания.], не иначе! Она мне сама сказала, что уже двадцать лет бродит по земле, не ведая покоя, – достойное наказание за ее грехи!

Едва эти слова сорвались с моих губ, я тут же вспомнил связь имен Хитклифа и Кэтрин в книге. Мое ужасное пробуждение совершенно изгладило из моей памяти эту немаловажную деталь. Я покраснел от собственной неосмотрительности, но тут же попытался загладить оговорку, торопливо добавив: «По правде говоря, сэр, первую часть ночи я провел…» Тут я вновь вынужден был замолчать, потому что чуть не сказал «просматривая старые книги», что открыло бы мое знание не только их печатного текста, но и рукописных пометок. Я тут же поправился: «Читая имена, нацарапанные на подоконнике. Знаете, пришлось прибегнуть к такому монотонному занятию, чтобы поскорей уснуть. Некоторые предпочитают считать слонов или…»

«Да как вы смеете так говорить со МНОЙ, да еще в моем собственном доме!» – взревел Хитклиф в дикой ярости. А потом забормотал: «Великий Боже, он с ума сошел, он просто рехнулся, не мог он этого видеть!» – и в гневе ударил себя кулаком по лбу.

Я не знал, возмутиться ли его грубыми словами или пуститься в дальнейшие объяснения, но он казался почти безумным от волнения, и я сжалился и рассказал ему свой сон, настаивая, что никогда раньше я не слышал имя «Кэтрин Линтон», но прочитал его так много раз, что оно проникло в мое освобожденное сном воображение в зримом образе. Хитклиф все больше откидывался в тень, отбрасываемую пологом кровати, по мере моего рассказа, пока совсем не скрылся за ним, однако по его неровному и прерывистому дыханию я понял, что он изо всех сил борется с наплывом чувств. Не желая показать, что я вижу его терзания, я с нарочитым шумом завершил свой туалет, взглянул на часы и пожаловался на чересчур затянувшуюся ночь: «Еще нет и трех! А я был готов поклясться, что уже шесть. Время здесь как будто остановилось – ведь мы отошли ко сну часов в восемь».

– Зимой мы всегда ложимся в девять, а в четыре уже на ногах, – промолвил мой хозяин, сдерживая стон и, как мне показалось по движению его руки, украдкой отирая слезу. – Мистер Локвуд, вы можете пойти ко мне в комнату. Если вы спуститесь вниз так рано, то будете только всем мешать, а ваш крик, достойный малого ребенка, начисто лишил меня сна.

– И меня тоже, – запальчиво отвечал я. – Лучше я погуляю во дворе, пока не рассветет, а затем тотчас отправлюсь домой. Не бойтесь повторения моего вторжения – я полностью излечился от того, чтобы искать общества, будь то в городе или в деревне. Разумному человеку достаточно общества его самого.

– Воистину достойное решение! – ядовито промолвил Хитклиф. – Так берите свечи и отправляйтесь, куда хотите. Я выйду отсюда сразу же вслед за вами. Правда, во двор не ходите – собаки спущены с цепи; в залу тоже не суйтесь – там на страже Юнона. Значит, вам остается только слоняться по коридорам и ходить вверх-вниз по лестницам. Ну же, идите! Я присоединюсь к вам через пару минут.

Я подчинился – то есть вышел из комнаты – но, не зная, куда ведут многочисленные коридоры, я замер и случайно стал свидетелем того, что мой хозяин, несмотря на свое обычное здравомыслие и приземленность, поддался самому что ни на есть суеверию. Он бросился на постель, распахнул окно и, задыхаясь от слез, которые ручьем текли по его лицу, вскричал: «Входи, входи же! Кэти, прошу тебя! Еще ОДИН раз, пожалуйста! Побудь со мной, милая, хотя бы сегодня. Наконец-то услышь меня, любовь моя!» Однако призрак показал все непостоянство, свойственное этим потусторонним созданиям, и не явился. Только ветер со снегом ворвались в спальню, почти достигнув того места, где стоял я, погасив свечу.

