Умереть на рассвете

– Налей рюмочку, – попросил Зотин, но тут, как на грех, вдоль улицы появился какой-то мужик. Начмил, делая вид, что он тут случайно, тронул кобылу: – В общем, поеду я.

Начальник волостной милиции был калач тертый. Здраво размыслив, припустил кобыленку обратно в Абаканово – волостную столицу. Ну, гуляет деревня Демьянка, так и нехай гуляет. Можно, конечно, как велит на совещаниях начальник уездной милиции товарищ Михайлов, получив информацию о пьянке-гулянке, ехать в деревню всем личным составом, вооружаться да подымать сельских активистов, предупреждать всяческие правонарушения в зародыше! Ага, держи карман! Ежели вывести весь личный состав волостной милиции – старшего милиционера Степанова с младшим милиционером Соловьевым, так они первыми и упьются! А потом им ли морды набьют, они ли кого пристрелят, а отвечать ему, начволмилу! Один выговор по партийной линии есть, а тут могут и партбилет отобрать! А без партбилета и с должности турнут, а то и вообще из милиции. А где нынче работу сыщешь? Нет уж, лучше уехать, от греха подальше. В Демьянку можно вернуться завтра, когда там убьют или искалечат кого. Вот тут он злодея арестует и заодно протокол по изъятию аппарата составит.

У Николаевых дым коромыслом! Мать и жена с утра с ног сбились, пытаясь приготовить угощение. Угораздило Ивану прийти в июне, когда старые запасы подошли к концу, а на огороде, кроме зеленого лука, ничего нет!

Худо-бедно наварили картошки (проросшая, но сойдет!), собрали остатки свеклы и квашеной капусты да наготовили ушат винегрета. На заправку вылили полбутылки масла – сердце кровью обливалось – самим бы хватило до Ильина дня. Отец прошелся с бреднем по речке, наловил пескарей – в былые времена кошка бы отвернулись, а нынче и для гостей сойдет! Нажарили четыре сковородки! Хорошо, но мало и от соседей стыдно. Как же без мяса-то? Спасибо, кум дал в долг баранью голову и ножки – холодца наварили.

Чего было много – так это самогонки! Картошка зимой подмерзла – не выбрасывать же? Хотя Советская власть не отменила сухой закон, но гнал каждый второй, не считая первого, выпившего бражку, не дождавшись первача. Милиция время от времени отбирала самогонные аппараты и составляла прытоколы (или, как там правильно-то: протоколы – не выговоришь), но гнали. Как в деревне без самогонки? Туда-сюда, свадьба-похороны, дело какое отметить али работу спроворить, лошаденку нанять. Нельзя без нее, родимой!

Народу собралось столько, что пришлось занимать у соседей столы и лавки. И то еле уместились! Братья Василий и Яков, с женами и детьми, двоюродные братаны из Панфилки, дальние и ближние соседи. Со всей округи собрались родичи, сваты-кумовья. Приперлись и те, кто всегда готов выпить – закусить на дармовщинку, а выгнать неудобно – этот, давний друг, с которым Ванька собак гонял, с этим вместе в школу ходил, у того – гулял на свадьбе, а другой – непонятно кто, но тоже кем-то кому-то приходится.

Ивану Николаеву повезло! Одногодки – кто в германскую полег, кто в Гражданскую. Оставались в деревне мужики, что успели повоевать. Но таких, чтобы две войны от «звонка до звонка» прошли, больше не было! Ранен, конечно, Иван не один раз. В Галиции австрийским штыком зацепило (в мякоть, кость не задета), потом немецкой пулей (ничего, навылет), а еще контузия. Газом их полк травили, но мимо прошло! Ну, был еще след от ножа (это уже в восемнадцатом, когда в Чека работал), а потом шрапнелью под Каховкой «приголубило». Главное, что башка на месте, руки-ноги тоже.

