Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель

– Мамка!

Тишина треснула гнилой тканью. Женщина не обернулась.

– Мамка!!!

– Стой!

– Сдурел?!

– Она ж тебя…

Фирей и Амфитрион вцепились в Ликия, оттаскивая дурака назад, за ворота. Толпа качнулась морской зыбью, глухо зашумела, ударила волной в берег. Печать молчания спала с людей, но говорили все равно шепотом. Будто опасались потревожить… Кого?

– И до нас добралось…

– Что теперь, соседи?

– Все теперь! Будет, как в Фивах…

– Как в Беотии!

– В Аттике!

– Неужто Ди…

– Чш-ш!

– …Косматый? У нас, в Тиринфе?!

– Так басилей [5 - Басилей – обычно переводится как «царь». Правильнее – вождь; иногда – наместник. Правитель города. Аналог – удельный князь.] же…

– А что басилей? Вакху басилей не указ…

– Эвоэ, Вакх!

Женщина похотливо изогнулась, освобождаясь от рванины, еще недавно звавшейся хитоном. Пояс упал ей под ноги. Свернулся в пыли змеей – берегись, ужалит. Нагая, жена Спартака напомнила зрителям статую, ожившую по воле богов, с остатками красной глины на лице и руках. Движения вакханки дышали такой незамутненной, животной откровенностью, что толпа, большей частью состоявшая из мужчин, со вздохом качнулась вперед – и сразу, опуская взгляды, подалась назад. Сама мысль о совокуплении с этим существом вызывала у тиринфян содрогание.

То, что кружило сейчас по двору, выламывалось из мужских представлений о миропорядке. Муж, дети; веретено, прялка, жернов; «уделом женщины молчанье служит»… И вдруг храм бытия рухнул в одно мгновение. Хаос грозил войти в каждый дом. Чья очередь? Кто, обуян безумием Вакха, разорвет в клочья своих детей?

Твоя жена? Сестра? Мать?

От врага можно запереться в крепости. На дикого зверя – устроить облаву. От чудовища спасет герой. Его даже звать не надо: в Тиринфе правит Персей Горгоноубийца. Гнев бога искупают жертвой. Может, и тут – жертву? Поклониться Косматому, как беотийцы – глядишь, и пронесет? Правда, в Беотии вакханки не перевелись. Да и басилей… Ох, басилей! Не простит. Кровью умоемся, соседи. Между Сциллой и Харибдой плывем. Ждем: минует – не минует? Боги, за что караете?!

Боги молчали.

Косматое облако наползло на диск солнца, пылающий в вышине. Ветер колючими крыльями ударил по лицам, щедро раздавая пощечины. Потемнело; тревожась, умолкли птицы. Вслед за птицами, не сговариваясь, умолкли люди. Едва ощутимо вздохнула под ногами земля. Качнувшись, толпа разделилась надвое – она распахивалась, как поле, готовясь к урожаю, распахивается лемехом плуга, как женщина распахивает одежды, открываясь для любви…

Стоя в начале коридора с живыми стенами, пришелец медлил сделать первый шаг. Такой же, как все, в толпе он, пожалуй, потерялся бы. Лишь наголо, до блеска бритая голова сразу приковывала к себе внимание. Еще взгляд – рассеянный, скользящий. Левый глаз пришельца косил – будто пытался заглянуть в зеркальце, парящее у виска, в надежде отыскать там чье-то смутное отражение. Льняной хитон на голое тело, сандалии из бычьей кожи. На поясе – непривычный для здешних мест кривой меч в ножнах из дуба. Владелец меча тоже казался вырезанным из твердого дерева: мелкий, жилистый, сухой до звона. Ни жира, ни рельефных мускулов атлета – ходячий доспех, обтянутый дубленой кожей. Меч на боку изогнулся скорпионьим жалом, и сам человек походил на хищное насекомое, завидевшее добычу. С равным успехом ему можно было дать и сорок, и шестьдесят лет.

Персей Горгоноубийца.

Сын Златого Дождя.

Правитель Тиринфа – и негласный хозяин всей Арголиды.

Персей ни на кого не смотрел, но люди отводили глаза, спеша убраться прочь. В городе шептались, что Медуза поделилась со своим убийцей толикой каменящего взора. Лишь Амфитрион с обожанием, похожим на вызов, уставился на знаменитого героя. Это мой дед, убеждал себя мальчик. Я им горжусь. Если дедушку Пелопса я знать не знаю, проклятый он или нет, то дедушка Персей всегда рядом, со дня моего рождения… Это было правдой, но глядеть на деда, не отворачиваясь, стоило внуку титанических усилий.

