Немецкие бомбардировщики в небе Европы. Дневник офицера люфтваффе. 1940-1941

Мы высказали все это французу. Он сильно удивился. Повторял снова и снова: «Вас так много. Вас ужасно много». Он просто не мог остановиться. Наверное, их еврейская французская пресса пишет в том смысле, что нацисты не понимают, что это такое – летать. Мы уже не могли сдержать смеха, когда он повторил это еще раз. Но если серьезно, в этом нет ничего сверхъестественного. Наша армия летчиков не выросла из-под земли. Задолго до того, как фюрер дал приказ, все было готово.

Забавно, но этот француз знает цифры и технические детали лучше нас. Смешно то, что он лучше нас знает, как мы великолепны. Конечно, он не это имел в виду, когда разговаривал с нами; он только хотел сказать: как хорошо, что война заканчивается. Он сообщил нам, что у французов не более тридцати приличных бомбардировщиков. А еще сказал, что скорость нашего «мессершмита» чуть ли не на 100 километров в час выше, чем у их «морана». Мы, конечно, все это знали. Но как могло случиться, что все это французы тоже знали и совершенно ничего не предпринимали? И это называется великая нация.

Было видно, что нашему французскому гостю не слишком нравятся подобные разговоры. Мы, однако, не отставали от него, впрочем, вполне по-дружески, и он рассказал нам, что последние несколько недель взлетал в среднем пятнадцать раз в день. Я не знаю, много это или мало. Еще он сказал, что его группа потеряла больше трети машин. Вероятно, могло быть и хуже. Я имею в виду другое. Если бы я оказался на его месте, просто не смог бы говорить о подобных вещах так, как он. Потому что на таких вещах проверяется, кто ты есть на самом деле. Он же говорил об этом, как о погоде. Как будто все это случилось не с ним. Казалось, перед нами сидит такой глубокий старик, что ему уже совершенно безразлично все происходящее. И говорит он о событиях далекого прошлого, которое никогда не возвратится. Это и есть разница между нами. Он на краю могилы. В этом смысле мы, немцы, гораздо моложе французов.

Я хотел бы сказать еще вот о чем. Я не думаю, что этот француз устал только оттого, что все последние недели выполнял работу трех или четырех пилотов. Его усталость лежит глубже. Я не могу это хорошо выразить, но мне кажется, что устал он еще до того, как началась война. Видимо, усталость не совсем точное слово для этого. Например, усталость ни при чем, если он не хочет говорить об этих вещах. Он хотел бы поговорить о музыке. О Бахе, о Брамсе, о каком-нибудь современном композиторе по имени, скажем, Хиндешмидт.[9 - Леске, очевидно, имеет в виду Пауля Хиндемита, современного немецкого композитора, практически неизвестного в Германии с того момента, как Геббельс объявил его произведения декадентскими.] Вот что я имею в виду: мы тоже интересуемся другими вещами, во всяком случае, вполне на это способны, но мы никогда бы не говорили ни о чем таком, если бы попали в плен к врагу. Усталость здесь ни при чем.

Зольнер рассказал сегодняшний случай. Мы проходили над французской базой, там стояло не менее пятидесяти самолетов, и ни один не взлетел, пока мы не прошли, или, скорее, пока они не решили, что мы уже прошли. Потом, когда некоторые из них все-таки взлетели, наши «мессершмиты» были уже готовы их принять. Пока Зольнер рассказывал эту историю, француз не выказал ни малейших эмоций. Он просто сказал: «Да, они не хотели умирать». Он сказал это так, будто нет на свете ничего естественнее, чем для солдата не хотеть умирать.

Пока мы сидели в столовой, пришла новость о том, что наши передовые механизированные части вышли на окраины Парижа. Мы, конечно, выпили за новую победу. Француз не сказал ничего. И все же он побледнел. Мне это не показалось, он действительно побледнел. У меня было такое чувство, что только эта новость могла еще его задеть. Наверное, Париж значит для французов больше, чем победа или поражение.

20–30 июня 1940 г.

ЖЕНСКИЙ БАТАЛЬОН

Наш новый лагерь разместился на севере Франции в деревушке под названием Благословенная. Она недалеко от моря, и к тому же вокруг великолепные леса и пологие взгорья. Все это очень отличается от Северной Германии. В самой деревне тоска зеленая. Когда взлетаем, видим ближайший большой город, он расположен так близко, что кажется, можно дотянуться до него рукой. Но чтобы туда сходить, нужно получить специальное разрешение, и к тому же, на мой вкус, город не намного интереснее. Здесь все вокруг ужасно скучно.

