Куда ж нам плыть? Россия после Петра Великого

Конечно, трудно предположить, чтобы военные высказались за сокращение расходов на армию. Даже говорить об этом было, по их мнению, не только опасно, но и не патриотично. Но все же определяющими в противостоянии Сената и военных были подводные течения, скрытая борьба двух сильных соперников: Ягужинского – фактического руководителя Сената и Меншикова – главы военного ведомства. Это была борьба за власть, за влияние на императрицу. Тогда Меншикову не было равных, и он победил, но сама проблема не только перешла в 1726 год, но продолжала обостряться в последующие годы.

Немного забегая вперед, скажу, что споры между Сенатом и Военной коллегией не утихли и после образования Верховного тайного совета в 1726 году, не было единодушия по этому вопросу и среди самих верховников. Меншиков явно правил бал, и весной 1726 года Военная коллегия, ссылаясь на внешнеполитические трудности, строго потребовала от Сената во что бы то ни стало взыскать недоимки, причем не только за последний год, но и вообще за 1720–1725 годы в размере 3,5 миллиона рублей. «А буде не пришлются, – угрожали военные, – армея в вящее разорение придет». Решительные демарши военного руководства дали результат – Екатерина подписала указ о посылке чрезвычайных военных ревизоров, которым поручалось «дела с податью наладить».

План деятельности ревизоров состоял в том, чтобы о недоимках, «сыскав накрепко, и с кого не взято, а взять возможно, на тех людях править… а от кого та недоимка запущена, тех судить и штрафовать». Карательное назначение новой ревизии сомнений не вызывало.

Но такая политика была заранее обречена на неуспех – силой, как известно, никакого дела не «наладишь», и, разъехавшись по губерниям, ревизоры как в воду канули: за четыре месяца они не ответили на семь (!) указов о скорейшем взыскании недоимок. Поняв, что предложенный Меншиковым план провалился, Верховный тайный совет начал обсуждение податной проблемы заново…

Совет «при боку» императрицы, а не наоборот

Сам Верховный тайный совет (далее для краткости – Совет) был образован 8 февраля 1726 года. Он стал знаменит в истории, ибо спустя четыре года, в 1730 году, верховники – так называли членов Совета – предприняли драматическую попытку ограничения власти монарха – действие для тех, да и для последующих времен, революционное.

На рубеже XIX–XX веков Верховный тайный совет оказался в центре внимания ученых, искавших в русском прошлом аналогии назревшим или уже свершаемым демократическим переменам. События 1730 года рассматривались как конституционное движение во главе с «интеллигентным аристократом» князем Д.М.Голицыным. Об этом речь пойдет ниже, а теперь же отметим, что многие исследователи предысторию «затейки» (так называли современники попытку ограничения «вольного самодержавия») верховников 1730 года числят от 8 февраля 1726 года, когда был образован Верховный тайный совет. Так, для П.Н.Милюкова создание Совета ознаменовало собой «первый шаг к конституционному проекту 1730 года», для А.Н.Филиппова это есть «воплощение мысли об участии общества в управлении государством». Из этого в общем-то правильного посыла следовал вывод об ограничительной по отношению к царской власти сущности Совета, начиная уже с момента его образования в 1726 году.

Однако вывод этот ошибочен. У нас нет никаких оснований связывать события 1726 и 1730 годов. Между этими датами пролегает отрезок времени, который при общем ретроспективном рассмотрении событий послепетровской истории стирается, а его своеобразие совершенно не учитывается. Суть состоит в том, что Верховный тайный совет февраля 1726 года – мая 1727 года (то есть при Екатерине I) и по составу, и по функциям принципиальным образом отличался от Верховного тайного совета мая 1727 года – января 1730 года (при Петре II), ставшего, в сущности, коллективным регентом. На этом втором этапе своего существования, и особенно в конце его, к 1730 году, Совет коренным образом изменился – полное превосходство в нем получила родовитая аристократическая верхушка, которая и стала инициатором попытки ограничения императорской власти после смерти Петра II в январе 1730 года. Образование же Верховного тайного совета в феврале 1726 года было, как я уже сказал, напрямую связано с остротой внутриполитических проблем, а главное – с кризисом исполнительной власти и с недееспособностью императрицы. Кстати, эти же обстоятельства были главной причиной возникновения Кабинета министров при Анне Иоанновне (1730–1740 годов) и Конференции при Елизавете Петровне (1756–1761 годов).

