Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944

Отдельные генералы

Нацисты были лишь одной из многочисленных праворадикальных организаций, процветавших в то время в Баварии. На деле, кроме козырной карты, которой они считали Гитлера, они не были ни в коей мере ни самыми многочисленными, ни самыми значительными. Бавария стала прибежищем всякого сброда воинствующих националистов, часть которых были безработными членами прежнего Добровольческого корпуса, который помог армии разбить солдатские Советы, повсюду возникшие в Германии после войны. Причина, по которой нацистам было дозволено свободно плести сеть заговоров и вести агитацию в Баварии, была двоякой. Во-первых, исторически существовала антипатия католической, сепаратистски настроенной Баварии по отношению к протестантскому Берлину и центральному правительству. Во-вторых, баварцы получили большую дозу коммунизма после войны при режимах Курта Айснера и Эрнста Толлера, а после их свержения правительство прочно оставалось в руках рейхсвера и серии консервативных кабинетов. При преимущественно социалистическом центральном правительстве в Берлине баварские власти активно стремились ему противодействовать и поддерживали из-за присущей тем зловредности все недовольные элементы правого толка, которые стекались на юг в поисках безопасности.

Было бы недостаточным описывать ту ситуацию запутанной. Большинство баварцев хотели реставрации виттельсбахской монархии. Но кое-кто из них желал, чтобы независимой Баварией опять правил король, и некоторые были не против того, чтобы он стал главой новой Дунайской конфедерации, а третьи хотели восстановления этой семьи в качестве германских кайзеров. Признанным лидером правых беженцев из остальной части Германии являлся Людендорф, но он был анафемой для баварских националистов из-за своих сумасшедших нападок на Римскую католическую церковь, а его сторонникам не доверяли как пруссакам. Французская оккупация Рура в 1923 году довела до кондиции это варево, и весь год прошел в воинственном духе националистической агитации, причем наибольшая часть непримиримости исходила из Баварии. Главная роль, которую играл Гитлер, состояла в том, чтобы объединить эти различные патриотические организации и обеспечить сотрудничество с баварским правительством, а особенно с местными частями рейхсвера в марше на Берлин, чтобы свергнуть социалистическое правительство и отвергнуть условия Версальского договора. То, что он зашел так далеко, являет собой удивительный пример того, что может сделать один целеустремленный человек во времена такой смуты.

Он более или менее открыто сотрудничал с людьми из бригады Эрхардта, хотя между ними существовало заметное взаимное недоверие, и именно борьба за сохранение CA в качестве отдельной организации принесла известность Герингу. Когда я начал бывать в администрации «Беобахтер», где находилась штаб-квартира заговора, на страже у дверей кабинета Гитлера стояли вовсе не люди CA, а члены организации «Консул» – части группы Эрхардта, которая стояла за убийствами Эрцбергера и Ратенау, хотя не было причин предполагать, что Гитлер был в какой-либо мере причастен к этим покушениям. В любом случае я не в курсе, какая именно работа велась в этой конторе. Гитлер был таким человеком, который считал, что все можно сделать речами, а бумажную работу можно оставить на долю мелких чиновников.

Он всех доводил до отчаяния, потому что никогда нельзя было быть уверенным, что он появится на условленную встречу, да и было невозможно вырвать из него какое-либо решение. Одним из неудачливых сотрудников, которому суждено сыграть в последующем роль в этой истории, был капитан Ганс Штрек, являвшийся близким наперсником Людендорфа. В свое время он был артиллерийским офицером при баварском Генштабе и хотел организовать службу в надлежащем эффективном порядке. Когда он попытался внести какой-то порядок в автомобильную группу, увольняя водителей, которые опаздывали на службу, он столкнулся с Гитлером, который стал настаивать, что тех надо восстановить на работе, потому что они являются старыми членами партии. В конце концов этот капитан просто сдался. Подполковник Гофман, который фактически был человеком Эрхардта и адъютантом Геринга, жаловался на то же самое. Герман был отъявленным лентяем. Его машина могла прибывать к дверям с опозданием в несколько часов вместе с Карин, восседавшей на заднем сиденье с какой-нибудь титулованной подругой. Не успеешь его задержать, как они уже отъехали пообедать в какой-нибудь дорогой ресторан.

