Люди Средневековья

Уходим, уходим… Через тридцать пять лет после смерти Аусония, в середине грозного V века родился Сидоний Аполлинарий, галло-романский аристократ, тесть императора, одно время – префект Рима, а в конце жизни – епископ Клермонский. Родился он в 431 году (или около того) и умер в 479 году или, возможно, несколькими годами позже. В промежутке между смертью Аусония и рождением Сидония произошло много событий. По всей Европе мерк свет цивилизации. В Галлии и Испании появились королевства варваров, Рим был разграблен готами, и в годы жизни Сидония империя с огромной скоростью приближалась к своей гибели. Когда ему исполнилось двадцать, Запад пережил ужасное событие – нашествие Аттилы и гуннов. Они ушли, но, когда Сидонию было двадцать четыре года, Рим подвергся нападению вандалов. Он видел, как ужасный германский делатель королей Рисимер посадил на трон и сбросил с него нескольких марионеточных императоров, видел, как погибли последние остатки галльской независимости, и сам он сделался подданным варваров, а за несколько лет до смерти стал свидетелем окончательной гибели Западной империи.

Сидоний и его друзья уже не могли, подобно Аусонию и его коллегам, делать вид, что вокруг ничего не происходит. Людей V века очень тревожили обрушившиеся на них беды, и они старались найти для себя утешение, каждый на свой лад. Одни надеялись, что все это скоро кончится. Они говорили, что империя и раньше переживала тяжелые времена и всегда выходила из них победительницей, возвысившись над своими врагами. Так утверждал сам Сидоний на следующий год после разгрома Рима – Рим неоднократно переживал подобные погромы, заявлял он, и во времена Порсенны, и во времена Бренна и Ганнибала… Только на этот раз Риму уже не удалось подняться. Другие пытались объяснить беды, постигшие империю, пороками общества. Таким был Сильвиан Mapсельский, которого, несомненно, прозвали бы мрачным деканом, если бы он не был епископом. Он считал, что угасающая римская цивилизация спасется лишь в том случае, если воспримет ряд добродетелей, присущих этим свежим, молодым варварам. Аналогичным образом (Эрозий защищал варваров, утверждая, что Римская империя сама возникла в ходе кровавых завоеваний и не имеет права бросать в чужаков камень. В конце концов, варвары не так уж и плохи. «Если несчастные люди, которых они ограбили, удовлетворятся тем немногим, что им оставили, то завоеватели станут относиться к ним как к своим друзьям и братьям». Другие, особенно наиболее вдумчивые служители церкви, задавались вопросом – почему империя, процветавшая при язычниках, подверглась такому страшному разгрому при христианах? Другие полностью отвергали реальность и, подобно святому Августину, связывали все свои надежды с нерукотворным градом, хотя Эмброуз очень тонко подметил, что Бог не желает, чтобы его люди спаслись с помощью логических построений. «Бог не возрадуется, если людей спасет диалектика».

Какова же была жизнь этих людей? Если судить по посланиям Сидония, написанным им с 460 по 470 год, когда он жил в своем поместье в Оверни, то условия жизни совсем не изменились. Конечно, территория Галлии сократилась до небольшой области, зажатой между двумя варварскими королевствами, но если не обращать на это внимания, то можно подумать, что вернулись времена Аусония. У Сидония была роскошная вилла с банями и бассейнами, с анфиладой комнат и прекрасным видом на озеро. Сидоний приглашает друзей погостить у него и рассылает ученым людям, епископам и знакомым помещикам свои произведения. Большой популярностью пользуются различные игры и занятия спортом – Сидоний ездит верхом, плавает, охотится и играет в мяч. В одном послании он пишет, что проводит дни в деревне со своим двоюродным братом и старым другом, чьи поместья расположены по соседству. Они с братом отправили посыльных, которые разыскали этого друга, привезли погостить в дом Сидония на недельку и теперь по очереди развлекают его. До завтрака они играют в мяч на лужайке, а старики развлекаются игрой в триктрак. «Перед роскошным обедом, – пишет Сидоний, – мы проводим часок-другой в библиотеке, а после обеда спим. Потом мы отправляемся на верховую прогулку, а вернувшись, принимаем горячую ванну и ныряем в реку. Я хотел бы описать наши обильные обеды, – пишет он в конце письма, – но у меня закончилась бумага». Это вам не Британия, где в VI веке люди, являвшиеся наполовину варварами, селились в заброшенных виллах римлян и готовили себе еду в очагах, устроенных в парадных комнатах этих вилл прямо на полу.

И все же… дни Аусония ушли безвозвратно, и Сидоний не может больше игнорировать присутствие варваров. И он оставил их подробное описание, особенно портрет короля вестготов и бургундов, который правил в Лионе, где Сидоний родился. «Когда бы я ни явился туда, – жалуется Сидоний, – варвары окружают меня и демонстрируют свое навязчивое дружелюбие. От них разит луком и протухшим сливочным маслом, которым они смазывают волосы (оказывается, они могли свободно выбирать между копьем и маслом). Можно ли писать шестистопным ямбом, – спрашивает он, – когда тебя окружают столько косолапых, едва ли не шестопалых покровителей, поющих хором и ожидающих похвал своим грубым словам, среди которых нет ни одного латинского?» Недоуменное пожимание плеч, искреннее презрение человека, считающего себя бесконечно выше окружающих его людей, – как все это знакомо! И в этой связи вспоминаются стихи Вердена:

Я – Рим, империя на рубеже паденья,
Что, видя варваров громадных у ворот,
Небрежный акростих рассеянно плетет.[1 - Перевод Г. Шенгели.]

