Люди как боги

– Такому безбожнику, как Индж? Не сомневаюсь, – процедил отец Камертонг.

Реплика раздосадовала мистера Коттеджа: ему не терпелось услышать продолжение, – и он поторопил Грунта:

– А потом? Что было потом?

5

Потом, как понял мистер Коттедж, в мышлении утопийцев произошел постепенный разворот. Все больше людей начинали понимать, что на фоне могучих, с легкостью высвобождаемых сил, которые наука и организованность сделали доступными для человека, стало опасно придерживаться прежней концепции общественной жизни, ограниченной правилами узаконенной борьбы людей за господство друг над другом, в то время как растущая кошмарная мощь современных вооружений сделала опасным деление суверенитета на отдельные государства. Чтобы история человека не закончилась катастрофой и полным крахом, должны были появиться новые идеи и правила человеческого общежития.

Все общества доселе основывались на ограничении посредством законов, запретов и договоров дикой агрессивности, унаследованной человеком с тех времен, когда он был еще обезьяной. На этот ископаемый дух отстаивания собственных притязаний требовалось наложить новые ограничения, соразмерные с новообретенным могуществом человечества и угрозами, которые оно в себе заключало. Идея конкуренции за обладание благами как главной движущей силы общественных отношений смахивала на плохо управляемый котел, угрожающий разнести на куски ту самую машину, которую он был призван снабжать энергией. Эту идею должна была заменить новая – творческое служение. Общество могло выжить, только если новая идея завладела бы умом человека и побудила его к действию. Предложения, в прошлые века казавшиеся выдумками и фантазиями идеалистов, теперь представали как суровая духовная истина, одновременно практически осуществимая и неотложная. Объяснения Грунта порождали в уме мистера Коттеджа вполне знакомые образы и фразы. Грунт как будто бы говорил: если человек будет пытаться спасти свою жизнь, то лишь навредит себе, а если пожертвует ею, приобретет весь мир.

Мысль отца Камертонга, похоже, двигалась в том же направлении. Он на секунду прервал говорящего:

– Да вы же цитируете Святое Писание!

Грунт признал, что действительно привел цитату из трудов великого поэта, жившего в далекую эпоху устных преданий. Ученый хотел было продолжить, но отец Камертонг обрушил на него град вопросов:

– Где он жил? Как появился на свет? Как умер?

В сознании мистера Коттеджа вспыхнула картина: бледное лицо, одинокая, избитая, вся в крови фигура, окруженная стражниками в латах и неистовой, толкающейся, продубленной солнцем толпой, запрудившей узкую улицу с высокими стенами. За узником несли какое-то громадное мерзкое приспособление, которое дергалось и покачивалось в такт движениям толпы.

– Неужели и в этом мире он умер на кресте? – вскричал отец Камертонг. – Скажите, ведь он умер на кресте?

Пророк из Утопии, как они узнали, действительно умер мучительной смертью, но не на кресте. Его каким-то образом пытали, однако ни современные утопийцы, ни земляне не обладали достаточными познаниями технологий пыток, чтобы получить о них ясное представление. Похоже, он был привязан к медленно вращавшемуся колесу, пока не умер в муках. Пророка постигла чудовищная кара жестокого племени завоевателей, которые обрекли его на смерть, потому что его учение о всеобщем служении встревожило богатых и власть имущих, не желавших никому служить. В уме мистера Коттеджа мелькнул образ изломанного тела, привязанного под палящим солнцем к пыточному колесу. И – о, чудесная победа жизни над смертью! – из того же мира, в котором с ним обошлись с такой жестокостью, к нему пришли великий покой и безграничная красота!

Отец Камертонг не унимался.

– Но вы, конечно, поняли, кто это был? Или ваш мир не догадался?

– Очень многие считали его Богом. Однако он сам обыкновенно называл себя Сыном Божьим или Сыном Человеческим.

– Но вы ему теперь поклоняетесь? – не отступал отец Камертонг.

– Мы следуем его учению, ибо оно истинно и прекрасно.

– Но не поклоняетесь?

– Нет.

– И что, никто не поклоняется? Ведь раньше поклонялись!

– Да, такие люди раньше были. Были и такие, что пытались не поддаваться суровому величию его учения, но при этом тревожно сознавали, что оно содержит в себе глубочайшую истину. Они обманывали свою беспокойную совесть, поклоняясь ему как богу и волшебнику вместо того, чтобы видеть в нем путеводный маяк для своей души. К обстоятельствам казни они приплетали древние традиции принесения в жертву царских особ. Вместо того чтобы просто и безыскусно принять его учение, подчинить ему свои разум и волю, они воображали, будто совершают таинства, вкушают его плоть, и она становится их плотью. Колесо, на котором он был распят, было превращено ими в чудотворный символ, повторение этого символа видели в экваторе, форме солнца, в эклиптике, короче, во всем, что представляло собой окружность. Верующие считали, что в случае невезения, болезни или непогоды достаточно описать в воздухе указательным пальцем замкнутый круг, и все уладится.