Мысль о том, что Совет был создан именно «в помощь» императрице, подтверждается многими документами.

Так, в указе Екатерины от 1 января 1727 года говорится: «Мы сей Совет учинили верховным и при боку нашем не для чего, инако только, дабы оный в сем тяжком бремени правительства во всех государственных делах верными своими советами и беспристрастными объявлениями мнений своих Нам вспоможение и облегчение учинил».

Точно установить, кто же был инициатором образования Совета, сейчас невозможно, но роль в этом Меншикова была, вероятно, значительна. В литературе до сих пор ведется спор: одни считают, что Совет был создан в противовес Меншикову, всевластие которого возбуждало зависть и недовольство многих вельмож, другие историки полагают, что Совет создан руками Меншикова как ширма для его господства. Ни та, ни другая сторона не располагает свидетельствами документов о роли Меншикова в этой истории. Но есть данные, которые с подобной целью не использовались в науке. Речь идет о «Повседневных записках» Меншикова – журналах, в которых секретари его личной канцелярии пунктуально записывали домашние дела и встречи светлейшего.

Вот как фиксируют «Повседневные записки» времяпровождение Меншикова в течение двенадцати дней, предшествовавших образованию Совета, то есть с 28 января по 8 февраля 1726 года: 28 января – Меншикова посетил А.И.Остерман; 30 января – у Меншикова в гостях князь Д.М.Голицын – признанный вождь «бояр», затем Остерман; 31 января – к Меншикову наведался известный дипломат и влиятельнейший член клана Долгоруких ВЛ.Долгорукий; 4 февраля – к Меншикову снова прибыл князь Василий Долгорукий, с которым у светлейшего была длительная беседа; 5 февраля – новый визит Долгорукого, после него прибыл Д.М.Голицын, который беседовал с хозяином два часа; 7 февраля – Александр Данилович не занят делами, «долго забавлялся в карты». И, наконец, 8 февраля (день образования Совета) – Меншиков «поехал во дворец, где были господа сенаторы в столовой полати и в присутствии Ея императорского величества имели консилиум (теперь мы знаем – о создании Совета. – Е.А.), в 7 часов вернулся…».

Очевидно, что если бы Совет создавался вопреки желанию первого вельможи страны и тем более – с целью ограничить его власть, то светлейший должен был бы проявить максимум энергии, чтобы не допустить этого. Однако за те дни, которые мы рассмотрели, Меншиков не посетил императрицу ни разу, а за весь январь 1726 года он был у нее только один раз. Это симптоматично, ибо в сложных ситуациях он, прежде всего, прибегал к содействию легко поддающейся его влиянию Екатерины.

Но зато в эти же дни к Меншикову зачастили с визитами и беседами наедине лидеры двух аристократических кланов – Дмитрий Михайлович Голицын и Василий Лукич Долгорукий. Вполне возможно, что во дворце светлейшего за закрытыми дверями шел дележ мест в новом органе власти.

Активным участником переговоров был и Андрей Иванович Остерман – человек влиятельный и к тому же пользовавшийся особым доверием Меншикова. В последние дни перед образованием Совета Остерман исчез из числа меншиковских гостей, а из первых журналов Совета мы узнаем, что Остерман болен. Как правило, болезни вице-канцлера резко «обострялись» в момент назревания важных политических перемен. Испанский посланник герцог де Лириа по этому поводу писал: «Остерман оказывается больным именно тогда, когда он занят серьезными делами и производит наибольшие интриги». Вполне возможно, что Остерман выжидал, опасаясь смуты.