Но приятная жизнь Сидония была грубо нарушена. Не все варвары оказались дружелюбно настроенными, и вестготы, поселившиеся по соседству и подчинявшиеся своему новому королю Эврику, обратили на Овернь свои жадные взоры. Сидоний не пробыл и двух лет епископом Клермона, как ему пришлось оборонять город от вестготов. Овернцы сражались храбро; они отбивали штурмы и умирали от голода, оказавшись в осаде, но удержать этот последний оплот Рима в Галлии им не удалось. Их было слишком мало, и для того, чтобы отстоять родную землю, они нуждались в помощи Рима. Чтобы никто не упрекнул меня в искажении исторических фактов, приведу здесь слова редактора книги Сидония, написанные двадцать лет назад: «Юлий Непот хорошо понимал, что Эврик решится перейти Рейн, но силы Юлия были невелики, и он мог надеяться только на то, что в ходе переговоров ему удастся сохранить мир. В Галлию был послан квестор Лициниан, чтобы на месте изучить состояние дел… Теперь он уже вернулся, и вскоре стало ясно, что надеждам на его помощь не суждено было сбыться. Мы видим, что Сидоний пишет, чтобы узнать побольше… Он начал подозревать, что за его спиной идет какая-то возня и что настоящая опасность для Оверни исходит теперь уже не от решительно настроенного врага, а от предавших друзей. Его подозрения оправдались. Выслушав отчет квестора, собрали совет, чтобы определить политику империи по отношению к вестготскому королю… У империи не было сил для оказания помощи Оверни, поэтому решено было уступить ее Эврику, очевидно безо всяких условий».

Отчаянию Сидония не было границ, и он пишет епископу, принимавшему участие в переговорах, письмо, полное благородного негодования: «Положение нашей несчастной провинции ужасное. Все говорят, что даже во время войны дела шли лучше, чем сейчас, после заключения мира. Мы стали рабами, чтобы спасти третью сторону; овернцы… которые в свое время в одиночку преградили путь общему врагу, стали рабами – о, какой же это позор!.. Эти люди, простые солдаты, которые воевали не хуже капитанов, так и не смогли воспользоваться плодами своих побед – плоды были отданы вам ради вашего утешения, а на плечи солдат обрушилось все сокрушительное бремя поражения. И это единственная награда за то, что они героически переносили все лишения и гибли от огня, меча и болезней, за то, что вонзали свои мечи в плоть врага и бросались в бой, не желая умирать голодной смертью. Вот чем обернулся знаменитый мир, о котором мы так мечтали, когда ели траву, выросшую в трещинах стен, чтобы хоть как-то утолить свой голод… Мы доказали свою преданность, и за это нами, очевидно, решили пожертвовать. Если это так, то вы должны покрыться краской стыда за мир без чести и уступок».

Овернью пожертвовали ради спасения Рима. Но Рим недолго наслаждался этим позорным миром. Он был заключен в 475 году, а в 476 году последний римский император был изгнан варваром, и Западная Римская империя перестала существовать. Что касается Сидония, то готы некоторое время держали его в тюрьме, а чтобы вернуть себе поместье, ему пришлось написать панегирик королю Эврику (это ему-то, посвящавшему панегирики трем римским императорам!). Прежняя сельская жизнь потекла своим чередом, хотя люди, которые обменивались письмами и эпиграммами, стали теперь подданными варваров. Но, незадолго до своей смерти, Сидоний обронил одну фразу, в которой высказал то, что было у него на душе: «О, унижающая необходимость родиться, грустная необходимость жить, тягостная необходимость умереть!» Вскоре после 479 года он умер, а в течение двадцати лет после этого Кловий начал свои завоевания, и правителем Италии стал Теодорих.

Фортунат и Григорий Турский

Уходим, уходим, ушли… Есть только одно время и одно сердце, позволяющее на мгновение взглянуть на королевство франков, которое когда-то было Галлией, и описать мир, в котором жили Фортунат и Григорий Турский. Они родились примерно через сто лет после Сидония, в 30-х годах VI века. Если посмотреть на Фортуната, то на мгновение может показаться, что мир в VI веке остался таким же, каким он был в те годы, когда Сидоний развлекал своих друзей эпиграммами и игрой в мяч. Фортунат, этот разносторонне одаренный, мягкий, добродушный, льстивый гурман, который каким-то образом ухитрился написать два самых величественных гимна христианской церкви, в 565 году приехал в Галлию из Италии и домой возвращаться не стал. Он осмотрел все земли, принадлежавшие франкам, и те, что составляли Германию, и те, что входили в состав Галлии. От Трира до Тулузы он с удобствами путешествовал по реке и по дорогам, и, читая его поэму, мы вспоминаем о временах Аусония. Фортунат написал поэму о Мозеле, в которой мы встречаем все тот же веселый сельский пейзаж, где виноградники террасами спускаются к тихой реке, а над лесом поднимается дымок из печных труб. Фортунат посетил и сельские дома, особенно охотно навещая роскошные виллы, принадлежавшие Леонтию, епископу Бордо, знатному галло-романскому аристократу, дед которого дружил с Сидонием. Горячие ванны, портики с колоннами, лужайки, спускающиеся к реке, – все осталось на своем месте; пиры стали еще более обильными (они сильно расстроили пищеварение Фортуната), а разговоры по-прежнему вертелись вокруг литературы. Наиболее умные из предводителей варваров изо всех сил старались подражать этой утонченной и роскошной жизни. Франки, как и галлы, с радостью принимали у себя маленького любопытного Фортуната; все графы хотели, чтобы он написал в честь каждого из них несколько латинских стихов. Ясно, что кое-что от старой сельской жизни сохранилось и в VI веке. Счастливчики наслаждаются горячими ваннами и игрой в мяч; как говорит Дилл, пусть варвары правят землей, но законы вежливости никуда не делись.