Видя все это, Гитлер постоянно извергал огонь увещеваний. «Господа, – заявил он, когда их удалось прихватить на закрытом собрании, – не морочьте мне голову мелочами. Для них будет достаточно времени. Через пару недель мы выступаем, а там будь что будет». Так что посреди этого хаоса все находились в состоянии белого каления. Шли бесконечные марши и демонстрации, смотры и речи и бряцание оружием, но ничего существенного так и не произошло. Жутким фиаско завершился один крупный смотр полувоенных формирований на Фротманингер-Хайде, который планировалось завершить маршем этих групп на город и занятием правительственных зданий. Единственная проблема состояла в том, что на колонны обрушился ливень, а Геринг, который скакал взад-вперед на коне с орденом «За заслуги» вокруг шеи, промок до костей. Некоторые настаивали на марше, но остальные были против, и в конце концов все, что произошло, это то, что лидеры вернулись в мою квартиру на Генцштрассе, чтобы попить столь необходимого горячего кофе.

Примерно в то же время, 1 мая, похожая демонстрация была организована на Обервайзенфельд, для чего некоторые штурмовики из CA произвели налет на армейский склад и сумели ухватить несколько пулеметов. Рейхсвер позволял им неделями тренироваться вместе со своими кадрами, а посему штурмовики, видимо, считали, что имеют на оружие какое-то право. Однако штаб армии счел, что дело заходит слишком далеко, и заставил вернуть все оружие назад. Это был ощутимый удар по престижу Гитлера.

В те времена движение в целом было по своему стилю значительно более милитаристское. Свастики было не так много, а процессии всегда возглавлялись германскими военными штандартами. CA обычно маршировали вместе с «Викинг бунд» – военизированными частями Эрхардта. Исполнялась баварская музыка, но флаги были черно-бело-красные времен кайзеровского рейха. Фактически имперский флаг дал свое имя и еще одной организации – «Рейхскригфлагге», которую возглавлял капитан Рем, и вот там я впервые встретился с ним. Он был политическим советником при штабе генерала фон Эппа, который освободил Мюнхен от коммунистов в 1919 году, и все еще служил в Мюнхене при штабе местного командующего армией генерала фон Лоссова. Этот человек обладал значительным влиянием и был главным связующим звеном между Гитлером и рейхсвером.

Тогда ли в нем развились наклонности, из-за которых он обрел дурную славу, вопрос остается открытым. Наверняка во время войны его интерес к женщинам имел нормальный характер, и кое-кто говорит, что гомосексуалистом он вернулся только после двух лет изгнания в Боливию в конце 1920-х годов. Но даже если он и не был активным извращенцем, вокруг него было полным-полно таковых. Хайнес и парочка других лидеров патриотических организаций стали печально известны своими вкусами в этом направлении. И когда я вспомнил о своих самых ранних контактах с нацистским агентом-вербовщиком, до меня дошло, что вокруг Гитлера было слишком уж много лиц этого типа.

Частью этого любопытного полутона его сексуального характера, который лишь постепенно стал меня беспокоить, было то, что по меньшей мере он не проявлял внешнего отвращения к гомосексуалистам. Я полагаю, будет правдой, если скажу, что в любом мужском общественном движении такого рода, если во главе его стоит мужчина, вы обязательно найдете фанатиков из сексуальных извращенцев. Такие мужчины-поклонники всегда тяготеют к формированию какой-то группы, которой благодаря своей сплоченности удается захватить некоторые ведущие посты. Но прибалты и пруссаки, образовывавшие столь крупную долю среди членов этих организаций, похоже, не разделяли моих опасений. «Не волнуйся, эти люди будут сражаться с большевизмом, как львы. Это будет нечто вроде Спарты древности, – обычно уверяли они. – Для них это станет чем-то вроде любовной смерти, когда они падут перед врагами». А Гитлер был велеречив по этому поводу. «Мои самые восторженные последователи не должны быть женатыми людьми с женами и детьми, – провозглашал он. – Никто из тех, кто обременен семейными обязанностями, не принесет никакой пользы в уличной борьбе».

Также в компании Рема я снова увидел Генриха Гиммлера, хотя той связи, о какой вы могли б подумать, тут не было. Школьный доносчик стал чем-то вроде адъютанта, занимавшегося административными вопросами «Рейхcкригфлагге» в то время, когда Рем уделял внимание своим армейским обязанностям. У него было бледное, округлое, лишенное выражения лицо, почти монгольского типа, и совершенно безобидный внешний вид. Нельзя сказать, что в его ранние годы я когда-либо слышал, что он выступает защитником расовых теорий, но он стал самым страшным их исполнителем. А до этого (кажется, это было в Вайгенштефане) он учился на хирурга-ветеринара, хотя я сомневаюсь, чтобы он когда-либо обрел полную квалификацию в этой профессии. Возможно, он прослушал только часть курса по специальности управляющий фермерским хозяйством, но, насколько я знаю, обращение с беззащитными животными могло способствовать развитию в нем безразличия к страданиям, которое стало его самой страшной чертой. Однако у нас с ним было общее баварское прошлое, и это добавило немного тепла нашему знакомству. Он никогда не сделал для меня ничего особенного, но был вежлив, общителен и даже дружески настроен ко мне. После прихода нацистов к власти этому суждено было найти свое применение.

