Материнское воскресенье

А ведь когда-то давным-давно Нивены чаще всего встречались бы с Шерингемами только в церкви во время воскресной службы.

Но теперь «вожди племен» предложили нечто куда более интересное: встречу и ланч на свежем воздухе. Джейн, впрочем, сразу поняла, что это будет именно отель «Георг» в Хенли, а вовсе никакой не пикник на берегу реки. Кстати, этот мартовский день вполне мог оказаться и почти зимним, с холодным порывистым ветром, а может, и со снегом. Однако с самого утра погода стояла совершенно летняя, и миссис Нивен, встав из-за стола, поспешила наверх, чтобы приготовиться к отъезду.

Джейн, разумеется, не могла прямо спросить – хотя момент был очень удобный, поскольку мистер Нивен остался за столом один: «А мисс Хобдей и мистер Пол тоже приедут в Хенли?» Даже если бы подобный вопрос и прозвучал, это было бы расценено как неуместное любопытство служанки. Ведь в последнее время грядущая свадьба, безусловно, была среди слуг главным предметом пересудов и сплетен. И уж, конечно, Джейн никак не могла задать такой вопрос: «Но, если этих двоих с вами не будет, они, наверное, будут заниматься какими-то еще, отдельными, приготовлениями к свадьбе?»

Вряд ли ей самой бы захотелось – будь она половинкой будущей супружеской пары, даже половинкой Пола Шерингема, – за две недели до свадьбы участвовать в подобном «слете скаутов», какой намечался в Хенли, и терпеть бесконечные дурацкие вопросы представителей старшего поколения (которых Пол мог бы назвать – она прямо-таки видела, как он презрительно выговаривает это, не выпуская изо рта сигарету и насмешливо прищурившись, – «тремя парами великих показушников»).

Но, так или иначе, даже если от мистера Нивена она больше ничего и не узнала, перед ней по-прежнему стояла проблема, причем исключительно ее собственная: чем заняться в выходной день. И мистеру Нивену об этой проблеме было известно. И сегодня эта проблема стояла прямо-таки болезненно остро. И установившаяся с самого утра прекрасная погода отнюдь не помогала эту проблему решить. Наоборот – особенно если учесть то, что должно было случиться через две недели, – чудесное утро только усугубляло ситуацию.

Джейн выбирала подходящий момент, чтобы сказать мистеру Нивену, что если они – он и миссис Нивен – не возражают, она бы лучше вообще никуда не поехала, а осталась бы здесь, в Бичвуде, и просто почитала какую-нибудь книжку. Она могла бы, конечно, сказать «свою книжку», но все книги здесь принадлежали мистеру Нивену. Да она могла бы и просто посидеть где-нибудь в саду на солнышке.

Она понимала, что мистер Нивен может только одобрить столь безобидную идею. Он, возможно, даже сочтет эту идею весьма привлекательной. Особенно потому, что в таком случае Джейн будет готова сразу же вновь приступить к своим обязанностям, как только они с миссис Нивен вернутся. На кухне вполне найдется, что поесть. А Милли до отъезда успеет и какой-нибудь сэндвич ей приготовить, чтобы она, если захочет, могла устроить себе собственный «маленький пикничок».

И все могло бы получиться именно так: скамья в уютном уголке возле солнечных часов; шмели, обманутые ранним теплом; магнолия, уже отягощенная плотными бутонами; книга на коленях. Она заранее знала, что это будет за книга.

Итак… она как раз собралась изложить свою идею мистеру Нивену.

Но тут зазвонил телефон, и Джейн поспешила снять трубку – это была одна из ее бесчисленных обязанностей. И душа ее воспарила. Такую фразу часто можно встретить в книгах, и все же порой она очень точно соответствует тому, что испытывает тот или иной человек. В данный момент, например, эти слова полностью соответствовали ощущениям Джейн. Ее душа именно воспарила, точно у героини сентиментального романа, оказавшейся в трудном положении. Воспарила, как те жаворонки в синем небе, трели которых она услышит вскоре, когда будет во весь опор мчаться в Апли, с силой нажимая на педали велосипеда.

Впрочем, она проявила осторожность и громко сказала в трубку тем самым «телефонным» голосом, каким обычно отвечала на звонки, – в нем слышались одновременно и покорность служанки, и гордость королевы: «Да, мадам».