Но, взглянув на эту жизнь пристальнее, мы начинаем понимать, что мир стал совсем другим. Трагедия VI века ужасает нас не только потому, что мы знаем, что все эти жалкие остатки социальной и материальной цивилизации Рима очень скоро погибнут, но и потому, что, заглянув поглубже, мы видим, что жизнь из нее ушла, душа, воспламенившая ее, умерла и не осталось ничего, кроме пустой оболочки. Эти люди с радостью принимают Фортуната просто потому, что он – родом из Италии, где разложение зашло еще не так далеко, где еще сохранилось уважение к образованию и культуре. В обществе этого потерянного ребенка погибшей цивилизации они испытывают чувство ностальгии по умершим временам.

Таков мир Григория Турского, о котором вы можете прочитать в его «Истории франков». Страной правили жестокие короли из рода Меровингов. Варварство распространяется и процветает за оградой вилл, словно дикие джунгли. Образование умирает – от учебных заведений остались лишь одни воспоминания, и Григорий, выходец из знатной галло-романской семьи, занимавший пост епископа, сам говорит о том, что не знает грамматики. Города уменьшаются, замкнувшись в пределах своих оборонительных валов. Горят синагоги, и открывается первая страница трагической истории, в которой евреи были объявлены вне закона, обложены специальными налогами и отправлены в изгнание. Что касается политики, то законом для франков является воля их вожака и его свиты. Все этапы соперничества меровингских принцев за власть сопровождаются резней и кровопролитием. Самыми худшими среди них были чудовища вроде Хильперика и Фредегонда, а самыми лучшими – те же варвары вроде короля Гунтрама, которому Григорий Турский посвятил в своем труде так много снисходительных слов. Этот король мало похож на своих современников – жирный, болтливый человек, то мурлыкающий от удовольствия и демонстрирующий свою веселую, жизнерадостную натуру, то взрывающийся от гнева и способный на бесчинства. Король Гунтрам – какая-то странная смесь благодушия и жестокости. Григорий относится к нему с любовью, в истории он остался как «добрый король Гунтрам», а церковь после смерти канонизировала его – и это лучше всего говорит о том, во что превратилась цивилизация! Мишле выразил суть этого человека одной фразой: «Это был добрый король, который казнил всего лишь двух или трех человек».

Таковы были люди, которым выпало жить в эпоху падения Рима и триумфа варваров и которые, благодаря своему высокому положению, образованию и талантам, могли если не предсказать, то хотя догадаться, как будут развиваться события. И тем не менее, изучая мир времен Аусония и Сидония (ибо ко времени Григория Турского он уже исчез), нельзя, я думаю, не задаться вопросом – почему они совсем не замечали того, что происходит вокруг? В больших сельских домах устраивались пиры и спортивные состязания, ученые и преподаватели читали свои лекции и писали книги, игры становились все популярнее, а театры никогда не пустовали. Аусоний видел, как германцы завоевали Галлию, но ему и в голову не приходило, что однажды это может повториться. Сидоний живет в мире, который уже наполовину стал варварским, и тем не менее за год до гибели Западной империи мечтает о том, как его сын станет консулом. Почему они не понимали размеров несчастья, которое скоро на них обрушится? Этот вопрос не менее интересен, чем вопрос о том, почему погибла цивилизация, поскольку по сути своей это один и тот же вопрос. На него можно предложить несколько ответов.

К примеру, процесс дезинтеграции шел очень медленно, поскольку сам темп жизни был замедленным, и то, что в наше время происходит в течение нескольких десятков лет, в те времена происходило в течение столетия. Мы смотрим на события прошлого, вооруженные знанием о том, что случилось потом, и благодаря этому можем проследить тенденцию их развития. Нам хочется крикнуть умершим людям в колодец прошлого и предупредить их, чтобы они успели подготовиться, пока не стало слишком поздно, и не слышим эха, которое ответило бы нам:

«Врачу, исцелися сам!» Они страдали от фатальной близорукости современников событий. Их занимали текущие дела; им нужно было избавиться от опасности, которая нависала непосредственно в данный момент, и они не понимали, что любой компромисс и любое поражение – это звенья одной цепи, тащившей их к пропасти.

В какой момент давление варварства превратилось в неизлечимую болезнь империи? От первого германца, одетого в шкуру и принятого в состав легиона, до великих варварских патрициев Италии, сажавших на трон императоров и сбрасывавших их оттуда, тянется непрерывная нить. В какой момент атаки извне поражение стало неизбежным? Стал ли таким моментом уход римлян из Дакии в 270 году – позволим варварам создать свою сферу влияния в восточной части Европы, и они будут удовлетворены и оставят западный мир в покое? А может быть, им стало поселение готов в качестве федератов в пределах империи в 382 году, положившее начало тому компромиссу между Римской империей и германцами, который, по словам Бери, замаскировал переход от одного способа правления к другому, от федеративных государств в составе этой империи к независимым государствам, которые сменили ее? Стала ли политика умиротворения смертельной ошибкой? А может быть, причина в выводе римских легионов из Британии, страны далеких людей (как мог бы выразиться римский сенатор), о которой мы ничего не знаем? Или была фатальная комбинация Испании и Африки, когда в обеих провинциях к 428 году утвердились вандалы, а их флот (использовавший Майорку и острова в качестве своей базы) отрезал Рим от провинций, снабжавших его зерном, и уничтожил путь, роль которого выполняло Средиземное море? Еще не один раз в истории Европы триумф враждебного правления в Африке и Испании навлечет опасность на нашу цивилизацию.