Но ее не произошло. Меншиков контролировал ситуацию, и, вероятно, благодаря ему в Совет вошел сенатор Д.М.Голицын, ранее не принадлежавший к числу ближайших советников Екатерины, и – наоборот – не попал (страшно обиженный на это) генерал-прокурор Ягужинский. Появление в Совете Д.М.Голицына – факт примечательный: он как бы представлял родовитую оппозицию в высшем органе власти. Это и знак того, что Меншиков, думая о будущем, пытался найти общий язык со своими вчерашними врагами. Впрочем, эта явная уступка оппозиции не повлияла на общую расстановку сил – все остальные члены Совета принадлежали к лагерю Екатерины: президент Военной коллегии А.Д.Меншиков, президент Адмиралтейской коллегии Ф.М.Апраксин, канцлер Г.И.Головкин, вице-канцлер А.И.Остерман и, наконец, – головная боль светлейшего – голштинский герцог Карл-Фридрих, введенный в Совет по желанию самой императрицы.

Таким образом, можно утверждать, что создание Совета отнюдь не встретило сопротивления Меншикова, занявшего в нем центральное положение. Последующие события показали, что Совет не помешал светлейшему обделывать свои сомнительные делишки, связанные с престолонаследием. Наоборот, новое учреждение было выгодно и Меншикову, и всем остальным сановникам Екатерины. Его решения были коллегиальны, утверждались императрицей, и, значит, ни один из членов Совета не нес всей тяжести личной ответственности за непопулярные меры власти. И это было удобно всем – и Меншикову, и его оппонентам, и, в конечном счете, учитывая ее «неделовую» репутацию, Екатерине.

Словом, по своему месту в системе власти и компетенциям Верховный тайный совет стал высшей правительственной инстанцией в виде узкого, подконтрольного самодержцу органа, состоявшего из доверенных лиц. Круг дел его не был ограничен – он являлся и высшей законосовещательной, и высшей судебной, и высшей распорядительной властью.

Совет не подменял Сената. Согласно «мнению» герцога Карла-Фридриха – своеобразного проекта регламента Совета, датированного 2 марта 1726 года, Совет не должен был заниматься буквально всеми разнообразными государственными делами, как Сенат. У него была особая цель – рассмотрение дел «вящей важности и о чем уставу и определения не имеется, или которые собственному Ея императорского величества решению подлежат». Именно в том, что Совету были подведомственны в первую очередь дела, не подпадавшие под существующие законодательные нормы, и состояла специфика нового учреждения. В этом смысле он выполнял функцию самого Петра Великого, который мыслил себя в созданной им же бюрократической системе как законодатель, устанавливающий нормы для дел, не имевших законодательных прецедентов. Крайне важным было и то, что в Совете в узком кругу обсуждались острейшие государственные проблемы, не становясь предметом внимания широкой публики и не нанося тем самым ущерба престижу самодержавной власти. Французский посланник Ж.Ж.Кампредон точно уловил суть образования Совета: «Если это учреждение состоится, то оно будет полезно в отношении соблюдения тайны и быстроты исполнения» дел.

Особое положение Совета подчеркивалось даже формой официальных бумаг. Указы его начинались как царские манифесты: «Мы, Божией милостию», в середине: «Повелеваем», а по окончании: «Дан в нашем тайном Совете». После «датума» следовало: «По указу Ея императорского величества». Смысл такой формы указа объяснялся тем, что «безопаснее», когда бы «высоким ее именем указы выходили». Екатерина самодержицей была и ею оставалась до конца своего царствования, как и ее преемник Петр II.

При создании Совета в 1726 году из проектов документов были удалены все неоднозначные толкования взаимоотношений монарха и Совета «при боку Ея императорского величества». Во «мнении» герцога – отмечалось: «Никаким указам не выходить, пока оные в Тайном совете совершенно не состоялись, протоколы не закреплены и Ея величество для… апробации прочтены не будут». 16 марта «мнение» было возвращено в Совет, причем кем-то, вероятно в Кабинете, был исправлен именно этот пункт, согласно вольному толкованию которого никакой указ не может «состояться», пока не будет подписан в Совете. Новая редакция этого пункта предусматривала четкий порядок: протоколы Совета – они же проекты указов, – «не подписав, для апробации к Ея императорскому величеству вносить одной (т. е. самой. – Е.А.) по случаю, смотря по важности дел, и как уже Ея императорское величество изволит апробовать, тогда подписывать и в действо приводить».