Мы здесь чуть больше недели. Но впечатление такое, что мы здесь уже давным-давно. Будь я проклят, если понимаю, зачем мы сидим здесь и ни черта не делаем. Почему мы не можем сгонять в Южную Францию и бросить там десяток яиц? И почему бы в самом деле нам не подкинуть яичек англичанам? Как мы это умеем. Штаб сообщает, что наши бомбардировщики летают туда каждый день. А наша машина пересекала Канал два раза. Разве это дело?! Такое впечатление, что мы чего-то дожидаемся. Видимо, фюрер хочет сначала заключить мир с Францией, а уже потом вплотную заняться Англией. Потому что, если мы всерьез этим займемся, все дело займет не больше месяца.

Сегодня наконец написал Эльзе. Я должен был написать ей еще неделю назад, но все как-то не получалось. Не то чтобы я о ней не думаю. Я правда думаю о ней каждый день. Но я сейчас думаю о ней не так, как раньше. Я имею в виду, не так сильно, как раньше, хочу быть с ней.

Конечно, я люблю ее. И конечно, я собираюсь на ней жениться. Я имею в виду другое. Мне иногда кажется, что Эльза живет где-то здесь. Я имею в виду, она так похожа на местных жителей. Немножко робкие, немножко… никакого желания сделать что-то серьезное в жизни. В полете чувства совсем другие. Когда я сейчас думаю об этом, весь город кажется мне как бы немного глуповатым. Может быть, это мне только кажется.

Французы просят перемирия. С этим покончено. Я надеюсь, фюрер не оставит им это дело просто так. Ледерер говорит, что я могу не беспокоиться. Наш фюрер никогда не забудет Версаль.

Я тысячу раз говорил себе: «Как хорошо, что я не пилот-разведчик». Кому бы захотелось летать над врагом только для того, чтобы снимать картинки. Я думал, это жутко скучно. Но сегодня приятель с разведывательного самолета рассказал мне о своем деле, и я подумал, что это, возможно, не так уж и скучно, может быть, где-то даже интересно.

Дело в том, что о подобных вещах никогда не задумываешься и полагаешь, что они существуют сами по себе. Так и здесь. Я сто раз бывал на командном пункте и видел, как командир группы раскладывает на столе листочки, а потом говорит: «Остается только летный состав. Прошу вашего внимания». Потом он склоняется над картой и показывает нам, где мы пойдем. Но у меня никогда не возникало вопроса, откуда он берет эти кусочки карты. А это все не так просто. Штольцер[10 - Штольцер – член экипажа разведывательного самолета.] все это мне объяснил. Несколько машин взлетают и идут в определенное место. Каждый из них должен сделать определенное количество снимков, которые должны совпасть друг с другом, как клетки шахматной доски. Чтобы все получилось как надо, пилот должен проделать довольно чудной маневр. Сначала полет вдоль зоны, снимок, потом с креном на левый борт разворот назад, еще снимок, полет в исходную линию, еще снимок, разворот на левый борт и выход в исходную точку, повтор, чтобы ничего не пропустить. Я бы не задумываясь проделал это и раз, и два. Но Штольцер говорит, что пилоты долго учатся, чтобы делать все как надо.

У нас гости. В нашу деревню прибыла компания немецких девушек, некоторые очень симпатичные. Они разместились в школе. Может быть, на самом деле они и не такие красивые, но очень молоденькие и выглядят потрясающе в своей униформе. Сначала нам было даже как-то досадно. В конце концов, мы же на передовой. Мы все-таки на фронте. А когда видишь этих девчонок в деревне, кажется, что вокруг мир и спокойствие.

Я, конечно, слышал о HvD,[11 - Helferinnen von Dienst – буквально «женщины – помощницы по службе».] но понятия не имел, кто они такие. Я знал, что женская секция гитлерюгенда готовила девочек к войне, но, честное слово, я никогда не обращал на них никакого внимания. Мои товарищи раньше тоже не обращали. Зольнер и Пуцке просто глаза вытаращили, когда они вошли. Особенно Зольнер.

