Дочки, матери, птицы и острова

Дочки, матери, птицы и острова
Галина Николаевна Щербакова

Галина Щербакова

Дочки, матери, птицы и острова

Тоня простая как три рубля. Смотрит на крышу, думает – крыша. Смотрит на ребенка, думает – ребенок. Без всяких там прилагательных и дополнений, что сейчас у многих. Если крыша, то обязательно худая, а если ребенок, то какой дурак теперь детей рожает? Никакой же гарантии выкормить и вырастить… Тоню даже нельзя на такие мысли сбить специально. Она глазки выпучит, губки подожмет и скажет так: «Да ну вас… Я после войны родилась, но знаю: в войну и не так жили…»

Надо сказать, что эти слова – «Я после войны родилась» – Тоня повторяла часто, и была тут нехитрая хитрость подчеркнуть свой возраст. Нестарая. Те, которые до войны, старые. А я даже не в сорок шестом, а в сорок восьмом рожденная, в самом декабре месяце. И еще Тоня любила повторять: я белье мокрое вешаю низом вниз. Просто не представляю, как это можно захватить прищепками подол и чтоб рукава болтались? Это какую надо голову на плечах иметь?

Что еще сказать про Тоню? Она любила магазинные котлеты и носила только отрезное, «под пояс» или «под резинку». Она обожала кино, особенно наше, «Женщины», «Офицеры», «Мужики», книжек не читала принципиально: зрение – это зрение и чтоб его тратить? Тоня жалела негров за их вид. Вот ведь не првезло людям. А также – и желтую расу. На этом основании ее всегда неудержимо тянуло взять за руку негра или китайца и привести к себе домой и всячески обогреть, накормить, потому что все они несчастные сразу в отличие от нее – сразу счастливой. Она ненавидела и боялась Америку и потому в отличие от всех в ДОСААФ платила сознательно, а военных просто обожала, потому что если бы не они, то что с нами было бы? Подумать страшно.

Пришла пора сказать о Тониной внешности. Она была ничего. Выбивались из общего впечатления губы, черновато-набрякшие, как будто она их накусала или там ее кто взасос. Ничего подобного, губы такими были всегда – и утром, и вечером. А если б кто видел после взасосов, то не говорил бы вообще, тогда у нее губы были как мясо, парное имею в виду, а то может в голову войти мороженое, и тогда полного представления о Тониных губах не получится.

А остальное было, как у всех. Глаза не большие – не маленькие. Нос тоже норма. Волосы, правда, сеченые от химии, но ничего, чуть-чуть начешешь – стоймя стоят, а Тоне это важно. Она по нынешним меркам маленькая, метр пятьдесят пять. Так что волосики вверх, под пятку каблучок венский, и уже ничего фигурка. Не худая, не полная, поясочком перепоясанная.

Работала Тоня регистраторшей в поликлинике и ценила свою работу необыкновенно. При врачах и при лекарстве жить – сейчас лучше не надо. И какая же она была умная, что не пошла в свое время учиться на медсестру, потому что теперь у них одни неприятности. Больных все больше, шприцев нет, лекарств тоже, все на их голову больной вываливает, а она посиживает себе в окошечке: «Адрес? Фамилия?» А всех денег все равно не заработаешь. Сколько ей одной надо? Сын уже самостоятельный. Офицер. Он ей в жизни вообще ничего не стоил. С отцом рос, а потом в суворовском. Но ведь всякое в жизни бывает? Всякое. Высокий такой офицер. Сын. Приезжал в Москву. Останавливался у товарища, а к ней заходил. Они на «вы». Ну и что? Не пьет, не курит… Член партии. Есть отказался. Но у нее, правда, ничего особенного и не было, чтобы настаивать. Котлеты и макароны она готовит на три дня. Он пришел в третий. Какой там уже вкус? Правда, был кекс.

– Давайте чай заварим? У меня тридцать шестой номер?

– Спасибо. Я жидкости употребляю мало.

– Правильно, – сказала она. – Почки в организме на втором месте после сердца.

– Ну, еще есть мозг, – уточнил сын.

– Мозг, мозг! Он разве гонит воду? Не скажите, не скажите… Я до мозга еще печень поставлю…

– Мозг умирает раньше всех, – сказал сын.