И так как невежественные массы благодаря доброте и бескорыстию учителя высоко ценили память о нем, этим воспользовались хитрые пробивные типы, начавшие выдавать себя за поборников и проповедников колеса. Славя его имя, они богатели, приобретали могущество, заставляли людей воевать за него и, прикрываясь им, оправдывали зависть, ненависть, тиранию и тайные страсти. Дело дошло до того, что люди начали говорить: появись этот древний пророк в Утопии еще раз, его заново распяли бы на прославившем его колесе.

Отца Камертонга такое направление беседы не заинтересовало. Он на все смотрел со своей колокольни.

– Но я уверен, что остатки верующих должны сохраниться! – воскликнул он. – Их, возможно, презирают, но они же есть?

Увы, не сохранилось даже остатков. За величайшим учителем всех времен пошел весь мир, но о поклонении речи не шло. Сохранилось несколько старых ценных зданий с высеченным на фасаде – подчас окруженным невероятно замысловатым орнаментом – колесом. В музеях и собраниях хранится множество изображений, картин, амулетов и тому подобных вещей.

– Я не в силах это понять. – сказал отец Камертонг. – Какой ужас. Я совершенно растерян. В голове не укладывается.

6

После Грунта бремя ответов на вопросы землян взял на себя светловолосый стройный мужчина с красивым тонким лицом, которого, как потом узнал мистер Коттедж, звали Лев.

Он был одним из координаторов системы образования. Лев объяснил, что перемены в судьбах Утопии произошли не из-за внезапной революции. Новая система законов и обычаев, новый порядок экономического сотрудничества, основанный на идее всеобщего служения коллективному благу, не явились в законченном виде, словно по волшебству. Длительное время перед Последней эпохой смятения и во время нее основы нового мироустройства закладывались растущим числом теоретиков и практиков, не имевших готового плана или заранее намеченного подхода, но побуждаемых к безотчетному сотрудничеству всеобщим желанием служить обществу, всеобщей ясностью представлений и правдивостью намерений. Психология как наука начала бурно развиваться подобно тому, как в предыдущие века, когда Последняя эпоха смятения подошла к своей кульминации, развивались география и физика. Общественно-экономическая неразбериха, сдерживавшая развитие естественных наук и парализовавшая организованные усилия университетов, в то же время послужила стимулом к изучению взаимоотношений между людьми, которое велось с невиданным прежде отчаянием и бесстрашием.

У мистера Коттеджа сложилось впечатление, что вместо насильственных переворотов, которые в его мире звали революциями, в Утопии попросту постепенно таял мрак и разгоралась заря новых идей, что старое еще некоторое время соседствовало с новым, постепенно теряя силу, пока люди, руководствуясь здравым смыслом, не начинали окончательно жить по-новому.

Начатки нового строя зарождались в дискуссиях, книгах и психологических лабораториях, его семена прорастали в школах и университетах. Старый строй плохо вознаграждал учителей, наиболее властолюбивые среди них были заняты борьбой за богатство и влияние, у них оставалось мало времени на преподавание. Эту задачу поручали людям, которые вкладывали в дело ум и труд, не надеясь на материальные выгоды, и постепенно формировали в сознании молодежи представления о новом мире. И в итоге преуспели. В мире, где пока еще правили политические авантюристы, где к власти приходили неудавшиеся бизнесмены и финансовые махинаторы, все больше распространялось и утверждалось понимание, что необузданная частная собственность – помеха для общества, что ни государство не способно нормально работать, ни сфера образования не могла приносить нужные плоды, пока рядом существовал класс безответственных толстосумов. Ибо сама природа этого класса побуждала его атаковать, извращать и подтачивать любое государственное начинание. Показная роскошь богатеев искажала и затмевала реальные жизненные ценности. Ради блага всего человечества они должны были исчезнуть.

– И они сдались без боя? – задиристо спросил мистер Айдакот.

Они сопротивлялись беспорядочно, но яростно. Осознанная борьба, чтобы не допустить или хотя бы задержать становление всеобщего государства науки и просвещения, продолжалась в Утопии почти пять столетий. Эту борьбу с претворением идеи коллективного служения в конкретную реальность вели алчные, ретивые, пристрастные, своекорыстные люди. Борьба происходила везде, где распространялись эти идеи. Она велась с помощью увольнений, угроз, бойкотов, актов насилия, лжи, ложных обвинений, судов, тюрем, бессудных расправ, смолы и перьев, дубин и ружей, бомб и пушек.

Однако служение запущенной в мир новой идее не прекращалось. Она овладевала умами мужчин и женщин с непреодолимой силой. Прежде чем в Утопии появилось государство науки, в борьбе за него погибло более миллиона подвижников, а тех, кто претерпел меньшее зло, и вовсе не возможно сосчитать. Новое образование, новые законы общества, новые экономические методы одерживали победу за победой. Точной даты завершения реформ не существует. Просто однажды утопийцы поняли: день сменил ночь, а новый порядок – старый.