Воздух дрожал от звона церковных колоколов, заглушавших птичье пение. Теплый воздух вливался в открытое окно. Он даже занавески не задернул – хотя бы из простой деликатности по отношению к ней. Да и зачем проявлять по отношению к ней какую-то деликатность? В этом не было ни малейшей необходимости. К тому же окна его комнаты заслоняли густые ветви деревьев, а дальше виднелись только лужайка и посыпанная гравием дорожка. Ну а солнечный свет был просто в восторге от их наготы и с удовольствием срывал флер всякой таинственности с того, чем они занимались, хотя на самом деле это следовало хранить в строжайшей тайне.

И они никогда еще не представали друг перед другом столь обнаженными – ни разу за все эти годы. Годы чего? Как это назвать? Интимными отношениями? Распущенностью?

А сейчас она даже осмелилась думать: «Смотри, смотри! Наслаждайся! Пожирай меня глазами, словно заморскую красавицу, доставленную тебе контрабандой». Впрочем, какая она красавица. У нее вечно красные костяшки пальцев, и ногти неухоженные, обломанные, как часто бывает у служанок. И волосы у нее, должно быть, совершенно растрепались и даже ко лбу прилипли. Однако ею тоже отчасти овладела та высокомерная нескромность, что была так свойственна ему – и сейчас, пожалуй, именно он был слугой, поднесшим ей сигарету.

А ведь всего два часа назад она по телефону называла его «мадам»! Ведь это его голос звучал тогда в трубке, и, хотя у нее от неожиданности даже голова закружилась, ей пришлось моментально взять себя в руки, ибо дверь в ту комнату, где завтракали господа, была открыта, и мистер Нивен все еще жевал тост с мармеладом. Она слушала быстрые, краткие, не допускающие возражений указания Пола и все повторяла: «Да, мадам… Нет, мадам… Ничего страшного, мадам».

И душа ее воспарила. Любуйся мной, наслаждайся. История начинается.

А уже через час она спрыгнула с велосипеда, и он распахнул перед ней парадные двери – именно парадные! – как если бы она была настоящей гостьей, а он старшим лакеем, и они посмеялись над тем, как она по телефону называла его «мадам». Она все повторяла это, и они смеялись, а потом он торжественно ввел ее в дом. «Спасибо, мадам», – сказала она. И он заметил: «Ты просто умница, Джей! Ты это знаешь? Настоящая умница!» Он всегда так хвалил ее – словно открывая ей глаза на то, чего она, пожалуй, и вообразить о себе не могла.

Пожалуй, да, она действительно была умна. Во всяком случае, достаточно умна, чтобы понимать: она умнее, чем он. Ей, например, всегда, особенно на раннем этапе их отношений, легко удавалось его перехитрить. Правда, ему и самому хотелось – и это она тоже понимала, – чтобы она его перехитрила. А иной раз, как ни странно, она даже некоторым образом им командовала. Но говорить об этом или хотя бы предположить вслух нечто подобное было, конечно, нельзя. От подобных внутренних реверансов она так до конца и не избавилась, даже когда ей исполнилось девяносто. Она всегда отдавала должное его царственной властности. В конце концов, ведь это он правил в курятнике, не так ли? И правил там уже почти восемь лет. Именно ему принадлежало право пользоваться там всем. В том числе и ею. О да, у него и во внешности всегда чувствовалась эта царственная властность. Джейн сама помогла ему сформировать привычку этим пользоваться.

Но сегодня, когда он, стоя рядом с ней в вестибюле, назвал ее умницей, это выглядело так, будто он униженно признает собственную очевидную и безнадежную глупость. За парадными дверями вдоль посыпанной гравием дорожки тянулись клумбы-рабатки с великолепными нарциссами, а в глубине холла из огромной стоявшей на столе вазы вздымались ветки какого-то растения с чудесными белыми, почти светящимися, цветами. Затем дверь у нее за спиной захлопнулась, и она осталась наедине с Полом в опустевшем особняке Апли-хаус. Было Материнское воскресенье, одиннадцать часов утра. И Джейн чувствовала, что стала иной, новой, такой, какой ей никогда еще быть не доводилось.

– Кто это звонил, Джейн? – спросил мистер Нивен. Он, должно быть, решил, когда она произнесла слово «мадам», что это миссис Шерингем или даже миссис Хобдей с сообщением об изменившихся планах.

– Ошиблись номером, сэр.

– Вот уж действительно! Да еще в воскресенье, – заметил он. Ей это замечание показалось совершенно бессмысленным.