Итак, римлян обмануло постепенное развитие процесса, но были и другие, столь же важные причины их слепоты. Самым главным было то, что они неверно понимали природу самой цивилизации. Все они совершали одну и ту же ошибку. Люди, которые были уверены, что Рим поглотит варваров и растворит их в своем населении, не разбавив раствора цивилизации; люди, которые кричали, что варвары не такие уж плохие ребята, и находили положительные черты в режиме их управления, считая, что он поможет римлянам избавиться от пороков, и заявляли, что если ты не станешь немного варваром, то не получишь спасения; люди, которые в 476 году не замечали, что половина Римской республики перестала существовать, и тешили себя мыслью о том, что власть варварских королей была дарована им императором, разделяли ошибочное убеждение, что Рим (цивилизация того времени) – это не просто историческое образование, имеющее свое начало и конец, но явление природы, вроде воздуха, которым они дышат, или земли, которую он пашут. Иными словами, они верили в самый великий и опасный лозунг: «Славься, бессмертный Рим!»

Более того, римлян ослепляло и не позволяло им ясно увидеть того, что происходит, совершенство созданной ими материальной культуры. Все вокруг них было таким прочным и удобным. Само материальное существование было антитезисом варварства. И разве они могли представить себе, что придет время, когда норманнский летописец будет восхищаться разрушенной подземной печью для отопления комнат Карлеона? Могли ли они вообразить, что столь прочное сооружение, как их империя, когда-нибудь вообще исчезнет с лица Земли? Дороги римлян, по мере ухудшения управления, становились все лучше, а центральное отопление распространялось всюду – и это в то время, когда рушилась цивилизация…

Но самым главным виновником «слепоты» римлян была их система образования. Аусоний и Сидоний и их друзья были высокообразованными людьми, а Галлия славилась своими школами. В этих заведениях учили грамматике и риторике, которые были необходимы для гражданской службы и для успеха в обществе. Однако трудно представить себе более оторванное от жизни образование, которое совершенно не воспитывало в людях качеств, помогавших бороться с возникшими трудностями. Изучение риторики, которая давно уже потеряла всякую связь с реальной жизнью, заставляло человека, обладавшего интеллектом, целиком сосредоточить свое внимание не на содержании, а на форме. Предметы, которые римляне изучали в школах, не имели никакой связи с тем, что происходило за стенами этих школ, и создавали у них роковую иллюзию, что завтра все будет точно таким же, как вчера, что условия жизни остались прежними, хотя они полностью изменились.

Итак, мы покидаем римлян. Они уходили… уходили… ушли! Ушли навсегда? Вероятно, нет. Прошли сотни лет, прежде чем варварский мир сумел создать общество, которое смогло сравниться с Римом или даже превзойти его в материальном богатстве, в искусстве, науке и культурном образе жизни. Мы не можем назвать точную дату окончательного избавления от варварства, не можем назвать и людей, которые представили бы развивающуюся цивилизацию столь же полно, как Аусоний или Григорий Турский представили цивилизацию угасающую – Данте, Шекспир, Коперник, Ньютон? Но многие века, быть может, целое тысячелетие миновало, прежде чем Западная Европа достигла тех высот, на которые поднялись эти люди. Целое тысячелетие она постепенно выбиралась из той пропасти, в которой она оказалась после гибели Римской империи. Подъем был не только медленным, но и неравномерным, ибо для установления социального строя, не похожего на римский, потребовалось всего несколько веков, а держался он целую тысячу лет. Тем не менее он обладал величием, которое способно возбудить наш интерес и даже вызвать восхищение наших потомков. В новой культуре и новом социальном строе многое из того, что наблюдали в своей жизни Аусоний, Сидоний и даже Фортунат, снова возвратилось к жизни, пусть и в форме, затрудняющей узнавание. В этом смысле они были не только эпигонами Рима, но и истинными предшественниками Средневековья.

Глава 2

Крестьянин Бодо

Жизнь в поместье во времена Карла Великого

Три тонкие вещи, на которых держится весь мир: тонкая струйка молока, текущая из вымени в ведро; тонкий стебелек пшеницы в поле; тонкая нить в руках умелой женщины.

Три звука преумножения богатства: мычание коровы, требующей дойки; грохот кузнечного молота; шуршание земли, вздымаемой плугом.

    Из «Ирландских Триад» (IX век)

Экономическая история, как нам известно, самая молодая ветвь исторической науки. До середины XIX века историки и широкая публика проявляли интерес в основном к политической и конституционной истории, к политическим событиям, войнам, династиям, а также к политическим институтам и их развитию. Поэтому историки освещали преимущественно жизнь правящих классов. «Восславим же знаменитых людей» – вот что было их девизом. Про «отцов, давших нам начало» они почему-то забывали. Их не занимала жизнь простых людей и деятельность огромных людских масс, составлявших тот скрытый фундамент политических и конституциональных сооружений, на который опирались прославляемые учеными великие люди. Изучать жизнь простых людей историки считали ниже своего достоинства. Карлайл, описывая эпоху Английской революции, сделал весьма примечательную запись: «Я хочу видеть не списки Красной книги, не придворные календари или парламентские журналы, а жизнь простого англичанина, его дела, мысли, страдания и радости. Грустно сознавать, что дело, называемое «историей», и в наши просвещенные времена остается все тем же. Да зачитайте вы все исторические исследования до дыр, вы нигде не найдете ни малейшего намека на то, как жили люди и каков был их быт, не узнаете, интересовали ли их одни экономические вопросы или что-нибудь еще, сколько денег они получали за свой труд и что могли на них купить. К сожалению, вы нигде об этом не прочитаете… Исторические труды, переплетенные в золоченую кожу, дадут вам не больше информации, чем деревянные доски для триктрака».

