Атаман Устя

– Зачем же ружье тебе дадено?

– Идтить работать

– Что ж тебе указано делать?

– На Козий Хон идтить.

– Знаю Козий Гон. Далече. Часов пять, а то и шесть пройдешь. Там дорога большая. Из Саратова проезжие бывают.

– Ну, вот. То-то… затем и нарядили.

– Подсидеть кого… – вздохнул Белоус.

– Подсидеть.

– И ухлопать?

– Вестимо, ухлопать. А то глядеть, что ль?

– Ну, что ж. Стрелять ты из самопала горазд?

– Хоразд не хоразд, а обучился. Надысь халку убил на плетне! – схвастнул Ванька Лысый.

– Человека еще легче. Чего же ты горюешь?

– Хорюю… В хород в острох попадешь. Там на дорохе и солдаты ходят. Помилуй Бог, нарвешься на них.

– Зачем!

– Зачем? Вестимо, ненароком.

– Небось, – вымолвил Белоус, смеясь.

– Чего небось? Иди вот заместо меня, коли хоряч да храбер! – озлился вдруг Лысый.

Белоус стал толково успокаивать и обнадеживать Лысого, что ничего с ним не приключится худого. Лысый слушал, тряс головой и наконец, воскликнул:

– А вот хде Петрынь? Хде есаул Орлик? Хде Ванька Черный? – все они уж в острохе.

– Кто сказал?

– Никто не сказал. Я ховорю.

– Ну, и врешь. Все они целы и невредимы. Свои дела справят и, гляди, восвояси будут. Я, брат Иване, верно знаю. Я на своем веку-то много видов видал. Не те порядки, чтобы нам каких бед ждать. Вот через год, другой – не знаю, и уверять не стану.

– А батька Петрыня ухораздил под топор. Холову отрубили!..

– То иное дело, Иване. Ты не знаешь, тебя тут не было еще тогда. А я все дело знаю. И дело это – темное дело. Во какое темное. Грешное, скажу, дело. Срамота и грех всем нам. Грешное. Да.

– Хрешное. Почто так?

– Срамота. Продали его молодцы наши, – шепнул старик.

– Почему продали? Кому? – изумился Лысый.

– Боязно мне это говорить тебе, Иване, ты сболтнешь сдуру. А меня атаман заест, а то и изведет.

– Зачем я буду болтать. Ховори, небось…

– Ну, уж скажу. Батька Петрыня, Тарас, под топор угодил не зря. Его выдали. И это дело атаманских рук. Тут Устя на душу грех взял. Когда, года два, почитай, атаман Шило был убит под Камышином, Тарас, как водится по его есаулову званью, стал атаманом. А тут пристал к нам парень Устя.

– Атаман? – спросил Лысый.

– Нонейший. Ну, да… Вот пристал это Устя. Парень чахлый такой, малосильный, худой. Словно не мужик, а девка. Но с лица красавец, глазища как у черта горят, голосом ласковый, ухватками, что тебе бес. Так вот в душу и норовит тебе вползти. Ты не гляди – каков теперь он. Теперь осмелел, всех под себя подобрал. А тогда он тише воды, ниже травы был. Правда, все будто горевал, не смеялся, вина в рот не брал, да и теперь не берет. На дуване тож, бывало, себе свою часть не брал.

– Что ж так? Дуван на всех поровну.

– Ну, не брал. Разделят все промеж себя Тарас с молодцами. А Усте ничего не надо. Вздыхает, сидит да горюет.

– А отчего он хоревал?

– Кто ж его знает. Много душ, может, загубил, прежде чем в бегах был. Почем знать! Да нет, где ему? Он малосильный. А так, стало быть, горе какое, но никому не сказывается.

– Я слышал, он из дворян? – заметил Лысый.

– Ни. Враки. Видал я и дворян немало.

– А с лица, да руки то ж: хладкие да белые…

– Кто его знает. Нет. Кто он и откуда и почему в разбойные дела пошел – никому не ведомо, Иване.

– Ефремыч, поди, знает.

– Никто, тебе говорю, не знает. Как было все сокрыто, так и теперь.

– Ну, Однозуба знает…

– Да ты помалкивай и слушай. Я тебе про Тараса скажу.

– Ну, ховори.

– Вот, значит, явился незнакомый это человек, ничего про себя не говорит, с виду красавец парень, глазища страсть, но безбородый, лядащий, худ и мал-малешенек, будто вот красная девица. Явился тот незнаемый парень и пристал к шайке Тараса.

– Это кто такой?

– О черт, дурак! Да Устя же! Атаман! – взбесился дед. – Про кого же я сказываю?

– Ну, ну… – повинился Лысый. – Я, значит… того…