Иногда я в мыслях обращался к отцу Гиммлера, когда клика Розенберга проповедовала свои идеи крестового похода против России. Когда-то отец Гиммлера предпринял замечательное путешествие на санях через Россию аж до Новой Земли, и его никогда не покидали впечатления от этих обширных пространств. В школе он часто чертил на доске карту и отмечал невозможность завоевания России с запада. «Россия – это открытый треугольник, – говаривал он. – Всякий, кто вступит в нее с запада, сможет захватить лишь еще большие снежные просторы, и его постигнет судьба Наполеона». Я помнил его аргументы и рисунки с абсолютной четкостью и иногда цитировал их, пытаясь опровергнуть Розенберга и компанию. Но друзья его сына считали, что знают больше!

В качестве легкого отдыха от этой постоянной атмосферы восстания Гитлер часто ходил в кино по вечерам – некая форма релаксации, которая оставалась в пользовании вплоть до тех лет, как он стал рейхсканцлером. Я на самом деле помню, как он откладывал серьезные совещания ради того, чтобы посмотреть какой-то фильм. Одним из имевших в то время величайший успех фильмов был «Фредерик Рекс», вышедший в двух частях, а Отто Гебюр играл там роль Фридриха Великого. Я уже видел его первую часть в предшествовавшем году в Гармише вместе с Рудольфом Коммером, а вторая часть была на экранах в течение нескольких недель весной 1923 года в кинотеатре «Зендлингерторплац». Мы с женой повели Гитлера на нее. Он был под огромным впечатлением от фильма, но что для него типично – сцена, которая ему больше всего понравилась, это та, где старый король, которого играл Альфред Штайнрюк, угрожал отрубить голову наследному принцу. «Это самая лучшая часть фильма! – разразился тирадой Гитлер, когда мы выходили из кинотеатра. – Какой классический пример дисциплины, когда отец готов осудить своего сына на смерть! Великие дела требуют суровых мер!» Потом мы перешли к теме движения сопротивления в Руре во время французской оккупации, и я провел историческую параллель к русскому сопротивлению Наполеону. И вдруг Гитлер заорал: «Ганфштенгль, я вам заявляю, что только тактика партизанской войны может быть эффективной! Если бы русские проявили какие-либо сомнения, колебания в 1812 году, Наполеон никогда не потерпел бы поражение, а Ростопчину никогда бы не хватило мужества поджечь Москву. Какое имеет значение, если пару десятков наших городов в Рейнланде охватит пламя? Сто тысяч мертвых не значили бы ничего, если бы было обеспечено будущее Германии!» Я был потрясен – мы шли по улице и как раз проходили мимо памятника Шиллеру. Мне оставалось лишь пожать плечами и сказать, что Ростопчин дал Германии плохой пример, поскольку мы лишены самого важного стратегического элемента – бесконечных просторов России. Было еще слишком рано, чтобы предвидеть, что эта пироманиакальная черта характера Гитлера доведет его до нигилистической готовности видеть всю Германию превращенной в пыль и пепел.