Ошибочный вывод об ограничении власти императрицы уже при образовании Совета строится подчас на недоразумениях, невнимательном чтении документов. Например, БАВяземский – автор книги о Верховном тайном совете – обращается за доказательством тезиса об ограничении власти Екатерины к указу от 1 января 1727 года, в котором императрица, во избежание ссор между верховниками, объявляла, что отныне не будет принимать «партикулярные доношения о делах», пока они не будут обсуждены в Совете и на них не будут составлены коллективные «мнения». Этим условием, полагает Вяземский, Екатерина ограничила «отправление своего суверенитета» и «юридически оформила свою несамостоятельность». Однако столь решительное утверждение игнорирует вторую часть этого же пункта указа, в которой сказано, что, кроме как от Совета, «мнений ни от кого принимать не будем, разве кто имеет доношения о таких делах, которые никому, кроме Нас самих, поверены [не] будут», то есть особо важные дела будет рассматривать сама императрица.

Эта практика «доношений мимо Совета», непосредственно самой императрице, существовала с момента образования нового учреждения. 12 февраля, спустя четыре дня после образования Совета, Меншиков как президент Военной коллегии получил именной указ: «Хотя Мы и определили в Верховном тайном совете консилии, но в которые дни не будем [там], то о важных делах доносить Нам самим, а кроме Нас самих, рапортов и ведомостей никому не сообщать». Если учесть, что императрица практически не присутствовала на заседаниях Совета, такой порядок становился правилом. Подобный же указ получил и Ф.МАпраксин, президент Адмиралтейской коллегии и член Совета. Еще более решителен указ от 19 августа 1726 года, адресованный командующему группой войск в Персии генералу князю В.В.Долгорукому «Понеже курьеры, посланные от вас, являются прежде всего в Верховный тайный совет, то о важных делах пишите прежде всего Нам, а потом в… Совет и прочие места». 7 сентября 1726 года все командующие и губернаторы получили именной указ, в котором говорилось, «чтоб о всех важных делах писали в Кабинет, и если посылали курьеры, то являться им сначала в Кабинет» императрицы.

Примечательно, что сразу после смерти Екатерины Верховный тайный совет, ставший коллективным регентом при малолетнем Петре II, сразу же отменил этот порядок. Вышел новый указ: «О случившихся новых и важных делах командующим генералам и из губерний губернаторам писать в… Совет, а не в Кабинет, куда ни о каких делах не писать впредь по указу». Через две недели после смерти Екатерины I Кабинет Ея императорского величества был ликвидирован, а кабинет-секретарь А.В.Макаров получил новое назначение.

При Екатерине Кабинет – говоря современным языком, ее личный секретариат во главе с Алексеем Васильевичем Макаровым – явно контролировал деятельность Совета, не будучи ему подчинен, что, несомненно, свидетельствовало о силе екатерининского самодержавия. Создавалось весьма прочное равновесие, позволявшее, не затрагивая основ самодержавной власти, перепоручить помощникам-советникам те функции верховного управления, с которыми не могла справиться Екатерина. А это перепоручение было крайне необходимо – Верховный тайный совет сразу же окунулся в омут острейших проблем послепетровского времени.

О государственной пользе, или Удовольствие пинать мертвого льва

Верховники были единодушны: Петр был великим преобразователем, он совершил с Россией, как писал П.П.Шафиров, «метамарфозис, сиречь претворение», но продолжать его реформаторскую политику уже нельзя. В этом они были согласны с генерал-прокурором Ягужинским, который – не случайно я подчеркивал выше – написал свою критическую записку уже 1 февраля 1725 года. Это означало, что спустя всего лишь три дня после смерти великого преобразователя были фактически остановлены его реформы. Таков удел многих реформаторов, мечтавших разом осчастливить людей, в этом непреклонная логика жизни. Да и не могут реформы продолжаться бесконечно, ибо, даже при их благотворности в будущем, они отражают неизбежные и разнообразные риски – спутники перемен. Обычно реформы – это период беспокойства, нарушения привычного уклада жизни, это время нестабильности, неуверенности в завтрашнем дне.