Затем он глянул на часы, свернул салфетку, церемонно прокашлялся и сказал:

– Ну что ж, Джейн, уберите со стола и можете идти. И Милли тоже. Но пока вы не ушли…

И с этими словами он несколько неуклюже вручил ей полкроны, которые, как она знала, давно уже ждали своей очереди. Подарок, безусловно, заслуживал самого выразительного книксена с ее стороны.

– Спасибо, сэр. Вы очень добры.

– Ну что ж… повезло вам, Джейн, денек для этого просто чудесный, – в который уже раз повторил он, и она снова подумала – пожалуй, даже с легким беспокойством, – что все-таки означают его слова «чудесный для этого».

Однако взгляд мистера Нивена был всего лишь вопросительным, а не пытливым, не изучающим. Затем он поднялся из-за стола, и вид у него сразу стал даже каким-то официальным.

Это вообще-то и впрямь был довольно странный праздник – Материнское воскресенье, которое почти никто уже не отмечал; однако Нивены и Шерингемы упорно соблюдали этот почти угасший ритуал, как, впрочем, и почти все обитатели их сонного беркширского мирка, движимые тем же печальным и неосуществимым желанием вернуть прошлое. Возможно, по той же причине Нивены и Шерингемы и друг за друга так цеплялись, словно чувствовали себя членами большой общей семьи, обездоленной войной, где погиб каждый десятый.

Джейн, впрочем, этот праздник казался странным по иным причинам, в том числе и связанным со щедростью мистера Нивена, с полученной от него полукроной, с его бесконечным деликатным покашливанием и чрезвычайной вежливостью.

– Итак, Милли пусть возьмет первый велосипед и оставит его на станции до своего возвращения. А вы, Джейн?

Лошадей больше не было, но оставались велосипеды. Два упомянутых были совершенно идентичны – на велосипеде Милли корзина была, правда, чуть побольше, – однако их всегда именовали исключительно «первый» и «второй», и Милли всегда, как ей и полагалось по старшинству, получала первый.

Ну а она, Джейн, разумеется, возьмет второй велосипед и уже через пятнадцать минут сможет оказаться в Апли. Хотя в данный момент ей все еще нужно было получить формальное разрешение на поездку – куда-нибудь, необязательно в Апли.

– Если можно, сэр, я просто покатаюсь. На втором велосипеде.

– Я, собственно, так и предполагал, Джейн.

Она могла бы просто сказать «на своем велосипеде», но мистер Нивен упорно придерживался терминологии «первый» и «второй», и она давно уже научилась следовать его привычкам. Она знала от Милли, что некогда хозяевами этих велосипедов (и лошадей тоже) были «мальчики», Филипп и Джеймс, в результате велосипеды и стали впоследствии именоваться «первый» и «второй». Мальчиков больше не было, как не было и тех велосипедов, но по какой-то странной причине традиция называть так велосипеды двух служанок сохранилась, хотя теперь это, разумеется, были дамские велосипеды, без рамы. Джейн и Милли, правда, дамами назвать было трудно, зато они некоторым образом воспринимались – и довольно устойчиво – как неясные призраки Филиппа и Джеймса.

Джейн никогда Филиппа и Джеймса даже не видела, а вот Милли когда-то хорошо их знала и, разумеется, для них готовила. А еще у Милли был знакомый – она называла его «мой парень», – который ушел туда же, куда и Филипп с Джеймсом, и тоже, возможно, навсегда остался в той ужасной части Франции. Ее парня звали Билли, хотя она не так уж часто называла его по имени – выражение «мой парень» было столь же устойчивым, как «первый (или второй) велосипед». В общем, Джейн так и не сумела толком понять, как долго Милли и «ее парень» были знакомы и насколько хорошо она его знала. И все же если бы они когда-нибудь поженились, то, разумеется, стали бы Милли и Билли. Впрочем, Милли вполне могла этого «своего парня» и выдумать. Все равно ведь никто не смог бы усомниться в его существовании или захотеть это опровергнуть. Война служила любым целям.