В этом бреду чувствовалась такая боль, такое горе, что я совсем не обратил внимания на всю нелепость подобного поведения. Я ретировался, наполовину сердясь на себя, что подслушал эти чудны?е речи, наполовину досадуя, что вообще рассказал свой кошмар, ставший причиной терзаний, хотя ПОЧЕМУ это произошло, так и осталось для меня загадкой. Я осторожно спустился на первый этаж и укрылся в кухне, где от горы красных углей в очаге мне удалось зажечь свечу. Ничто не нарушало мой покой, за исключением серой полосатой кошки, которая выползла из-за золы и приветствовала меня сварливым мяуканьем.

Две полукруглые скамьи почти полностью окружали очаг, и я растянулся на одной, а старая кошка – на другой. Мы оба дремали в уединении, когда на кухню по деревянной лестнице, исчезавшей под крышей, снизошел Джозеф, покинувший, видимо, свое помещение на чердаке. Он бросил неодобрительный взгляд на крохотное пламя, которое я развел у края очага, сбросил кошку со скамейки и опустился на освободившееся место, немедленно приступив к набиванию табаком своей трехдюймовой трубки. Мое присутствие в его святая святых было столь возмутительным проступком, что Джозеф даже не удосужился выразить свое негодование. Он молча сунул трубку в рот, скрестил руки и принялся пускать дым кольцами. Я не стал отрывать его от любимого занятия, и после того, как Джозеф выпустил последнее колечко дыма, он тяжело вздохнул, поднялся и удалился так же торжественно, как и появился.

Затем послышались более упругие шаги: я только-только открыл рот, чтобы сказать «доброе утро», как тут же закрыл его снова, так как в кухне появился Гэртон Эрншо, который возносил свою утреннюю молитву весьма своеобразно: sotto voce[9 - Вполголоса (итал., муз.).] посылая к черту каждую вещь, до которой дотрагивался, пока искал в углу лопату, чтобы расчистить дорожки от снега. Он заглянул за спинку скамьи, раздувая ноздри и не собираясь обмениваться любезностями ни со мной, ни с моей подругой-кошкой. По тому, как молодой Эрншо готовился к дневным трудам, я понял, что выйти из дома можно, и, поднявшись со своего жесткого временного ложа, сделал движение, чтобы последовать за ним. Заметив это, Эрншо ткнул черенком лопаты в сторону одной из дверей, ведущих в залу, и что-то проворчал, недвусмысленно указывая, куда я должен идти, если желаю сменить место.

Я вошел в залу, где уже суетились женщины: Зилла изо всех сил раздувала огонь в очаге гигантскими мехами, а миссис Хитклиф, опустившись на колени у огня, читала книгу в неверном свете пламени. Она рукой защищалась от жара камина и казалась полностью поглощенной своим занятием, прервавшись только для того, чтобы отругать служанку, осыпавшую ее искрами, да оттолкнуть собаку, слишком навязчиво тыкавшуюся ей носом в лицо в приступе любвеобильности. К моему удивлению, Хитклиф тоже был в зале. Он стоял у камина спиной ко мне и заканчивал отчитывать бедную Зиллу, которая то и дело прерывала свой труд и утирала передником лицо, чтобы сдержать негодующий стон.

– А ты, ни на что не годная… – переключился он на свою невестку именно в тот момент, когда я вошел, и, употребив слово не более оскорбительное, чем «овечка» или «курочка», но обычно заменяемое на письме многоточием. – Опять ты бездельничаешь! Остальные хотя бы зарабатывают свой хлеб, ты же подвизаешься здесь исключительно по моей милости! Убери эту дрянную книгу и займись наконец делом. Ты заплатишь мне за наказание постоянно видеть тебя здесь – слышала, негодница?!