Но голос Карлайла был гласом вопиющего в пустыне. Новая история, приход которой он подготовил, появилась в наши дни. Современная наука отличается от прежней живым интересом к человеку с улицы или (как чаще бывало в древние времена) человеку с мотыгой, на которого раньше не обращали никакого внимания. Сейчас историка интересуют не только войны и интриги правителей, но и социальная жизнь прошлого. Для современного писателя, к примеру, XIV век – уже не век Столетней войны, Черного принца и Эдуарда III, а эпоха медленного разложения крепостного права в Англии. Этот процесс, в долгосрочной перспективе, оказался гораздо более значимым, чем борьба английских королей за французские провинции. Мы по-прежнему воздаем хвалу выдающимся личностям, ибо плох тот историк, который не заметит кого-нибудь из великих, осветивших страницы истории своей славой или романтической жизнью, но мы прославляем их, признавая тот факт, что не только выдающиеся деятели, но и простые люди, имен которых мы никогда не узнаем, вся та неразличимая масса людей, покоящаяся теперь в забытых могилах, тоже творила историю. Наши отцы, давшие нам начало, наконец-то получат свою долю славы. Как выразился Эктон: «Крупный историк принимает сейчас пищу на кухне».

Эта книга посвящена в основном исторической кухне, и первая, которую мы с вами посетим, – это сельское поместье начала IX века. Так получилось, что мы знаем о нем на удивление много, частично потому, что Карл Великий собственноручно составил ряд инструкций для управляющих своими королевскими землями. В них описывалось все, что они должны были делать, вплоть до того, какие овощи сажать в огороде. Но наш главный источник сведений – это прекрасная поместная книга, которую аббат Ирминон, настоятель монастыря Сен-Жермен-де-Пре, расположенного около Парижа, написал специально для того, чтобы монахи точно знали, какие земли принадлежат им и кто на них живет. Вильгельм Завоеватель создал точно такую же книгу для своего поместья, охватывавшего все Английское королевство, озаглавив ее «Книга Страшного суда». В книге Ирминона указаны все небольшие имения (или фиски, как их тогда называли), принадлежавшие аббатству, с описанием земель, с которых должен был кормиться управляющий этим фиском, и земель, которые сдавались в аренду крестьянам, а также имена этих крестьян, их жен и детей. Кроме того, в поместной книге мы находим описание всех повинностей, которые они должны были нести, и размеры оброка, который они должны были платить, – вплоть до последней доски и последнего яйца. Поэтому мы знаем имена почти всех мужчин, женщин и детей, которые жили в этих фисках во времена Карла Великого, и очень хорошо представляем себе их повседневную жизнь.

Давайте же рассмотрим, из чего состояло поместье. Как было сказано выше, земли аббатства Сен-Жермен-де-Пре были разделены на ряд небольших имений, называемых фисками, каждый из которых имел своего собственного управляющего. И в каждом фиске земля делилась на сеньориальную и на отдаваемую в аренду. Первой управлял специально назначенный монахами человек, а другой пользовались крестьяне, арендуя ее у аббатства. Арендуемая земля распределялась между несколькими небольшими фермами, которые назывались шансами. На ферме обычно жила одна или несколько семей. Если бы вы пришли в главный, или сеньориальный, манс, который монахи держали в своих руках, то увидели бы маленький домик с тремя-четырьмя комнатами, построенный, вероятно, из камня, а перед ним – территория усадьбы. Здесь располагалась группа домов, обнесенная изгородью, где жили и работали крепостные крестьяне, принадлежавшие хозяину дома. Эти люди выполняли домашнюю работу, трудились в находящихся тут же мастерских, кухне, пекарне, амбарах, конюшне, исполняли другие службы. Вдоль забора росли деревья. К главному мансу прилегали обширные земли – на них раскинулись пашни, покосы, виноградники, сады и почти весь лес, принадлежавший монахам. Чтобы обработать землю, требовалось много рабочих рук. Часто ее обрабатывали крепостные, принадлежавшие главному мансу и жившие при его дворе. Но для выполнения всех видов работ на землях монастыря одних крепостных было недостаточно, и большую их часть выполняли арендаторы земель в виде различных повинностей.

Рядом с сеньориальным располагались несколько более мелких, зависимых от него мансов. Они принадлежали крестьянам, которые находились в разной степени зависимости от монахов, но все обязаны были работать на землях главного манса. Мы не будем описывать разные классы крестьян, поскольку на практике разница между ними была совсем невелика, и в течение двух веков они все превратились в крепостных. Самыми важными были так называемые колоны, которые обладали личной свободой (то есть считались по закону свободными людьми), но были привязаны к земле. Они не могли покидать свои фермы, и если поместье продавалось, то их продавали вместе с ним. Каждый манс арендовала одна или две-три семьи, которые объединялись для выполнения работ. Манс состоял из жилого дома или домов и тех же служб, что и в главном маисе, только они были победнее и сооружались из дерева. При мансе была пашня и покос, а порой и небольшой виноградник. В качестве платы за аренду этих земель обитатель или обитатели манса должны были три дня в неделю отрабатывать барщину на землях главного манса. Главной задачей управляющего было следить, чтобы они работали на совесть. Каждый арендатор нес две повинности. Первой была работа в поле – каждый год все арендаторы обязаны были вспахать определенное количество барской земли (как ее стали называть позже). Кроме того, каждую неделю управляющий мог потребовать, чтобы крестьяне вспахали еще какое-то количество земли (ее размер не был установлен), если в этом возникала нужда. В Средние века эти два вида работ назывались отработками и барщиной.