А именно стабильности, покоя жаждали оставшиеся без своего властного кормчего петровские сподвижники, чтобы удержать власть, укрепить свое положение, найти компромисс с «боярами». В этом смысле верховники оказались большими реалистами, чем Петр. Он, обладавший непререкаемой властью и авторитетом, увлеченный грандиозными планами перестройки, ломки русской жизни, мог позволить себе не считаться с реальностью. Его всесокрушающая воля, его страстное желание перемен оказывались большей реальностью, чем всё, что сопротивлялось его идеям и желаниям. Он, как и многие реформаторы, находился в плену своих представлений и иллюзий о том, что нужно народу, стране. Поэтому он мог игнорировать неблагоприятные последствия своих трудов, мог заставить всех замолчать и делать только то, что считал нужным. Но его «птенцы», пришедшие к власти в ночь на 29 января 1725 года, не могли вести себя подобно Петру Великому. Это были люди иного политического масштаба, иных представлений о том, что нужно государству и обществу. Во-первых, они были при императоре лишь исполнителями. Во-вторых, они вкладывали иное, чем Петр, содержание в популярную тогда формулу «государственной пользы». И, наконец, в-третьих, в своей политике верховники во многом исходили из той реальности, которая им виделась (и – скажем от себя – справедливо) весьма далекой от «цветущего состояния». Они осознавали, что разорение крестьян, голод, длившийся четыре года в ряде губерний в 1721–1724 годы, нехватка денег в казне, общая внутренняя нестабильность делают невозможным и нежелательным продолжение петровского курса социальных и иных экспериментов.

Впрочем, как известно, политика по своей сути спекулятивна. Во «мнениях», проектах, других документах верховников заметно стремление сгустить краски, когда речь идет о последствиях петровских реформ. Да, недоимки по различным сборам были значительны, но они никогда не достигали даже четверти общего оклада налогов. Да, за границу, на Дон бежали сотни тысяч крестьян, но ведь миллионы оставались на местах. Да, возможно, прав был Ягужинский, когда, иллюстрируя свои выводы о повсеместном голоде, упомянул о некой бабе, которая свое дитя, «кинув в воду, утопила». Но вряд ли подобные случаи были широко распространены. Подчеркнуто мрачная оценка действительности и драматизация обстановки бросаются в глаза, когда читаешь записки верховников осени 1726 года. Именно в это время на заседаниях Совета обсуждение податных дел перешло в решающую стадию. «При рассуждении о нынешнем состоянии Всероссийского государства показывается, – пишут Меншиков, Остерман и Макаров в коллективной записке 18 ноября 1726 года, – что едва не все те дела, как духовные, так и светские, в худом порядке находятся и скорейшего поправления требуют». И далее – знакомый по записке Ягужинского мотив скрытой критики политических концепций великого реформатора: «И каким неусыпным прилежанием Его императорского величества ни трудился во установлении добропорядка во всех делах… и в сочинении пристойных регламентов в надежде, что уже весьма надлежащий порядок во всем следовать будет, однако ж того по сие время не видно». Не только крестьянство «в крайнее и всеконечное разорение приходит, но и прочие дела, яко комерция, юстиция и монетные дворы, весьма в разоренном состоянии обретаются».

Пока корабль империи после смерти своего царственного шкипера двигался по инерции, по ветру, управлять им было нетрудно. Но ставить новые паруса или совершать сложные маневры новые люди, оказавшиеся на мостике, не хотели. Наоборот, они все убавляли и убавляли паруса и даже поглядывали назад – туда, где осталась тихая гавань XVII века.

И это не просто банальный образ. Известно, что Петр мечтал об океанических плаваниях своих 100-пушечных кораблей, о русских колониях в Индии, на Мадагаскаре и на островах Карибского моря. В его время первые русские корабли с товарами стали проникать в Средиземное море через Гибралтар, и хотя эта торговля была убыточна, Петр ее не оставлял и даже основал во Франции и Испании торговые консульства, причем одно из них как бы висело на самой оконечности Европы – в Кадисе, откуда на сотни и тысячи верст простирался океан, за которым лежали новые земли, ждущие русский флаг. Петр требовал от консулов изучать торговую конъюнктуру в Новом Свете не из праздного любопытства.