– Я уберу свою дрянную книгу, но только потому, что вы можете меня силой заставить это сделать, если я откажусь, – заявила молодая леди, захлопывая старинный фолиант и швыряя его в кресло, – но я ничего не сделаю сверх того, что мне угодно, а вы можете хоть изругаться!

Хитклиф поднял руку, и говорившая тут же отскочила в сторону, будучи, несомненно, знакома с ее тяжестью. Не имея ни малейшего желания присутствовать при семейной сваре, я обнаружил свое присутствие, подойдя к очагу и сделав вид, что хочу насладиться его теплом и понятия не имею о завязавшейся ссоре. Ее участники проявили достаточно приличия, чтобы не дать ей разгореться. Хитклиф засунул судорожно сжатые кулаки в карманы, дабы не поддаться искушению пустить их в ход, а миссис Хитклиф с презрительной гримасой на лице заняла свое место как можно дальше от всех и сдержала слово, не выйдя из неподвижности и не заговорив ни с кем вплоть до самого окончания моего пребывания в этом доме. Впрочем, я здесь не задержался. Я отказался от приглашения к завтраку и при первых рассветных лучах солнца поспешил выбраться на свежий воздух, который теперь был чист, неподвижен и холоден, как невидимый лед.

Когда я уже достиг выхода из сада, меня остановил окрик моего хозяина, который предложил проводить меня через пустоши. Это предложение пришлось как нельзя кстати, поскольку склоны холмов после снегопада казались замерзшими волнами белого океана, чьи гребни и промежутки между ними совершенно не соответствовали подъемам и снижениям поверхности земли. Во всяком случае, многие лощины были полностью засыпаны снегом, а кучи отработанного материала из каменоломен, которые я запомнил по своей вчерашней прогулке, оказались полностью стертыми с мысленно составленной мной карты местности. Вчера я обратил внимание на то, что по одной стороне дороги с промежутком в шесть-семь ярдов через все открытые места были поставлены каменные столбы, выбеленные сверху известью, чтобы служить путеводными вехами в темноте или в пору такого, как сегодня, снегопада, который маскирует глубокую трясину по обеим сторонам тропы, но сегодня любые следы их существования, за исключением пары грязных точек на поверхности белого океана, исчезли. К счастью, мой угрюмый попутчик криками предупреждал меня о необходимости свернуть направо или налево, когда мне казалось, что я точно следую всем поворотам дороги.

Мы почти не разговаривали в пути, и на границе усадебного парка он покинул меня, пробормотав, что дальше я не заблужусь. Мы торопливо раскланялись, и я пустился в дальнейший путь, рассчитывая исключительно на собственные силы, поскольку сторожка привратника парка до сих пор необитаема. Расстояние от ворот парка до усадьбы – две мили, но мне показалось, что для меня они вылились в верные четыре, пока я плутал среди деревьев, проваливаясь в снег чуть ли не по шею. Оценить всю тяжесть такого пути может только тот, кто испытал такое на собственной шкуре. Как бы то ни было, часы в доме пробили полдень, когда я после всех мучений оказался дома – значит ровно по часу на каждую милю от Грозового Перевала тащился я в этот раз дольше обычного.

Моя экономка и прочая прислуга радостно и бурно кинулись навстречу, бессвязно восклицая, что уже не чаяли увидеть меня живым после того, как я так и не вернулся прошлой ночью. Они были уверены в моей гибели в снежную вьюгу и уже волновались о том, как им снаряжать партию на поиски моих бренных останков. Я попросил свою челядь успокоиться и замолчать, раз уж я дома, и, продрогший до костей, потащился наверх, где наконец-то переоделся в сухое и с полчаса ходил взад-вперед, пытаясь согреться. Потом я уединился в кабинете, слабый как новорожденный младенец и несчастный настолько, что меня не радовало даже тепло очага и аромат горячего кофе, приготовленного служанками для подкрепления моих угасающих сил.

Глава 4