Каленым железом

И Аня безудержно разрыдалась.

– Ну, зачем плакать-то? – уже мягче сказал Вася, невольно обнимая ее.

– Нет, скажи – ты счастлив, скажи – ты счастлив, счастлив? – все твердила она, запрокидывая облитое слезами лицо.

– Да счастлив я, счастлив, – морщился Вася.

А лет семьдесят до него писатель Лев Толстой сказал, что все счастливые семьи похожи друг на друга. Господи, неужели и в самом деле прав яснополянский мудрец?

*…припинывая… – На это нехитрое слово дружно ополчились читающие радетели русского языка. Они утверждали, что такого слова в нашем языке нет. В вашем – нет, в моем – есть. Я это слово изобрел, люблю, считаю точным. В так называемые «годы застоя», перед тем, как полыхнул рассвет «перестройки», я, выгнанный из Союза советских писателей, получал, благодаря дружбе с тогда молодым, а ныне видным казахским писателем Ролланом С., «негритянскую работу», т. е. анонимно переводил с подстрочника прозу народов СССР. Я страшно развеселился, когда знаменитый критик Лев А., рецензируя книгу одного из «моих» авторов, написал, что писатель-то он неплохой, но вот зря сам себя переводит на русский. Плохо он знает русский. «Вот, например, дурное словечко „припинывая“», – гневался Лев А.

…вышла Аня на крутой бережок… —

Как пойду я на быструю речку,
Сяду я да на крут бережок,
Посмотрю на родную сторонку,
На зеленый приветный лужок.
Ты сторонка, сторонка родная,
Нет на свете привольней тебя.
Уж ты, нива моя золотая,
Да высокие наши хлеба.

Слова и музыка народные.

…комбайнового завода… – Это мирное предприятие фигурирует во множестве моих рассказов. Я уже где-то писал, что в рамках школьного «производственного обучения» числился там учеником токаря и спал во время ночной смены под станком на теплых стружках. У советского классика Владимира Маяковского (1893–1930) был в детстве «клепочный завод князя Накашидзе», у меня – комбайновый, чем хуже?

…чего-нибудь такого не подумал, что она про него что-нибудь такое подумает. – Примерно через двадцать лет после сочинения этого рассказа появился песенный шлягер со словами: «Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я». «Сердце сердцу весть подает», как, по преданию, однажды выразился Максим Горький (1868–1936), когда его спросили, почему он заплакал, слушая акына Джамбула Джабаева (1846–1945), певшего, естественно, на своем языке, явно непонятном классику.

…толковая мысля… – Из фольклора советских инженерно-технических работников, часть их присказки «толковая мысля приходит опосля».

…большей пошлости, грязи, сальности и безвкусицы я в жизни не видела… – А так потому, что научили в стране «Комсомольской правды», газеты, в которой появился фельетон под названием «Осторожно. Пошлость» (о первых выступлениях Булата Окуджавы (1924–1997)).

…дрянь… – В рамках «литературной учебы» могу сказать молодым писателям, что если бы я употребил более соответствующее этой ситуации слово на букву «б», то художественный результат был бы ниже. Слова матерной лексики обладают огромным удельным весом. Как писал все тот же Маяковский: «Марксизм-оружие, огнестрельный метод. Применяю умеючи метод этот!».

Господи, неужели и в самом деле прав яснополянский мудрец? – А Лев Толстой (1828–1910) всегда прав в отличие от Горького, Маяковского и меня.

РАЗОР

Жила-была тихая девочка около станции Уяр ВосточноСибирской железной дороги. Папаша у ней оказался порядочный сукин сын и однажды сбежал в неизвестном направлении, а мама все болела, болела, побаливала. Даже ездила раз по путевке на курорт «Озеро Шира». Болела, болела да и умерла – тихо и незаметно, скромно и немучительно.

А девочка похоронила маму и поставила крест с фотографией. Мама глядела с фотографии как живая. Девочка погоревала, распростилась с оставшейся жить неродной теткой и уехала в город.