И вот теперь, после смерти Петра, в Петербурге обо всем этом думали иначе. В 1727 году из Совета был сделан запрос в Сенат о консульствах: «Есть ли государственная польза и впредь содержать и оных там надобно ль?». Сенат, опираясь на мнение Коммерц-коллегии, отвечал, что «в содержании как во Франции, так и в Испании консулов никакой пользы государственной не имеется и впредь содержать их к прибыли безнадежно, ибо посланные туда казенные и купеческие товары проданы многие с накладом». С мечтой о карибской торговле пришлось расстаться до победы социалистической революции на Кубе – Совет отозвал консулов и закрыл консульства.

В целом же в политике Совета мы видим попытку переосмысления многих прежних основ доктрины Петра, поиск вариантов политики, отличающихся от петровских меньшим радикализмом и, соответственно, больше, чем прежде, учитывающих различные (не только государственные) интересы. Особенно показательна история с пересмотром петровского таможенного тарифа.

Как известно, в 1724 году Петр ввел новый таможенный тариф ярко протекционистского характера. С помощью высоких таможенных пошлин Петр хотел защитить внутренний рынок товаров – произведений русских мануфактур, которые еще не могли конкурировать с западноевропейскими по качеству, количеству и цене. Уже первый год действия петровского тарифа выявил его умозрительность, очевидный отрыв от российской реальности. Установив высокие пошлины на ввозимые иностранные товары, государство и не подумало о надежной охране границ. В итоге резко возросла контрабанда, поток товаров хлынул через границы, минуя таможни. В том же 1725 году была раскрыта крупная подпольная компания московских, киевских, смоленских купцов, перебрасывавших через границу с Польшей огромные партии контрабандных товаров. Началось расследование, которое ни к чему не привело, ибо купцы не хотели «объявлять, через которые места они те товары провозили и каким образом заставы объезжали». Деньги, которые раньше в виде пусть даже умеренных пошлин могли попасть в казну, теперь туда вообще не поступали.

Очевидным было и то, что петровский план удовлетворения запросов потребителей за счет продукции национальной промышленности был хорош лишь на бумаге. Слов нет, без сомнений русская мануфактура сделала колоссальный рывок за годы петровских реформ, но она все равно не могла заполнить рынок разнообразными и хорошими товарами – жалобы на низкое качество продукции русских предприятий раздавались постоянно, а жульничество русских мануфактуристов и купцов стало чуть ли не основным брендом русской промышленности. Уже тогда понятие «русская работа» не было знаком качества. Установление же высоких таможенных пошлин на товары, которые не производились в стране (галантерея, сыры, вина), вызвало недовольство дворянства. Мало радости принес тариф и русским купцам, специализировавшимся на продаже за границу сырья, которое, по мысли Петра, отныне должно было идти на русские мануфактуры.

А уж какой шум подняли западные купцы – контрагенты России – нечего и говорить. В своих многочисленных челобитных они утверждали, что «все купечество, так же и все купцы, как русские, так и иностранцы, чрез установление тарифа и запрещение разных товаров ныне все ж в разорении, а до сочинения тарифа всегда торг был цветущий». Правы они были или нет, но правительство Екатерины не могло с этим не считаться.

23 июня 1725 года по указанию П.П.Шафирова в журнале Коммерц-коллегии появилась примечательная запись: «В бытность его (Шафирова. – Е.А.) в Кронштадте и Петергофе Ея императорское величество изволили указать, дабы ему, так и всем Коммерц-коллегии [членам] конечное старание [иметь] и, как возможно, купечество приласкать и не озлоблять. Он же… докладывал, что в учиненном торговом морском уставе и тарифе некоторые пункты кажутся купцам не без тягости, чего ради Ея величество изволили указом, усмотря о том, что по прибытии Ея величества в Санкт-Петербург доложить». Так, путь к изменениям в торговой политике был открыт.

Торгово-промышленные проблемы были весьма сложны, и в начале 1727 года в Совете созрела мысль организовать «Комиссию о коммерции» под руководством А.И.Остермана. Одним из первых начинаний комиссии стал призыв к купечеству подавать свои проекты и челобитные о «поправлении коммерции». Уже с самого начала стало ясно, что дело это – не одного года, и верховники отдавали себе отчет в трудностях перемен как в таможенном, так и в податном деле.