Второй повинностью, которую несли арендаторы монастырских земель, был ручной труд – они должны были ремонтировать дома и службы, рубить деревья, собирать плоды и ягоды, изготовлять эль или перевозить различные грузы – словом, выполнять все, что управляющий приказывал им сделать. Благодаря этому земля монахов была всегда хорошо обработана. В другие дни недели арендаторы могли работать на своей земле, и можно не сомневаться, что они трудились на ней с гораздо большим усердием и отдачей.

Но обязанности крестьян на этом не заканчивались – они обязаны были также платить монахам подати. В ту пору еще не существовало единых государственных налогов, но каждый человек обязан был вносить определенную сумму на содержание армии. Этот налог Карл Великий взимал с аббатства, а монахи платили его из тех денег, которые получали со своих арендаторов. Нужно было отдать быка, или определенное количество овец, или деньги, эквивалентные стоимости скота. «Тот, кто платит хозяину два серебряных шиллинга», всегда занимает первое место в списке свободных людей. Кроме того, крестьянин обязан был отблагодарить за каждую привилегию, дарованную ему господами. Например, за разрешение собирать дрова в лесу, который ревниво оберегали монахи, он должен был привезти в главный манс телегу дров. За право пасти свиней в том же лесу крестьянин обязан был отдать несколько бочонков вина. За право пасти овец на полях главного манса каждые три года надо было отдать одну овцу, кроме того, крестьяне должны были платить нечто вроде подушной подати, составлявшей четыре пенни (денария) с головы. Помимо этих податей, каждый фермер обязан был платить оброк – ежегодно отдавать монахам трех цыплят, пятнадцать яиц и большое число досок для ремонта помещений монастыря. Часто ему приходилось отдавать двух свиней, иногда пшеницу, вино, мед, воск, мыло или масло. Если фермер знал какое-нибудь ремесло, он платил изделиями этого ремесла – кузнец обязан был ковать пики для военного отряда аббатства, плотник изготовлял бочки, обручи и подпорки для виноградников, тележных дел мастер делал телеги. Даже жены крестьян обязаны были работать на монастырь, если они были крепостными, – ежегодно холопки ткали полотно или шили одежду для всех монахов.

Оброк собирал и хранил управляющий, которого называли майором. Он работал как проклятый, и когда читаешь семьдесят конкретных предписаний, которые составил Карл Великий и которые майоры обязаны были неукоснительно выполнять, то проникаешься к этому человеку сочувствием. Он должен был следить, чтобы все повинности выполнялись неукоснительно, еженедельно раздавать крестьянам работу и смотреть, чтобы она была выполнена. Он должен был следить, чтобы крестьяне поставляли требуемое число яиц и свиней и не подсовывали ему кривые или плохо обструганные доски. Он должен был контролировать хранение припасов и торговлю ими, отсылать все произведенные в поместье товары и оброк в монастырь и ежегодно обязан был предоставлять аббату полный и подробный отчет об управлении поместьем.

У него был свой манс, с которого он тоже нес повинности и платил оброк, при этом Карл Великий требовал, чтобы его управляющий исправно платил этот оброк, чтобы подавать хороший пример крестьянам. Скорее всего, обязанности майора не оставляли тому времени для занятия своим хозяйством, и он нанимал для этого батрака, как и советовал Карл Великий. Часто, однако, майор имел у себя в подчинении нескольких чиновников, называемых деканами, а в больших хозяйствах учетом поступавших припасов и хранением их занимался специально назначенный для этого человек – келарь.

Так, в нескольких словах, монахи Сен-Жерменского аббатства и другие франкские землевладельцы во времена Карла Великого управляли своими поместьями. Теперь давайте посмотрим, как же жили крестьяне этого поместья. Аббатству принадлежала небольшая деревня, под названием Вилларис, неподалеку от Парижа, там, где теперь раскинулся парк Сен-Клод. Открыв книгу, в которой велись записи, касающиеся деревни Вилларис, мы найдем в ней упоминания о человеке по имени Бодо[2 - «Колон Бодо и его жена Эрментруда, колона, арендаторы Сен-Жермена, живут с тремя детьми. Он держит один свободный манс, в котором имеется восемь бунуариев и две антсиньи пахотной земли, два арипенни виноградников и семь арипенни лугов. Он вносит два серебряных шиллинга на содержание войска и два бочонка вина за право пасти своих свиней в лесу. Каждые три года он отдает сотню досок и три шеста для забора. Он пашет зимой четыре перча (примерно 20 метров) пашни, а весной – два перча (десять метров). Каждую неделю он обязан отработать два дня на барщине и один – на ручных работах. Он отдает три курицы и пятнадцать яиц и выполняет поручения, которые ему дают. И еще он арендует половину ветряной мельницы, за которую платит два серебряных шиллинга».]. Его семью составляли жена Эрментруда и трое детей – Видо, Герберт и Хильдегард. У него имелся небольшой надел пахотной земли, покос и несколько виноградных лоз. О жизни Бодо нам известно почти столько же, сколько о мелком французском землевладельце наших дней.

