Петербургское действо. Том 1

– Говорю – пустите меня!

– Пустите! Рано. Что зря в петлю лезть! – отвечал серьезно младший брат. – Они по первому слову велят тебя арестовать и поедут к государю… Нам за тобой вслед и пересчитают всем головы. Да и зачем? Мы еще и не знаем сами, с какого конца взяться.

– Гетман не таков человек, чтобы доносить. Да и хитер. Он, поди, давно носом чует, чего вся гвардия желает.

– Вся гвардия! Вся ли, Гриша? Кабы вся-то желала, так мы с тобой не болтали бы зря, а дело делали.

– Ну а не в пример мудренее, говорю, начать, коли гетмана не достанешь себе.

– Начинать-то, Гриша, покуда нечего, а то и без него обойдемся. Что тут гетман?.. А тяжел ведь, проклятый. Руки обломаешь об него.

– Гетман-то? Да, ленив на подъем; как все они, сказывают, хохлы.

– Вот этот гетман тяжел, говорю! – рассмеялся Алексей Орлов и бросил лапу животного.

Братья остановились отдохнуть и молча стали над медведем.

– А вот что, Гриша, – выговорил вдруг Алексей. Веселый и бодрый голос его понизился и звучал иначе. – Ты подумал ли о том, братец, что ныне пост идет? Не за горами и Страстная да говенье. Как же теперь быть, если священник на духу что-либо такое к нашему делу подходящее спросит вдруг?

– Не спросит, не бойсь.

– Не спросит? Ты всегда так. Ну а спросит, говорю?..

– Да с чего ж?..

– А хоть с того вот, что уж месяц целый то и дело у нас спрашивает всяк: что у тебя на дому за сходбища да что мы засиживаемся за полночь? Пить не пьем и спать не идем.

Григорий Орлов глянул на брата и молчал.

– А лгут, Гриша, на исповеди только перекрести из татарвы.

– Вестимо. Но и открыться на духу, Алеханушка, хоть бы малость – избави бог. Не можно. Поп из-за камилавки – из мухи слона сделает и в набат ударит.

– Вот то-то и есть! Я вот эдак и думаю все: как быть?.. – тихо выговорил Алексей.

И два молодца-богатыря задумались, стоя над мертвым мишкой. Огромное лохматое животное, сраженное в пятиминутной борьбе, было для них дело заурядное, над которым думать не пришлось. А говеть или нет, лгать на духу или нет – это был вопрос далеко не заурядный. Было о чем молодецкие головы поломать.

– Что ж? Отложи говеть до времени, – вымолвил наконец Григорий Орлов. – Бог простит!

– А ты, Гриша? – с изумлением воскликнул брат.

– Вестимо, тоже… Я, ты знаешь, завсегда за тобой. Как ты… А попадемся в чем после, так в Березове уж и отговеем, – усмехнулся он. – И времени-то там у нас, Алеханушка, много будет, Богу-то молиться. Молись себе да молись – никто не помешает; хоть Четью-Минею там на память себе вычитывай.

– Где?

– А в Пелыме, в Березове иль в Соловках.

Алексей Орлов в свою очередь весело рассмеялся, но тотчас стих и, раздумывая, вздохнул.

– Так, стало, не говеть? – сказал он наконец, как бы решаясь.

– Не говеть… Что ж? Бог простит.

– Ну ладно… Берись-ко.

Братья снова ухватили медведя за задние лапы и снова легко поволокли лохматую махину по сугробам… Широкое темно-багровое пятно осталось на месте, где лежал медведь, и снова узкий кровавый след ложился по их следам на лесных сугробах…

IV

После получаса ходьбы Орловы вышли из лесу на опушку, где, близ шалаша, стояли две тройки, привязанные к деревьям, и нетерпеливо двигались на месте, позвякивая бубенчиками. Кучера спали в шалаше и богатырски храпели, увернувшись в рогожи.

Алексей Орлов растолкал людей, разбранил их за то, что полузамерзшие лошади были брошены без надзору.