Гости ели и пили весь вечер. Вначале, как и положено, поднимали стаканы за Ивана, за его подвиги на германской. Про Гражданскую говорили скупо. Но после третьей-четвертой рюмки разговор зашел о том, что волновало всех сельчан. Новая экономическая политика была объявлена еще в прошлом году, но толком еще не поняли, в чем тут соль.

– Ты, Афиногеныч, про новую политику расскажи. Ты-то, сам-то, как думаешь? – спросил кто-то из мужиков.

Иван Николаев, крепкий и ладный мужик (чай, в гвардию кого ни попадя не берут!), почесав затылок, принялся вспоминать передовицу из газеты, попавшейся в поезде. Газету он на раскурку пустил, но почитать успел. Пока думал, в разговор вступил Спиридон Кочетов, местный богатей, владелец двух коней и трех коров.

– С десятины в налог только двадцать пудов зерна берут – чё не отдать-то? А я с нее, с десятины-то, все сто пудов возьму, мне и на еду, и на семена хватит, и на продажу останется. Раньше-то, пока продразверстка была – все подчистую выгребали, а нонче – знай не ленись! Худо живут пьяницы да лодыри!

– Это я-то лодырь? – возмутился безлошадный Андрон Даньшенков. – Ты-то продналог отдал, не поморщился, а мне каково? Мне продналогу этого за двадцать десятин насчитали, а где у меня двадцать? Половина земли бурьяном заросло. А теперь получается, должен я Советской власти.

– Ну, ты-то не лодырь, – снисходительно посмотрел на него Спиридон. – Только на хрена было бабе твоей столько детей рожать? Десять душ! Было бы у тебя спиногрызов поменьше, давно бы лошадь справил!

– А я чё? – смутился Андрон. – Баба-дура, кажный год рожает.

– Рожает-то от духа святого али сосед помогает?! – заржал Спиридон, а Даньшенков окончательно скис. Кочетов, просмеявшись, захрустел огурцом и сказал, ни к кому не обращаясь: – Вот раньше-то приезжали продотрядовцы, из кого они зерно вышибали? Из меня! А чего я должен за всю деревню отдуваться?

– Ты, Спиридон, ври, да не завирайся! – строго сказал Яков Николаев, старший брат Ивана. – У всех выгребали, не у тебя одного.

– Ладно, мужики! – примирительно сказал Иван, не желавший ссоры в первый же день. – Война закончилась, теперь легче будет. Дали мы отпор белогвардейской своре, теперь заживем! Давайте-ка еще по чарочке.

Выпили, потянулись к остаткам расплывшегося холодца.

Кто-то из мужиков, кого Иван не помнил, сообщил:

– В Абаканово торгованы приехали. Не из Череповца, а, как бы не соврать, не из самого ли Питера? За сто яиц коробку спичек дают, шкуры на соль меняют. У меня кожа лошадиная была, невыделанная. Хотел скорняку отдать, запамятовал, думал, выбросить придется, так за нее два с лишним пуда отвалили!

– Ух ты, два с лишним пуда! – заволновались мужики. – А чё еще-то берут?

– Вроде на восемь белок нечищеных – три фунта соли, малину сушеную, да грибы сушеные хорошо берут. В городе-то откуда грибам взяться?

– Так чё ты раньше-то молчал?! – вскипел Спиридон Кочетов. – У меня энтой малины да грибов с прошлого года осталось – хошь жопой ешь!

– Ну, завтра и съездишь, – невозмутимо отвечал мужик. – Они там целую неделю меняться собирались. Соль, спички, мануфактура[1 - Мануфактурой в деревне называли ткань, произведенную на фабрике.]. Седни-то уж всяко торговлю свернули, ночь скоро.

– Ах ты, мать твою за ногу, еще и мануфактура?! – длинно выругался Кочетов, вскакивая из-за стола. – Ладно, Иван, побегу я. С утра дел много, а тут еще это. Надобно же все подготовить да увязать.