Давайте же попытаемся представить себе один день из жизни Бодо. К примеру, прекрасным весенним утром в последние годы правления Карла Великого Бодо встал очень рано, поскольку сегодня он должен был отработать день на монастырском наделе и боялся опоздать на работу, поскольку управляющий этого не терпел. Чтобы подмаслить его, Бодо, вероятно, еще неделю назад послал майору яиц и овощей, но монахи не разрешали своим управляющим брать крупные взятки (как это делалось в некоторых других поместьях), и Бодо знал, что если он припозднится, то получит большой нагоняй. В тот день он должен был пахать поле, поэтому взял с собой своего большого вола и маленького сына Видо, который должен был его погонять. Вскоре Бодо с сыном присоединились к своим друзьям с соседних ферм, которые тоже сегодня должны были работать на барщине. Наконец, все собрались – кто привел лошадь, кто вола, кто принес мотыгу, кирку или лопату, иные захватили топоры или косы и, разбившись на группы, двинулись через поля, луга и рощу к главному мансу, куда им приказал явиться управляющий. В соседнем мансе жило несколько семей – Фламберт, Эрмоин и Рагенольд со своими женами и детьми. Бодо, проходя мимо, поздоровался с ними. Фламберт должен был сделать ограду вокруг рощи, чтобы кролики, живущие в ней, не потравили молодые всходы на поле, Эрмоину было велено принести побольше дров для главного дома, а Рагенольд собирался заделать дыру на крыше амбара. Бодо шел по холодку, насвистывая песенку, а рядом шли его вол и сын. Мы не пойдем дальше за ними, поскольку они весь день будут пахать, а в полдень перекусят под деревом вместе с другими пахарями. День для них пройдет безо всяких происшествий.

Лучше вернемся в дом Бодо и посмотрим, чем занимается его жена, Эрментруда. У нее сегодня тоже очень много дел, она должна принеси майору оброк – жирную курицу и пяток яиц. Она оставила своего второго сына, девяти лет от роду, присматривать за грудной Хильдегард и зашла за одной из соседок, которая тоже должна была идти к управляющему. Соседка – крепостная крестьянка, и должна была отнести ему кусок шерстяной ткани, который тот отошлет в аббатство, чтобы из него сшили рясу для монаха. Ее муж весь день должен был работать на хозяйском винограднике, поскольку в этом поместье крепостные, как правило, ухаживали за виноградником, а поле пахали свободные крестьяне. Эрментруда и ее подруга вскоре явились в дом управляющего. Здесь вовсю кипела работа. В мужской мастерской трудились несколько умелых ремесленников – башмачник, плотник, кузнец и два серебряных дел мастера. Больше ремесленников здесь не держали, поскольку самые лучшие из них жили в самом аббатстве Сен-Жермен. Там же они и работали, и им не надо было никуда везти свои изделия. Но в каждом поместье всегда было несколько умельцев – либо крепостных, живших при господском доме, либо свободных людей, обитавших в своих мансах. Хорошие землевладельцы всегда старались заполучить побольше умелых ремесленников. Карл Великий приказывал, чтобы его управляющие имели в своем распоряжении «хороших рабочих, а именно: кузнецов, серебряных и золотых дел мастеров, башмачников, токарей, плотников, изготовителей мечей, рыбаков, охотников, мыловаров, пивоваров, людей, знающих, как делать яблочный и грушевый сидр и все другие виды напитков, пекарей, которые выпекали бы пшеничный хлеб для нашего стола, людей, которые знали бы, как делать сети для охоты, рыбной ловли и ловли дичи, и других, которые здесь не упомянуты». И некоторые ремесленники, владевшие этими профессиями, работали на монахов в деревне Вилларис.

Но Эрментруда не остановилась у мастерской. Она нашла управляющего, поклонилась ему и, отдав курицу и яйца, поспешила на женскую половину, чтобы поболтать с подружками. В те времена женщины у франков жили в отдельном помещении – здесь они выполняли работу, которая считалась чисто женской, точно так же, как это было принято у древних греков. Если в поместье жил франк благородного происхождения, то за работницами следила его жена, но поскольку в каменном доме в Вилларисе никто не жил, то за женщинами присматривал управляющий. На женской половине располагалось несколько домиков и мастерская. Все эти строения были обнесены высоким забором и имели ворота, запиравшиеся большой задвижкой, как в гареме, чтобы никто не мог пройти сюда без разрешения. Рабочие комнаты были оборудованы всем необходимым и отапливались печами. Здесь Эрментруда (ей, как женщине, позволялось входить сюда) увидела около дюжины крепостных крестьянок, которые ткали и красили полотно и шили одежду. Каждую неделю измотанный управляющий приносил им сырье для работы и забирал готовые изделия. Карл Великий наставлял своих управляющих, как надо обращаться с женщинами, работавшими в мансах, и можно не сомневаться, что монахи Сен-Жермена в своих образцовых поместьях поступали так, как советовал король. «Наших женщин, – писал Карл Великий, – надо своевременно обеспечивать всеми необходимыми материалами, а именно холстом, шерстью, красителями, получаемыми из вайды, вермильоном, мареной, гребнями для расчесывания шерсти, ворсовальными шишками, мылом, жиром, лоханями и другими необходимыми вещами. И пусть за женской половиной хорошо присматривают, а в домах и комнатах топят печи и делают кладовые, и пусть их окружает прочный забор, а двери тоже будут прочными, чтобы женщины выполняли свою работу как следует».