Я был не одинок в своих тревогах по поводу этих внезапных вспышек Гитлера. Дитрих Экарт был так же обеспокоен, как и я, и был в отчаянии от того влияния, которое оказывал на него Розенберг. Экарт всегда был одним из моих любимцев – этакий большой человек-медведь со сверкающими глазами и подлинным чувством юмора. Но однажды, когда я зашел к нему в «Беобахтер», я застал его буквально в слезах. «Ганфштенгль! – простонал он. – Если б я только знал, что делаю, когда ввел Розенберга в партию, а потом позволил ему взять в свои руки работу редактора с его бешеным антибольшевизмом и антисемитизмом. Он не знает Германии, и у меня есть очень сильное подозрение, что он не знает и России. И потом это его имя на первой странице! Он нас сделает посмешищем, если все будет продолжаться в подобном роде». Мне припомнилось замечание Рудольфа Коммера об антисемитской программе, руководимой еврейскими и полуеврейскими фанатиками, – Розенберг внешне был явный еврей, хотя он первым бы бурно протестовал, если б кто-нибудь подверг сомнению его родословную. И все-таки почти каждое утро я видел его сидящим в захудалом кафе на углу Бриннерштрассе и Аугустенштрассе в компании какого-то венгерского еврея по имени Холоши, являвшегося одним из его главных помощников. Этот человек называл себя в Германии голландцем и был еще одним представителем пресловутых еврейских антисемитов. В последующие годы Розенберг стал близким другом Штеффи Бернхард – дочери издателя «Воссише цайтунг», но это не мешало ему фабриковать бесконечно аргументы и вести пропаганду, с помощью которой нацисты потом стремились оправдать свои самые худшие злоупотребления властью. Я подозревал, что арийское прошлое многих других вроде Штрассера и Штрейхера выглядело еврейским, как и более поздних личностей типа Лея. Франк и даже Геббельс имели бы трудности при доказательстве безупречности своей генеалогии.

Экарт особо не церемонился, высказывая, что у него на душе. Как-то наша группа шла через Макс-Иозеф-плац после обеда, направляясь в квартиру Гитлера, мы на несколько шагов вырвались вперед. «Говорю вам, я сыт по горло этим игрушечным солдатиком Гитлером, – ворчал он. – Господи, евреи вели себя весьма плохо в Берлине, а большевики даже намного хуже, но нельзя же строить политическую партию на основе одних предубеждений! Я писатель и поэт, и я слишком стар, чтобы с ним идти дальше вообще». Гитлер был лишь немного позади нас и, должно быть, уловил смысл слов, но не сделал ни знака, ни комментария.

Еще больше меня тревожили антиклерикальные диатрибы (резкие обличительные речи) Розенберга, особенно в католической Баварии. Мне представлялось равноценным самоубийству идти таким путем, оскорблять такое значительное большинство населения. Как-то я отвел Гитлера в сторону и попытался открыть ему глаза на опасность, объясняя все это своими словами. Я где-то наткнулся на некоторые цифры и рассказал ему, что более 50 процентов кавалеров Железного креста – католики, хотя от всего населения они составляют лишь одну треть. «Эти люди – хорошие солдаты и хорошие патриоты, – настаивал я. – Это как раз те сторонники, которые нужны нам на нашей стороне». Также я случайно встретил одного бенедиктинского аббата по имени Альбан Шахлейтер. Я сидел радом с ним в трамвае и угодил кончиком зонта в его ногу в сандалии. Он не таил на меня обиды и, как я выяснил, оказался членом байрейтского кружка. Его изгнали из Чехословакии, и, хотя он и испытывал некоторую симпатию к общей политической линии Гитлера, осуждал партийный антиклерикализм. Я вновь встретился с ним в доме своей сестры Эрны, и мы там устроили совместный обед с Гитлером. Они хорошо сошлись друг с другом, и Гитлер слушал, кивал и, похоже, был под впечатлением аргументов аббата. Я был в восторге, пребывая в убеждении, что раздобыл источник полезного влияния, но этот контакт длился недолго. В некотором смысле, я сам был причиной разрыва, который стал побочным результатом убийства Лео Шлагетера.

26 мая в Дюссельдорфе французы казнили Шлагетера за саботаж. Впоследствии нацисты причислили его к своим и сделали его одной из главных личностей в своем пантеоне, но я сильно сомневаюсь в том, что он вообще был членом партии. Новость застала меня в Уффинге на озере Штафель, где я только что приобрел дом, поскольку оказалось, что в Мюнхене невозможно подыскать что-то сравнимое в качестве замены для нашей маленькой трехкомнатной квартиры. Газеты были полны сообщений о деле Шлагетера, и различные патриотические организации планировали устроить массовую демонстрацию в его память на Кенигсплац в Мюнхене 1 июня, которое, как я припоминаю, выпадало на понедельник. Родители Шлагетера были набожными католиками, и мне представлялось важным, чтобы Гитлер принял участие в этом митинге, и я надеялся, что этому событию можно будет придать как торжественный религиозный оттенок, так и патриотический. Я успел к поезду на Берхтесгаден, но застал Гитлера в плохом настроении. Нет, у него так много дел, а там все равно будет много выступающих, так что он не хочет тратить свое время. Он немного оживился, когда я предположил, что имеет смысл провезти гроб по всей Германии, имитируя проведение похорон президента Линкольна, которые моя мать видела и так часто мне описывала. Это дело оказалось непрактичным, но я также вооружился трудами Карлайля и обратил внимание Гитлера на цитату о том, что «всякая нация, которая не чтит память своих погибших, не может сама называться нацией». Это ему очень понравилось, и мы сели и стали набрасывать вчерне речь с этой центральной идеей.