По-прежнему не говоря ни слова, Персей направился к воротам. Он был здесь один. Немая толпа, родная кровь – людей для Персея не существовало. Только цель, как у выпущенной стрелы.

Одержимая.

– Эвоэ, Вакх!

Усмешка на лице женщины была сродни оскалу волчицы. Едва незваный гость шагнул во двор, вакханка двинулась ему навстречу. Персей остановился, выжидая. Кося сильнее обычного, он разглядывал кого-то за правым плечом жены Спартака; кого-то, невидимого для остальных. Между ним и нагой вакханкой оставалось три шага, когда женщина прыгнула – дикая кошка, клубок ликующей ярости. Ее действия не стали осмысленней, о нет! Зверь атакует врага; человек защищает родной дом. В поступке одержимой крылась природа хаоса, выпускающего когти при виде порядка, и не потому, что хаос – хищник, а потому что хаос так играет, дышит, танцует.

«У дедушки меч, – успел подумать Амфитрион. – Сейчас он…»

Меч остался в ножнах. Персей протянул руку и поймал женщину за запястье. Сжались пальцы; ясно прозвучавший хруст сын Зевса скомкал в кулаке. Вакханка задергалась, желая вырваться; ногти ее свободной руки едва не располосовали щеку обидчику. Персей усилил хватку. В воздухе без видимой причины повис терпкий, густой аромат – запах давленого винограда. Женщина упала на колени, ткнулась лицом в пыль и заскулила с собачьей жалобой. В ней не осталось ничего от эринии, гостьи из преисподней. Одержимость вытекала из вакханки, как вода из треснутой амфоры. Виноград пах так, что впору было зажать нос; казалось, в кулаке басилея скрывался давильный чан. Нагота жены Спартака утратила привлекательность; но и отвращения она не вызывала – скорее жалость.

Персей держал, не отпуская; пальцы его побелели от напряжения. Женщина билась в конвульсиях, содрогаясь всем телом, и вдруг обмякла. Персей с минуту постоял над ней – недвижной, бесчувственной – и пошел прочь.

У ворот он задержался.

– С кем я на вакханок ходил? Не с тобой ли?

– Со мной, – кивнул бледный Спартак.

– Не ты ли их топтал, как конь траву?

– Я.

– Почему эту не затоптал? Имя свое забыл [6 - Спартак – «топчущий, попирающий».]?

– Она жена мне.

Оба старательно избегали называть женщину по имени. Персей – «эта», Спартак – «она». Никто не вспоминал, что Спартакову жену зовут Киниской. Казалось, имя значит больше, чем просто имя, и произносить его вслух – звать беду по-новой.

– В вакханалии [7 - Слово «вакханалия» латинского происхождения, но корнями оно уходит в древнегреческое «?????????». Вакх -«восторженный, исступленный» – самое распространенное прозвище бога Диониса.] нет жен и сестер. Нет матери и дочери. Есть тварь бешеная, ядовитая. Подошел – рази. Иначе погибнешь.

– Почему ты не убил ее, Горгофон [8 - Горгофон – Убийца Горгоны, прозвище Персея. От греч. ?????? («грозный, ужасный») и ?????? («убиваю»).]?

– Иссякла она. По танцу было видно. И так хватило…

– Почему ты не убил ее?!

– Иди в дом, Спартак. Тебе сына хоронить…

Не говоря больше ни слова, Персей двинулся прочь. Левой рукой он на ходу, ухватив бронзовыми пальцами за ухо, безошибочно выдернул из толпы внука – и Амфитрион поплелся за дедом, предчувствуя взбучку. Лет шесть назад он боялся деда больше всех на свете. Желчный, молчаливый Персей был для внука глубоким стариком. Представить его юным победителем Горгоны мальчик не мог, хоть собери весь поэтический дар, дарованный людям, и съешь за ужином. Когда дед расхаживал по двору, заложив руки за спину, Амфитриону хотелось спрятаться в погреб. Он и сам не заметил, как страх переплавился в любовь, а затем в обожание. Старость Персея исчезла сама собой. Будь Амфитрион взрослым, пошутил бы, что за эти годы дед сильно помолодел.