Основная работа HvD – помогать связистам. Они следуют за армией. Занимаются телефоном и телеграфом, конторской работой и все такое. Помогают мужчинам где только могут. Доставляют также почту. У них настоящая армейская организация. Они не просто носят униформу, они настоящие солдаты. Работают в три смены: утренняя, дневная и вечерняя. Они поделены на подразделения, и каждым командует женщина. Иногда им предоставляют отпуск, точно так, как нам. Даже когда они хотят выйти из расположения части, например во фронтовой кинотеатр, им нужно получить разрешение. Они настоящие солдаты.

Ледерер ходил в школу за донесением, он говорит, что как телефонистки они даже лучше, чем те, что сидят дома. Это, конечно, вряд ли. Но как бы то ни было, их долго учили.

Поссорился с Ледерером. Убей меня не пойму, почему он бывает такой нервный. Хотя, наверное, я тоже на пределе. Это все из-за этой паршивой погоды над Каналом. Какое-то варево. Ливень стучит в лобовое стекло, и все, что ты видишь, – светло-зеленые огоньки на приборной доске. Вообще-то мы знаем, где находимся. Но все равно ужасно противно. Когда летишь ночью и ничего не видно, то все нормально. Но когда ничего не видишь днем, чертовски противно.

Я спросил у Ледерера наши координаты, и именно в этот момент надо было, чтобы что-то случилось с его рацией. Он копался, копался, но все равно сигнал не проходит. Оберлейтенант ничего не сказал, и я тоже вроде успокоился, а Ледерер все ворчит в переговорник, вроде бы это я виноват, что у него рация сломалась. Мы летели над Уэльсом, и ничего такого не происходило. Вернулись тоже нормально, хотя и привезли назад свои яйца.

Потом Ледерер тоже успокоился, перелез ко мне через весь самолет и вставил мне в рот сигарету. Курить я не хотел, но подумал, что, если я ее сейчас выну, у нас выйдет еще одна ссора. Этот чертов Канал выматывает нам все нервы.

Этим вечером почитал кое-что в «Фельдцайтунг» про Соединенные Штаты. Они собираются передать англичанам два миллиона ружей, оставшихся с мировой войны. Неплохая шуточка. Для американцев дельце выгодное, это точно. А англичанам надо бы понять, что для них это дельце вовсе не такое хорошее, как кажется. Я не удивлюсь, если эти старые пушки посшибают им головы. Интересно, американцы думают: кто мы такие? Чудная это, наверное, страна, раз они там думают, что можно выиграть войну с нами музейными штуковинами. У них нет ни малейшего представления, кто мы такие. Вступить бы им в войну, мы бы им все это объяснили.

Ее зовут Лизелотта. Я встретил ее сегодня. Она очень красивая. У нее светлые волосы и серые глаза. Когда она смеется, у нее на щеках появляются ямочки. И ноги у нее чудесные. Мы, кажется, все потихоньку таращились на ее ноги, когда она вошла.

Она вошла в столовую с каким-то мужчиной, когда мы сидели за обедом. Мы пригласили ее поесть с нами, но она отказалась. Наверное, HvD всегда обедают вместе.

Вечером, когда гулял, я встретил ее опять. Она сразу меня узнала и улыбнулась. Ямочки. Было совсем нетрудно заговорить с ней. Я почему-то думал, что это будет намного труднее, наверное из-за ее униформы. Лизелотта из Франкфурта. Это недалеко от моего города. Она из очень приличной семьи. Ее отец владелец фабрики. Мы назначили встречу на завтрашний вечер на том же месте. Это, конечно, если я не буду на задании, а она сможет ускользнуть, чтобы ее не хватились.

2 июля 1940 г.

ЗАДАНИЕ

Впереди, по флангам и снизу летят десять «мессершмитов». Они встретят врага, если, конечно, будет какой-нибудь враг, чтобы никто не мешал нам положить наши яйца. Мы летим высоко, около 4000 метров, чтобы было меньше проблем с зенитками. Ужасно холодно. Пуцке включил обогреватель на всю, но это не помогает. Зольнер копается со своим пулеметом, оберлейтенант просчитывает наш курс. Все это я, конечно, не вижу, потому что смотрю строго вперед, но я знаю: все так и есть, точно я смотрел на них в зеркало.