Оба кучера стали класть медведя в большие сани, но не могли поднять его настолько, чтобы перетащить через откосы на дно саней. Лошади оглядывались, храпели, а ближайшая пристяжная уж фыркнула раз и, поджимаясь, собиралась ударить…

Орловы велели одному из кучеров садиться, другому держать тройку и, легко взмахнув медведя, бросили его в сани и затем уселись тоже. Приказав другим саням дожидаться капитана Ласунского, который с двумя крестьянами и со проводником из чухонцев еще оставался в лесу, они двинулись с своей добычей…

– Скажи Михайле Ефимовичу, – весело приказал младший Орлов, – что мы вот лапу его тезки изжарим для него под соусом в «Кабачке». Чтобы скорее ехал. А если они еще долго провозятся в лесу, то чтоб не заезжали в «Кабачок», а ехали прямо в город. Мы там долго не засидимся. Ну, пошел!

Лошади, прозябшие на морозе, охотно взяли с места вскачь, звонкий колокольчик громко залился среди снежной равнины, и скоро тройка исчезла из глаз кучера, оставшегося с другими санями ждать капитана Ласунского, приятеля Орловых.

Алексей Орлов всю дорогу покрикивал на лошадей, наконец, недовольный ездой кучера, перелез на облучок и забрал сам вожжи.

– Гляди, ротозей! Это что? Коренник шлепает в хомуте. Пристяжные то и дело что рвут да отдают. Эх ты, Маланья – пеки оладьи… Где тебе править!

Алексей выровнял вожжи в руках и, взмахнув ими, ахнул на тройку… Почуяв ли другую руку или по натянутым вожжам прошла искра какая-то в коней, но они дружно и ровно подхватили сани и лихо помчались.

– Мне бы в ямщиках быть, Гриша, – крикнул Алексей Орлов, обернувшись к брату с облучка. – Какая смерть стоять на ученье ротном; а тут гляди… Сани-то самые живыми кажут!.. Вся-то тройка с санями точно зверь какой трехголовый катится по снегу. В книге Апокалипсиса такой-то вот нарисован…

Тройка неслась во весь опор по гладкой, однообразно белой равнине, окаймленной лесами; морозный воздух резал лица, и мелким сухим снегом, как песком, швыряло из-под пристяжных и закидывало Григория Орлова и шкуру медведя, лежавшего в его ногах. Голова, отвиснувшая, с тусклым глазом, с кровью у оскаленных зубов, да одна лапа с острыми когтями торчали из саней. Григорий наступил ногой на лохматую спину животного и пристально глядел на него, почти не слушая брата. Ему пришло на ум: куда девалось теперь то, что ревело на весь лес под рогатиной? куда девалась эта сила, что налегала на него, когда он сдерживал этого мишку? Был страшный зверь, а теперь лежит шуба какая-то. А где же то… что было в этой шкуре еще час назад?

– Если б я был богат, – продолжал брату кричать с облучка Алексей, оборачиваясь и не глядя почти на несущуюся вихрем тройку, – богат, вот как граф Разумовский, я бы не стал служить, а уехал бы в вотчину да завел бы сотни, тысячи коней и все катал бы на них… А что теперь при нынешнем государе в столице? Утром ученье на ротном дворе; в полдень ученье на полковом дворе, а там сейчас ученье и смотр на плацу, а вечером артикул прусский, экзерциции. На дому еще обучайся у немца какого… Ты выучил, как к ноге спускать, чтоб тыр-тыр-то этот выходил? Гриша! Ты не слушаешь?

– Вот погоди, не так еще учить начнут. Доконают совсем! – отозвался Григорий.

– А что?

– Новый учитель приедет на днях из Берлина, от Фридриха. Любимец его, слышь. Государь его выписал. Ему даже целый флигель, говорят, готовится в Рамбове. Сначала он государевых голштинцев обучит, а потом за вас примется.

– Кто ж такой?

– Офицер фридриховский, звать Котцау. Он из лучших тамошних фехтмейстеров.

– Как? Как?!

– Фехтмейстер.

– Это что ж такое?