Гости сожрали холодец, смолотили пескарей (кошка облизывалась, но ей и косточек не оставили), слопали капусту с огурцами. Ближе к полуночи, поняв, что закуски больше не будет, а пить в горло не лезет, начали расходиться.

– Ты, Ив-ван, млдец! Увжаю! – пьяно икнул Герасим Уханов – косолапый мужик, ростом на голову выше остальных. Кем он ему приходится, Иван не помнил – не то свояком, не то братом четвероюродным.

– Спасибо на добром слове! – отозвался Иван, выпивший не меньше других, но оставшийся почти трезвым.

– Дай я тя пцлую! – облапил его Герасим, норовя поцеловать слюнявыми губами прямо в губы.

– Иди с бабой своей целуйся! – увернулся солдат. Освобождаясь от объятий, брезгливо обтер липкую щеку.

– Ты чё, не увжаешь? – пьяно обиделся Герасим. Набычившись, сел рядом.

Иван отвечать не стал, принявшись скручивать папироску.

– Табачком угостишь? – спросил Герасим и, не дожидаясь ответа, нахально потянулся к кисету.

Николаев, перехватил загребущую руку, оторвал от газеты клочок, насыпал табачка, подал Уханову. Тот попытался скрутить «козью ножку», но все рассыпал.

– Раззява, – хмыкнул Иван.

Пожалев мужика, отдал тому свой окурок.

– Хорош, табачок-то. Турецкий? – затянулся Герасим, обсасывая самокрутку, как леденец – со чмоканьем и чавканьем.

– С Кубани.

Уханов хотел вернуть окурок хозяину, но Иван, глянув на обслюнявленную газету, брезгливо отмахнулся и свернул новую.

– Ну, чё в деревне-то нового? – поинтересовался Иван.

Герасим скривился, почесал давно не мытую башку:

– А чё у нас нового? Все по-старому. Выпить, да в морду кому дать. Я вон в девятнадцатом годе, на Рожество, Оську Пшеницына прибил, – похвастался Герасим. – Помнишь Оську-то?

Оську Иван помнил. В конце семнадцатого вместе с войны пришли. Пшеницын говорил, что досыта вшей в окопах покормил и крови накушался, добровольцем в армию не пойдет. Многие так говорили. Думали, все, навоевались! Ан нет, Советская власть стала забирать в РККА не только добровольцев, а всех подряд. Слышал, что убили Оську, но думал, что на фронте.

– Мы с ним выпили, слово за слово, он мне в морду, я ему в рыло! Он меня топором к-как вдарит! Во, след остался, – разворошив волосы, показал Уханов шрам вполголовы. – Добро, что обухом, а не острием! А я его к-как поленом наверну, так у него и череп вдребезги! Утром просыпаюсь – мать твою в душу, не помню ни хрена, башка в крови! Как это я кровью-то не истек? Генаха – сынок мой, в Абаканово съездил, фершала привез. А следом милиционеры катят. Фершал башку зашил, милиционер в тюрьму отвез! Шесть лет дали, год отсидел.

– А чего так мало?

– Так анмистия вышла, в честь второй годовщины революции. Год отсидел, зато на фронт не взяли. Так ладно, что не взяли. Хрен ли там делать?

Слушая пьяные откровения Уханова, Иван начал потихонечку закипать.

– Сынки-то твои, были на фронте? По возрасту должны.

– На фронте-то? – хохотнул Герасим, докуривая. – Чё они там забыли? Вшей кормить да кровушкой умываться? Чужой крови не жалко, а коли своей? Не хрен было кровь-то лить, лучше было водку пить! – заржал мужик, довольный, что сочинил складуху. – Раза три брали, а они сбегали. Ну и чё? Дали по пять годков за дезертирство, а по полгода не отсидели! Анмистия им вышла… Хе-хе. Чё за Советску власть воевать, коли нам и тут хорошо?

– Тебе Советская власть землю дала?! А кто эту власть от контры защищать должен?