Сегодня наша цель – город где-то южнее Лондона, там в лесу замаскирован важный завод. Мы изучали фотографии до рези в глазах. Когда прибудем на место, будем точно знать, куда кидать боезапас. На заводе делают что-то очень важное. Нам больше ничего не сказали, но Пуцке, он в производстве знаток, думает, что там собирают «виккерс-веллингтоны». Подходим к зоне. Это говорит оберлейтенант. Все тихонько смеются, я слышу по переговорнику. А потом оберлейтенант говорит: «А ну, не зевать! Джентльмены у зениток!»

До чего же странно события откладываются в памяти. Это, наверное, не совсем так, что тут все дело в памяти; в конце концов, после всего этого прошло уже около двадцати четырех часов. Но то, что произошло после того, как он это сказал, заставило начисто забыть все, что было раньше. Джентльменов у зениток не было, но тут же внезапно выскочили «спитфайры» и «харрикейны», выскочили несколько внезапнее, чем мне это нравится.

Они наскочили на нас из ниоткуда. Похоже на то, что они прятались в облаках. Возможно, так оно и было. Я не знаю, сколько их было, – слишком занят, чтобы считать их, то же самое и другие. Но я думаю, их было намного больше, чем наших «мессершмитов».

Наши «мессершмиты» выстроились коробочкой вокруг нас, и пусть хоть ад разверзнется. Они налетали со всех сторон, с пике, с разворота; казалось, сидишь в клетке с птицами, которые сошли с ума. Я в мгновение увидел все это, а потом опять ничего не видел, потому что смотрел строго вперед. Мы должны идти вперед. Мы должны прорваться к цели. В этом смысл. Поэтому наши «мессершмиты» окружили нас и связали противника, пока мы прорываемся.

Оберлейтенант Фримель уже надел на меня стальной шлем и приказал остальным надеть свои. Теперь он приказывает Пуцке открыть люк. Пуцке растянулся на днище, чтобы видеть, как будет выходить боезапас. Ледерер и Зольнер в хвосте на пулеметах. Я ничего этого не вижу, но точно знаю, что происходит. Я так ясно вижу эту картину, что могу ее нарисовать.

Рядом со мной оберлейтенант Фримель склонился над бомбовым прицелом, весь сконцентрирован. Сейчас мы там. Он подсказывает мне: «Ата… ими… один вниз»,[12 - Немцы придумали эти слова, чтобы избежать малейшего недопонимания. «Ата» означает вправо, «ими» – влево.] пока мы не попадаем в ту точку, куда нам надо. Потом он сбрасывает первую порцию. Потом следующую. Крен и разворот. Мы делаем второй круг и бросаем остальные порции.

Каждый раз машина немного подпрыгивает, вроде бы ей становится легче, и это действительно так. Но в тот же момент я ее выравниваю. Я не знаю, попали бомбы или нет, но Пуцке видно все. Он лежит на днище и считает их, а потом рапортует.

Отработали хорошо. Точные попадания. Пуцке говорит, что выглядело так, будто один большой взрыв разнес все сразу. Снесло весь завод, ничего не осталось. Потом он уже ничего не видел, весь город накрыло пылью и дымом. Он только видел нечетко, как везде вспыхивали пожары и взрывы были чуть не каждую секунду. Хорошая работа. Никаких машин здесь они уже не будут строить.

И тут «харрикейны» опять нас окружили. Им выслали подкрепление. Хотя, конечно, уже поздно. Наше задание выполнено. Но и теперь им нас не достать. Наши «мессершмиты» тоже здесь и вытворяют просто чудеса. Но их слишком мало. Кажется, мы их довольно много потеряли. В нас тоже несколько раз попали. Дважды машина дергается и дрожит, но, кажется, ничего серьезного. Я задираю ее вверх. Мои руки все потные, вытираю их о штаны. Моторы работают ровно, мы набираем высоту и уходим. Теперь идем прямо на базу.

«Мессершмиты» теперь должны уйти. У них мало топлива. Ничего не поделаешь, хотя вражеские самолеты все прибывают. Мы идем вперед. Мы должны вернуться. Пересекаем Канал без происшествий, и я потихоньку снижаю машину. Позади нас продолжается бой, и через несколько часов мы узнаем, что там было. Мне рассказал Меллер – он один из лучших наших истребителей. Командир эскадрильи дал команду по радио, и все наши «мессершмиты» набрали высоту и ушли в облако. Только самолеты арьергарда должны были остаться и связать противника, и никто из них не вернулся. Те, кто должен был пожертвовать собой, знали, по крайней мере, то, что потери противника гораздо больше, чем наши. В четыре или пять раз, так сказал командир группы.