– А! – засмеялась Тоня. – Это ж еще когда! Мы-то живые…

Такой был умный разговор. Вывела сына, посадила на трамвай. Шла и думала: хороший сын. Правильно она тогда поступила, что оставила его мужу. У того был характер, а она была молодая, глупая. Это сейчас она знает, что почем. А тогда – ну, без ума! Нужен ей был этот сосед? Пришел, расселся. А как рассядешься в восьмиметровке? Это уже надо переступать через ноги. Она раз переступила, два, а на третий он колено приподнял, она на него в ходе движения и села. Секундное получилось дело. Она еще тогда думала: почему для мужчин это имеет такое решающее значение? Так бы все и кануло, если б сосед тут же мужу все и не рассказал – вот какие есть люди, как на добро отвечают! – Твоя, сказал, де-ше-вая. И все, вся любовь. Иди, говорит, откуда пришла, ребенка не получишь. И чтоб в двадцать четыре часа. Конечно, на ее сегодняшний ум, то разве она позволила бы? Отсудила бы две трети жилья как пить дать. Но тогда… Тогда она переживала очень это самое слово – дешевая. Так плакала, так плакала… Уехала она к матери, барак их скоро снесли и дали им однокомнатную квартиру. Если б она не выкинула паспорт по дороге от мужа (глупый поступок), то дали бы им в расчете на ребеночка двухкомнатную, но у нее паспорт был чистый, она числилась, можно сказать, девушкой. Царство небесное маме, она скоро умерла от рака. А одной зачем ей двухкомнатная? Мало ли? Уплотнить могли.

Мама ей много рассказывала, как уплотняли до войны и после. Мама до барака дважды жила в проходных комнатах по уплотнению. Замуж там выходила. У них с мужем первая ночь, а мимо соседи шасть-шасть. «Я потом людям в глаза смотреть не могла». Это мать. А она, Тоня, была не на стороне матери, а на стороне соседей. На самом деле! Проходишь мимо, а тут такое… Хотя, если быть справедливой, она в результате этого получилась, но все равно, могли бы родители – царство небесное им – и поаккуратней. Это все к вопросу об уплотнении. Барак в материной жизни оказался прогрессом! Отдельная комната, пусть в общем коридоре. Конечно, тут слово. Барак. Но это мы уже заелись. Это нам дай, дай, дай! А на самом деле – прогресс. Комната была большая, двадцать метров, два окна. Печка. Топка из коридора. Удобства потом приделали, но стало хуже. Когда бегали во двор, воздух в бараке был здоровее. Потому что люди разные, и не каждый имеет привычку за собой сдернуть. Есть такие, что не считают нужным. Тут, если отвлечься, многое можно рассказать о народе, но Тоня это не любит. Тоня радуется жизни. И своей личной удаче. Вот живет же как кум королю. Дочка ей сказала: «Я постараюсь получить свое». Она у нее в интернате всю жизнь. Сейчас кончает школу. Девочка развитая, уже член райкома комсомола. Знамя всегда выносит. Голос у нее густой такой, торжественный. Вообще девочка оригинальная. Так главврач говорит: «Девочка у вас оригинальная».

Тоня задумалась над словом. Что бы оно значило? Конечно, в дочке много от отца. Отец – казах. Разрез глаз. И волос густой-густой, как мех. Но отец, конечно, по характеру размазня. Родители ему сказали – возвращайся, он и подчинился. А он мог тут у них закрепиться. Его брали в жэк электриком. Там сплошь татары, но он им пришелся по душе. Халды-булды – и договорились. Им лишь бы не русский Ваня. Такая пошла жизнь. Вани у них только на подхвате. Подай-принеси, а еще для пугала: «Хозяйка, у тебя вся техника там-ра-ра-рам… Полный абзац. Капремонт – это лучшее, а то и выселение…» Кошмар, ужас. Татары молчат, Ваня жуткую картину рисует, дальше вступает порядок цифр, спасающих от капремонта. Так вот, Тониного мужа брали не Ваней работать, его брали гордо молчать и брать хорошие бабки, но родители на своем языке написали: «Возвращайся», и все. Как бритвой. Господи! Да ну его в жопу! Дочка оказалась девочкой очень серьезной. «Еще чего – жить в одной комнате! У меня план – трехкомнатная квартира, машина „Лада“ и собака. И не какой-нибудь там песик-бобик или эти маленькие скользкие гниды, которых носят под мышкой, а собака как волк. Собака-остров. Ньюфаундленд». Почему остров, думала Тоня. Потому что большая, отвечала сама себе. Дочка скажет, не подумает. Есть же и маленькие острова. Она, Тоня, помнит школьную карту. Там эти Курилы мелко-мелко набрызганы. Чисто собачки-моськи, если уж по-собачьи считать.