А там она идет по улице и вдруг видит на столбе криво приклеенную бумажку:

«Пущу на квартиру адну девочку. В Покровке».

Она и направилась по адресу, оказавшись у ловчайшей старухи сгорбленной конструкции. Старуха отобрала у ней деньги за три месяца вперед, не велела никого приводить, поздно являться и «устраивать бардаки». Сама же в первый вечер напилась «Солнцедару», пошла на огород и стала зубатиться с соседкой. Соседка пустила ей в голову подсолнух. Старуха взвыла и повернулась, задрав юбки. Такое оскорбление вряд ли кто выдержит – соседка ринулась в бой, пришел участковый, составил протокол.

А девочка сначала хотела в финансово-кредитный техникум, но выяснилось, что прием туда в этом году уже закончен. Тогда она устроилась на почту и стала разносить письма, газеты, денежные переводы.

Подруг у ней не было. Она раз пошла на танцы в Политехнический институт, и там ее пригласил один длинный, лохматый. Похожий на одного из «песняров», которые сладко и звонко поют под электроинструменты с пластинки того же названия. Звали его Вовик. Он проводил ее до ворот, и стоял, и курил, и полез под лифчик, и получил отпор, и назавтра опять пришел, а старуха ей и говорит:

– Ты с этим козлом не шейся. Я по его морде вижу, что тебе от него будет разор.

– Да я и не думаю ни о чем таком, – сказала девочка.

– А ты думай не думай, а будешь с ним шиться, так и будет тебе от него разор, – настаивала старуха.

Но девочка ей не верила. Они ходили на танцы, в кино, дважды он приводил ее к себе, где сильно приставал. Но в первый раз помешал его папа. Щелкнул дверным замком и бодро крикнул в глубину громадной квартиры:

– Эгей! Люди! Кормилец с заседания пришел, голодный, как сорок тысяч волков!

А во второй – девочка сама в последнюю секунду вырвалась и убежала. Вовик остался лежать злой и крыл ее вдогонку последними словами. Но на следующий день они снова встретились.

Ну и вскоре она как-то очень даже незаметно для себя допустила лишнее, а через месяц ее и вырвало во дворе, в присутствии старухи.

– Колбасы я налопалась ливерной, – сказала девочка.

А старуха глядела пристально.

– Как бы тебя, однако, на солененькое да на известочку не потянуло от такой колбасы, – сказала старуха.

Девочка-то и не поняла – к чему это она, а потом поняла.

Она тогда пошла к Вовику, и дверь ей открыла Вовикова мама.

– Здравствуйте, – сказала девочка. – Мне Володю можно?

– Нету Володи, – ответила мама, неприязненно глядя на девочку.

– А где его искать? – спросила девочка.

– А нечего его искать, – ответила мама. – Ходят, ходят – надоели. Надо будет – он сам тебя найдет. Нечего его от занятий отвлекать. У него сессия на носу!

И захлопнула дверь. А девочка отошла к стенке, ковырнула ногтем штукатурку и стала ждать. Но Вовик не пришел. В подъезд заходили другие люди: катили коляски, несли свертки, сумки, пакеты. Здоровались, смеялись. А Вовика все не было. Девочка пошла домой.

А Вовика все не было. Девочка раз видела его через стекло. Он ехал на задней площадке трамвая и что-то объяснял, жестикулируя, своим друзьям. Он рассеянно скользнул взглядом и, наверное, на самом деле не заметил девочку.

А она шла в номерную баню. Она купила за 35 копеек билет и зашла в душевую кабину. Она вынула карманное зеркальце и стала смотреть свой живот. Живот точно стал выпуклый. Девочка повернула кран. Звонко лилась вода из-под потолка. Девочка заплакала.

А как-то она встретила Вовиного отца. Высокий, еще выше, чем сам Вовик, плечистый, стриженный под полубокс, папа вышел из машины, размахивая портфелем.

– Привет, кнопка! – обрадовался он. – Что не заходишь? Или с Вовкой поссорились, с оболтусом?

– Да нет, – сказала девочка.

– А что такая квелая? Круги под глазами?