Меллер тоже добрался не без приключений. Убегая от «спитфайра», он нырнул почти до нуля, а потом танцевал в нескольких метрах от земли к побережью. Он прошел прямо над зенитными позициями, говорит, эти томми так удивились, что забыли стрелять. Раз за разом ему приходилось перепрыгивать заборы и дома, несколько раз чуть не врезался. А в это время его мотор выстреливал с левой стороны языками пламени. Но он добрался.

3–7 июля 1940 г.

МЫ НЕ СТАРУХИ

Бывает, возвращаешься усталый до смерти. Замечаешь это, когда заходишь над полем на посадку. Иногда приходится приложить усилие, чтобы вытащить себя наружу. Кроме всего прочего, ты точно знаешь, что Главный наблюдает за тобой, как ястреб, обычно из окна командного пункта, и ты смело можешь клясться своей жизнью, что он заметит малейшую твою ошибку, когда ты сажаешь машину. Но когда она уже на своем месте, частенько для меня самая большая трудность не упасть и не уснуть там, где стою. А еще надо отрапортовать, а потом уже столовая и стол, полный вкусной еды, горячий чай или кофе – что хочешь. К этому времени ты уже не такой усталый, потому что знаешь, что у тебя в распоряжении вся ночь и завтрашний день.

Наедаемся до отвала. А потом делать почти нечего. У некоторых ребят есть гармоники и другие инструменты, и иногда мы поем. У меня не слишком хороший голос, да и вообще, я не очень люблю это дело, а некоторым только волю дай, орут как черти. А я люблю почитать.

Столовая довольно уютная. Наши ребята расписали стены, насобирали мебель из домов по соседству. Остальное сделали два столяра-француза. Столовая правда очень хороша. Но лучше всего это французский коньяк. Его здесь предостаточно. Я лично предпочитаю «Курвуазье». Надо отдать должное французам: они кое-что понимают в напитках. У меня такое предчувствие, что после войны «Курвуазье» больше не будет.

Каждый раз после возвращения, перед тем как сесть за еду, я звоню Лизелотте. Она сама попросила меня об этом. Сказала, что иначе будет волноваться. Она договорилась с подружками, которые работают на коммутаторе, говорит, что начальница ничего не узнает.

Мы встречаемся каждый вечер, когда это возможно. У нас есть свое место – узенькая тропинка уходит в лес. Иногда там бывают местные, но они не понимают, о чем мы говорим, а если еще настолько светло, что видно мою униформу, они мгновенно разбегаются. Страшно, наверное.

Мы просто гуляем. Она берет меня под руку, разговариваем мы не много. Я чуть-чуть испугался, когда в первый раз ее поцеловал. На самом деле я не хотел. Но это получилось как-то само собой. Когда я собрался было оправдываться, она мне не позволила. Конечно, она права. Ничего такого в нескольких поцелуях. Лизелотта очень чувствительная натура.

Все-таки я написал Эльзе. Из письма матери я узнал, что Эльза тяжело болеет. Доктор говорит, это анемия. Этот их доктор Кульман старый идиот. Я думаю, она выздоровеет. Она всегда была хилая.

Вчера прочитал великолепную книгу. Она называется «Воздушная война – 1936». Там описано разрушение Парижа вражескими бомбардировщиками. Она была написана в 1932 году, и так ее и надо читать. Так они тогда представляли себе воздушную войну. Самая интересная часть в книге о том, как разбомбили Париж, и не кто-нибудь, а англичане. Весь замысел этой части основывается на той идее, что англичане и французы поссорились из-за Египта, а англичане потом бомбили Париж, пока не разрушили полгорода. Идея не так плоха, как кажется. Просто надо читать между строк. Где он говорит «англичане», он имеет в виду «немцы». Это потому, что, когда майор Хелдерс писал эту книгу, мы еще жили под Веймарской республикой. Но совершенно ясно, что он имеет в виду. Но главное даже не это. Такая книжка яснее ясного показывает, что наши враги врут, когда обвиняют во всем фюрера, а немецкий народ якобы не хочет этой войны. Все это чушь. Такая книга не могла быть написана, если бы люди уже тогда не хотели бы войны, чтобы отомстить Франции. И ничего страшного, что современная война немного отличается от того, как ее представлял себе этот умный добрый майор.