О начальстве и пользе акциденции

Важные перемены во многих сферах хозяйства шли параллельно с изменениями системы государственного управления, созданной Петром в результате реформы 1718–1724 годов. Две главные претензии предъявляли великому реформатору его сподвижники. Во-первых, они считали, что реформа управления привела к снижению общей эффективности и оперативности работы правительственных органов. Создание многих коллегий не привело, по мнению верховников, к улучшению управления, а централизация управления лишь усилила волокиту и злоупотребления. Во-вторых, верховники осуждали резкое увеличение численности чиновников.

То, что новые правители России – сами бюрократы до мозга костей – начали бороться с излишним, по их мнению, ростом бюрократии, вполне естественно. Этим людям казалось, что эффективность и надежность аппарата управления зависят от сокращения его численности и общего удешевления бюрократической работы. Как известно, такие мысли были не новы, в России – стране обитания чудовищного бюрократического монстра – все подобные эти сокращения и удешевления делались неоднократно и безуспешно. В этих случах всегда срабатывает извечный, неотменяемый ни одним режимом закон, согласно которому всякое сокращение численности бюрократического аппарата и его удешевление с неизбежностью приводят к прямо противоположному: увеличению числа чиновников и удорожанию аппарата. Но нам важно другое – те меры, о которых шла речь в Верховном тайном совете, имели свою идеологию, которую можно назвать отчасти «реставрационной». Верховники ставили под сомнение прежде всего основные камералистские принципы (т. е. приципы коллегиальности) государственного строительства, взятые с Запада и положенные в основу петровских реформ. И здесь были две главные причины: во-первых, верховники эти принципы не понимали, и, во-вторых, в условиях России эти, привнесенные Петром в ходе государственной реформы из Швеции, принципы работали плохо, поэтому и казались зряшными, дорогостоящими, неэффективными.

Первое, что было ожесточенно раскритиковано и подверглось частичной отмене, – это принцип коллегиальности как в центральных, так и в местных учреждениях. 15 июня 1726 года в Совете «разсуждение было о множественном числе в коллегиях членов, от чего в жалованье происходит напрасный убыток, а в делах успеху не бывает». Из высшего эшелона коллежского управления было предложено оставить в каждой коллегии лишь президента, вице-президента, двух советников и двух асессоров и «быть из них одной половине в Петербурге», а другую распустить по домам без жалованья на том основании, что «в таком множественном числе во управлении лучшаго успеху быть не может, ибо оные все в слушании дел за едино ухо почитаются».

Это не только образное, но и точное определение. Действительно, коллегиальная система управления, которая должна была, по мысли Петра Великого, поставить заслон самовластию судей – руководителей приказов, то есть старых центральных учреждений, явно не срабатывала. Президентами коллегий были, как правило, «принципалы» – приближенные Петра, и спорить с ними на заседаниях коллегии простым членам присутствия или асессорам было небезопасно – слишком неравны были, при формальном равенстве голосов, силы. Поэтому, прочитав сотни протоколов и журналов коллегий, очень редко встретишь споры и дискуссии по обсуждаемым вопросам – все споры решались еще до заседания, в кабинете президента. Да иначе и быть не могло – некоторые элементы и формы демократии (даже в ее бюрократическом, для пользы дела, смысле) тотчас извращались и угасали под сильнейшим влиянием всей системы, построенной на совсем иных, авторитарных, самодержавных принципах.

Верховники, опытные бюрократы, протершие коленки от постоянного ползанья перед начальством и государем, в этом смысле были реалистами: европейские принципы коллегиальности не действовали в России. Поэтому невольно они тяготели к привычным (а в сущности, к дедовским) порядкам единоличного управления, при которых на местах главными были губернатор, комендант, воевода, а в центральных учреждениях – президент с правами прежнего приказного судьи. С годами русская практика нашла самое выразительное и емкое слово – «начальник», «начальство», что уже само по себе означает приоритет авторитарного начала в управлении.

Тогда же в Совете было «рассуждено», что поскольку в провинциальных городах кроме воевод есть еще «по нескольку человек асессоров, секретарей, и к тому особливыя правления имеют камериры и рентмейстеры, и при них подьячие и солдаты, також вальдмейстеры», то от обилия этих служащих случаются «в делах непорядки и продолжения… народу от многих и разных управителей тягости и волокиты».