К этому времени стемнело, и я решил остаться на ночь в пансионате, который Гитлер часто посещал, бывая в Берхтесгадене. Там было полно народу, и я оказался в двухместном номере с Дитрихом Экартом, который находился в состоянии глубочайшего разочарования и явно угнетал мой дух. Пансионатом «Мориц», как он тогда назывался, владел бывший жокей по имени Бюхнер. Жена его Элизабет была вроде могучей Брунгильды с блестящими золотыми зубами, и Гитлер воспылал к ней одной из своих бесплодных, напыщенных страстей. Он часто играл ради нее роль романтического революционера, топая ногами повсюду и щелкая хлыстом из шкуры носорога, который она ему подарила. Перед тем как пойти спать, Экарт часами отводил душу рассказами о Гитлере. «Знаете, Ганфштенгль, – как сейчас помню, говаривал он, – что-то вышло совсем не так с Адольфом. В этом человеке развивается неизлечимая мания величия. На прошлой неделе он тут ходил взад-вперед по внутреннему двору с этим своим проклятым хлыстом и орал: «Я должен войти в Берлин, как Христос в храм иерусалимский, и отхлестать ростовщиков!» Говорю вам, если он не избавится от этого мессианского комплекса, он нас всех погубит».

У меня появилась еще идея устроить так, чтобы Шахлейтер благословил штандарты формирований CA, участвовавших в этой шлагетеровской демонстрации, и я был очень доволен, когда уговорил Гитлера согласиться на это. После речей – а Гитлер выступал последним и произнес одну из своих лучших речей – отряды прошли строем к церкви Святого Бонифация, что позади Кенигсплац, где лежат останки Людвига I Баварского, и знамена были окроплены святой водой, после чего Шахлейтер прочел весьма зажигательную проповедь об «этом великом движении свободы» и тому подобное. Ну и что случилось спустя пару дней? Розенберг в «Беобахтер» выступил с еще одним из своих действительно отвратительных антиклерикальных лидеров с идиотскими оскорблениями в отношении Христа и насмешками в адрес католиков. Это в самом деле было слишком. Бедный Шахлейтер был не только взбешен, но и был вынужден через короткое время оставить приход в церкви Святого Бонифация из-за разбушевавшейся бури. Я выговорил Гитлеру, что Розенберг все портит, но, как обычно, он искал отговорки, заявил, что поговорит с Розенбергом, и дело так и кончилось ничем.

Все, что осталось на мою долю в этом деле, – песня о Шлагетере, которую я сочинил в тот период и которая стала неотъемлемой частью репертуара нацистского духового оркестра. Сам писать музыку я не мог, но я выстукивал мелодию, а старый имперский капельмейстер сделал для меня оркестровку. Дело Шлагетера в самом деле довело общую атмосферу до кризисного состояния, и, несмотря на свое разочарование, я был намерен держаться как можно поближе к Гитлеру, надеясь, что представятся более благоприятные возможности для оказания сдерживающего влияния.

Я был очень занят приведением в порядок своего дома в Уффинге и договорился, чтобы вокруг него возвели высокую каменную стену, имея в виду неясную идею на тот счет, что, если нам придется столкнуться с чрезвычайным положением, она обеспечит нам надежное убежище. Однажды сюда приехал Гитлер и остался на обед, а потом мы поехали вместе в Мурнау, где он должен был выступить на митинге. Не могу точно припомнить почему, но немало людей приехали из Мюнхена, чтобы послушать его, а мы по окончании направились домой к жившему неподалеку Готфриду Федеру. Он был одним из основателей партии и являлся ее финансовым экспертом, но при этом был неисправимым оригиналом. Не хочу занудствовать на эту тему, но он был настолько смуглым, что в партии за ним закрепилось прозвище «нубийский банщик». Он отнюдь не был необразованным человеком и приходился шурином историку Карлу Александру фон Мюллеру. У него была привлекательная супруга с очень приятным сопрано, и после ужина и кофе я сел и сыграл для нее на пианино. Был прекрасный августовский вечер. Двери были открыты, светила луна, и Гитлер расслабился и получал наслаждение от происходящего.