Впрочем, Эрментруда не долго болтала с подругами – ей надо было торопиться домой. Пойдем же за ней и мы. Она вернулась к себе на ферму и принялась за работу на винограднике, через час-другой покормила детей и остаток дня пряла шерсть, чтобы сшить им теплую одежду. Все ее подруги работали на фермах своих мужей или ухаживали за домашней птицей, пололи грядки с овощами или шили дома одежду. Женщинам приходилось работать не меньше мужчин. Во времена Карла Великого овец стригли в основном женщины. Наконец, вернулся Бодо и сел ужинать, а как только село солнце, вся семья улеглась спать, поскольку свеча, изготовленная их собственными руками, почти не давала света, а утром надо было опять встать пораньше. Де Квинси в своей неподражаемой манере однажды заметил, что люди древности «ложились спать, как послушные мальчики, между семью и девятью часами». «Люди рано ложились спать просто потому, что мать-земля не могла позволить им понапрасну жечь свечи. Эта старая добрая дама… несомненно, недоуменно пожала бы плечами, если бы какая-нибудь из ее народностей попросила свечей. «Какие еще там свечи! – воскликнула бы она. – Кому это там нужны свечи, если даром пропадает столько прекрасного дневного света, который я дарю всем совершенно бесплатно. Интересно, чего этим паршивцам захочется потом?» Такова была ситуация даже во времена Бодо.

Вот так обычно проходили дни Бодо и Эрментруды. Вы все это очень хорошо описали, скажете вы. Но мы и раньше знали о том, что крестьяне жили в поместьях, платили оброк и выполняли различные повинности. Но что они чувствовали и о чем думали, как развлекались, когда им не надо было работать? Оброк и барщина – все это внешнее, и поместная книга описывает ежедневную рутину. Но можно ли представить себе жизнь, скажем, университета, изучив список читаемых его профессорами лекций? Точно так же невозможно представить себе жизнь Бодо по учетным книгам его господ. Какой смысл обедать на кухне, если у вас нет желания общаться со слугами? Чтобы понять, о чем думал и что чувствовал Бодо и как он развлекался, надо отложить в сторону книгу аббата Ирминона и заглянуть в самые темные уголки этой кухни. Из книг Чосера, Ленгленда и дворцовых журналов мы можем многое узнать о чувствах крестьян, живших шестью веками позже, но о IX веке материалов у нас почти нет, и нам придется вспомнить секреты невидимых чернил.

Бодо, вне всякого сомнения, испытывал самые разные чувства, и притом очень сильные. Когда ему морозным зимним утром приходилось идти на барское поле, в то время как его собственное было еще не вспахано, он, дрожа от холода и стряхивая с бороды иней, от всей души желал аббатству и его пашне провалиться на дно морское (которого он, кстати, никогда не видел и не мог себе представить). А может, он мечтал стать монастырским охотником, ищущим в лесу дичь, или монахом, поющим красивым голосом в монастырской церкви, или купцом, везущим тюки с плащами и поясами по большой парижской дороге – словом, кем угодно, лишь бы не крестьянином, пашущим чужую землю? Один англосаксонский писатель создал вот такой воображаемый диалог с пахарем: «Скажи мне, пахарь, как ты работаешь?» – «О, сэр, я тружусь не покладая рук. Я выхожу из дома на рассвете, веду вола в поле и впрягаю его в плуг. Даже если бы зима и не была такой холодной, я бы не сидел дома, опасаясь гнева своего господина, ибо каждый день, надев на шею вола ярмо, пристегнув лемех и сошник к плугу, я должен вспахать целый акр земли и даже больше!» – «А есть ли у тебя помощник?» – «У меня есть мальчик, который погоняет вола и который совсем окоченел от холода и громко плачет. (Бедный маленький Видо!)» – «И что же, это очень тяжелая работа?» – «Да, очень тяжелая».

И все-таки, как бы ни было тяжело, Бодо напевает веселую песенку, чтобы приободрить Видо и взбодриться самому. Рассказывают, что однажды один клерк пел в присутствии императора «Аллилуйя» и Карл, повернувшись к одному из епископов, заметил: «Мой клерк очень хорошо поет», – на что епископ грубо ответил: «Любой дурак в деревне поет для своего вола не хуже, когда пашет землю».

Нет также сомнений в том, что Бодо нравились названия, которые Карл Великий придумал для месяцев года на языке франков. Январь он назвал «зимним месяцем», февраль – «грязным месяцем», март – «весенним месяцем», апрель – «пасхальным месяцем», май – «веселым месяцем», июнь – «месяцем пахоты», июль – «месяцем сенокоса», август – «месяцем урожая», сентябрь – «ветреным месяцем», октябрь – «месяцем вина», ноябрь – «осенним месяцем» и декабрь – «святым месяцем».

Сознание Бодо смущало множество предрассудков. Франки к тому времени уже давно были христианами, но верили в старые заклинания и приметы. На землях святых монахов Сен-Жермена можно было увидеть крестьян, произносивших заклинания, которые возникли много веков назад. Это были песни, которые франкские пахари распевали над своей землей задолго до того, как они переселились на юг, на территорию Римской империи, или заговоры, которые произносили бортники, жившие на берегах Балтийского моря, во время роения пчел. Христианство придало этим заклинаниям поэтическую форму, но не лишило их первоначального смысла, а поскольку обработка земли – самое древнее и самое неизменное их всех человеческих занятий, старые верования и суеверия оказались очень живучими, и древние языческие боги, давно покинувшие дома и дороги, еще долго бродили вдоль борозд, проложенных плугом. И в поместьях аббата Ирминона крестьяне шептали заговоры над больной скотиной (и над своими больными детьми) и произносили заклинания на полях, чтобы их плодородие возросло. Если бы вы пошли за Бодо, когда он прокладывал свою первую в новом году борозду, то, наверное, увидели бы, как он вытаскивает из кармана своей куртки небольшой каравай, испеченный Эрментрудой из различных продуктов, наклоняется к земле, кладет его в борозду и при этом напевает:

Земля, земля, кормилица земля!
Пускай дарует Вседержитель Бог
Тебе зерном беременные нивы,
Различных злаков, ярких, сочных трав
Бесчисленное множество и силу.
Ячмень цветущий,
Горный воск пшеницы —