Но дело было не только в том, что послепетровским деятелям были чужды идеи бюрократической дифференциации и контроля над работой государственного аппарата, которые Петр, видя в этом защиту от злоупотреблений и коррупции, настойчиво проводил в ходе своей государственной реформы. Дело было в другом: верховники испытывали ностальгию по прежним, «старым добрым временам». Альтернативой петровской системе выступали такие, по мнению верховников, удобные допетровские порядки. «А понеже, – читаем мы, – прежде сего бывали во всех городах одни воеводы и всякие дела, как государевы, так и челобитчиковы, також по присланным изо всех приказов указом отправляли одни, и были без жалованья, и тогда лучшее от одного правление происходило, и люди были довольны».

Еще бы: нынче всюду назначены малопонятные простому бюрократу камериры, рентмейстеры да асессоры! То ли дело раньше – принесешь гуся да денег дьяку Ивану Петровичу, и он тебе – и камерир, и рентмейстер, и прокурор, и ревизор, а главное – начальник и благодетель в одном лице, все сделает и без всяких хлопот, только подмазать надо как следует.

Особенно теплые воспоминания (естественно, с укоризной современным порядкам) у послепетровских деятелей вызывал дореформенный суд. Обер-секретарь Сената Иван Кирилов в записке 1730 года с ностальгическо-бюрократической тоской вспоминал те времена, когда была при Боярской думе Расправная палата, в которой сидели мудрые бояре и думные дьяки и якобы быстро решали всякие спорные и запутанные дела. И не было никакой писанины, запросов, и «что приговорят, то думной дьяк вершение подпишет, и по-прежнему все дело отдадут в приказ, и ни пошлин, ни записки не было». А если челобитчик чем был недоволен или у него появится «сумление» в правильности вынесенного решения, его дело может выслушать «сам государь с собранием всех полатных людей». И только в петровские времена весь этот стройный порядок был разрушен и начались все эти бесконечные справки, выписки, мемории, промемории, журналы, реестры, секретари, камериры, нотариусы, архивариусы и т. д. После всех этих нововведений только и осталось «единым словом сказать», что суда «нигде нет».

К допетровским порядкам вернулись и в оплате канцелярского труда. Во «мнении» Карла-Фридриха, поданном 1 апреля 1726 года, была высказана такая, явно подсказанная голштинцу кем-то из русских советников, «золотая» мысль: «Гражданский штат ни от чего так не отягощен, как от множества служителей, из которых, по разсуждению, великая часть отставлена быть может». И далее самое главное: «Есть много служителей, которые по прежнему здесь, в империи, бывшему обычаю с приказных доходов, не отягощая штат, довольно жить могли». Против обыкновения, герцога поддержал Меншиков, который также полагал, что от возвращения к прежнему порядку «с приказных расходов», то есть от клиентов учреждений, все только выиграют: расход денег будет меньшим, «а дела могут справнее и без продолжения решаться, понеже всякой за акциденцию будет неленостно трудиться». В своей коллективной записке Меншиков, Макаров, Остерман писали: «Умножение правителей и канцелярий во всем государстве не токмо служит к великому отягощению стата, но и к великой тягости народа».

Действительно, в допетровском государственном аппарате существовала практика, когда дьяк или подьячий получал с челобитчиков деньги. Если он при этом не нарушал законов, то передача денег не рассматривалась как взятка. Такое добровольное пожертвование или подарок стали называться «акциденцией» или «от дел приказными полученные доходы». Для огромного числа подьячих XVII века действительно акциденции были основным источником «пропитания». Нередко приказным, не имевшим по роду работы контакта с челобитчиками, выплачивалось жалованье на том основании, что они «от челобитчиковых дел никакого поживления не имеют». Так, разрядный подьячий О.Гаврилов просил увеличения жалованья: «А человеченко я, холоп Ваш, скудной, тем Вашим, Великого государя, жалованьем в год прокормитца нечем, потому что в приказе, опроче Великаго государя дел, иных никаких челобитчиковых покормок нет».