– Так оно, вероятно, и есть, – сказал мистер Коттедж, как будто не видел перед собой современную Утопию. – Так оно, вероятно, и есть.

Лев начал отвечать на чей-то вопрос. Каждого ребенка в Утопии обучают с полным учетом его наклонностей и направляют в ту область занятий, к которой у него проявляются интерес и способности. Дети рождаются в достатке, у здоровых родителей, мать вынашивает ребенка после должной подготовки, прежде хорошо обдумав свое решение. Дитя растет в совершенно здоровой обстановке. Ненавязчивые методы воспитания поощряют его природную тягу к играм и познанию нового. Руки, глаза и тело ребенка получают идеальные возможности для тренировок и развития. Дети учатся рисовать, писать, излагать свои мысли, пользуясь большим выбором помогающих мышлению символов. Доброта и вежливость с детства входят в привычку, потому что детей повсюду окружают добрые, вежливые люди. Особое внимание уделяется воображению и его развитию. Ребенок знакомится с удивительной историей своего мира и человечества, с тем, как люди боролись и до сих пор борются с примитивной животной ограниченностью и эгоизмом, чтобы выйти из состояния, в котором все еще, хотя и не так заметно, как раньше, их удерживает непролазное невежество. Желания ребенка направляют на прекрасное. Поэзия, а также пример и любовь окружающих учат его избавляться от озабоченности самим собой и заботе о ближнем; таким образом, половое влечение становится оружием против себялюбия, любопытство расцветает, превращаясь в страсть к науке, воинственность проявляется в борьбе с нарушениями порядка, природные гордость и амбициозность находят применение в форме активного участия в коллективных начинаниях. Ребенок сам решает, чем ему заниматься и что ему по душе.

Если кто-то ленив – невелика потеря, в Утопии всего хватает на всех, однако ленивец не найдет себе пары и не сможет иметь детей, потому что в Утопии не любят вялых и безынициативных. В Утопии любовь основана на гордости за партнера. К тому же здесь нет богатых бездельников и высшего света, нет игр и зрелищ для праздных зевак. Зевакам не на что смотреть. Этот мир воистину хорош для отдыха, но не для тех, кто постоянно ничем не занят.

Наука в Утопии еще много веков назад научилась управлять генетикой, и почти каждый ныне живущий утопиец по меркам прежних времен считался бы энергичным и творчески одаренным человеком. В Утопии редко встречаются тупицы, а слабоумных нет вообще. Лентяи, люди, склонные к апатии или со слабым воображением, почти полностью вымерли. Меланхолический темперамент был отвергнут и выродился. Завистливые и злые постепенно исчезают. Абсолютное большинство утопийцев энергичны, оптимистичны, изобретательны, восприимчивы и уравновешенны.

– Что же, у вас даже парламента нет? – все еще не мог поверить мистер Дюжи.

В Утопии не было парламента, политической борьбы, личных состояний, рыночной конкуренции, не было сумасшедших, слабоумных и уродов, и все потому, что школе и учителям здесь позволили без помех выполнять свою роль. Политика, коммерция, конкуренция – это способы приспособления к жизни в жестоком обществе. В Утопии отказались от них более тысячи лет назад. Взрослые утопийцы не нуждаются в контроле или правительстве, потому что умение контролировать себя привили им еще в детском и юношеском возрасте.

– Наша система образования и есть правительство, – закончил Лев.

Глава 6

Земляне критикуют

1

Иногда во время этого памятного полудня и вечера мистеру Коттеджу казалось, что он участвует в чрезвычайно интересной, но в остальном вполне обычной беседе о государственном устройстве и истории, беседе, необъяснимым образом превратившейся в яркое событие, как если бы весь диалог происходил у него в уме. Но тут с подавляющей силой вновь заявляла о себе абсолютная реальность случившегося с ним, и диковинная причудливость положения затмевала интеллектуальный интерес. В такие моменты взгляд мистера Коттеджа скользил по лицам окружавших его утопийцев, временами задерживаясь на какой-нибудь изысканной архитектурной детали, опять возвращался к божественной грации их фигур, после чего скептически окидывал собратьев-землян.

Лица всех утопийцев были открыты, серьезны и прекрасны, как ангельские лики на полотнах итальянских мастеров. Одна женщина даже напоминала Дельфийскую сивиллу Микеланджело. Женщины и мужчины сидели вместе в свободных позах, сосредоточенно следя за беседой, но иногда мистер Коттедж ловил на себе внимательный взгляд приветливых глаз или замечал, как какой-нибудь утопиец разглядывает наряд леди Стеллы или монокль мистера Соппли.

Сначала мистеру Коттеджу казалось, что все утопийцы очень молоды, но теперь он начал замечать на некоторых лицах печать деятельной зрелости. Ни одно лицо не имело явных признаков старения, привычных для его мира, хотя Грунта и Льва отличали складки мудрости, залегающие вокруг глаз, углов рта и на лбу.