Когда-то давным-давно… Когда-то давным-давно она, новая молоденькая служанка по имени Джейн Фэйрчайлд, прибыла в Бичвуд. Это случилось как раз после того, как по стране прошла великая волна опустошения и отчаяния. Семья, в которой ей предстояло работать, как и многие другие, ощутимо уменьшилась, а оставшимся в живых ее членам пришлось существенно сократить и свой бюджет, и количество слуг, довольствуясь всего лишь кухаркой и горничной. Кухарка Милли по старшинству занимала более высокую должность: повара и домоправительницы одновременно, однако же, безусловно, тяготела к кухне, так что на Джейн, хоть она и была горничной новенькой и неопытной, вскоре была возложена большая часть обязанностей домоправительницы, с которыми она вполне успешно справлялась.

Она, впрочем, совершенно не возражала. И Милли она любила.

Кухарка Милли была всего на три года старше ее, но держалась так, словно была ее матерью; возможно, гибель на войне «ее парня» послужила причиной того, что она очень быстро стала полнеть, особенно в области талии и груди, и теперь выглядела как немолодая, умудренная жизнью женщина, которая и впрямь годилась на роль чьей-то матери. Возможно, именно эту роль ей больше всего и хотелось сыграть. Во всяком случае, она и о «своем парне» всегда говорила так, словно была матерью этого бедолаги.

А сегодня кухарка Милли, если, конечно, велосипед сумеет выдержать ее вес и довезти ее до станции, собиралась навестить свою мать.

– Разумеется, можно, Джейн, – сказал мистер Нивен, вставляя салфетку в серебряное кольцо. Ей показалось, что он хочет спросить, куда она собирается поехать. – Второй велосипед в полном вашем распоряжении, а также, хм… Два шиллинга шесть пенсов и все графство. Если, конечно, вы вернетесь обратно! – Затем, словно слегка завидуя той свободе, которую только что широким жестом ей предоставил, мистер Нивен заметил: – Это же ваш день, Джейн. Вы вольны – хм… – делать все, что вам заблагорассудится. – Теперь он уже знал, что слова типа «заблагорассудится» ей известны, и то, что он их употреблял в разговоре с ней, могло отчасти служить даже некой похвалой ее любви к чтению. А вот кухарка Милли, услышав такое слово, вполне могла бы решить, что вольна по своему усмотрению распоряжаться всей кухонной утварью.

Впрочем, решила Джейн, в словах мистера Нивена, конечно же, никакого намека не было.

Итак, Материнское воскресенье выпало на 30 марта 1924 года. И у кухарки Милли была мать, к которой она могла поехать. А у горничной Нивенов Джейн была только ее собственная простенькая свобода и полкроны на все про все. Но тут раздался телефонный звонок, и все ее предыдущие планы моментально переменились. Нет, никакого пикника она себе устраивать не будет!

А ведь она даже надеяться не могла на нечто подобное, понимая, что, если мистер Пол и мисс Хобдей и не собираются присутствовать на «совете вождей» в Хенли, вопрос о том, как именно они могут провести этот день, все равно остается открытым. А что, если они в любом случае намерены провести его вместе?

Она знала, что у обоих есть машины. Теперь молодые люди, занимающие соответствующее положение в обществе, часто заводили себе собственный автомобиль. Иногда в разговоре с Джейн Пол, упоминая о машине, принадлежащей мисс Хобдей, называл ее «Эммамобиль». И они оба, безусловно, могли делать все, что им заблагорассудится. А если бы они вели друг с другом честную игру, то вполне могли бы – приди им вдруг такое в голову – воспользоваться тем, что в их полном распоряжении имеются целых два дома, весьма удачно оказавшиеся совершенно пустыми. Вообще, если задуматься, то в любом уголке страны в это воскресенье могли найтись временно опустевшие дома, столь удобные для тайных свиданий. И насколько она знает Пола Шерингема…

Вот именно. Она его и знала, и не знала. В определенном смысле она знала его лучше, чем кто бы то ни было – в этом она всегда будет абсолютно уверена, – но прекрасно понимала, что никто другой не должен об этом даже догадываться. С другой стороны, именно потому, что она знала Пола достаточно хорошо, ей было ясно: до конца его ни познать, ни понять невозможно. Вот, например, сейчас она знать не знала, о чем он думает, хоть и лежит, совершенно голый, с ней рядом. Ей вообще часто казалось, что он совсем ни о чем не думает.

А еще она понятия не имела, как он ведет себя с Эммой Хобдей. И насколько хорошо Эмма Хобдей – мисс Хобдей – его знает. Сама-то она Эмму Хобдей совершенно не знала. Да и откуда она могла что-то о ней узнать? Она и видела ее мимоходом всего раза два, но по крайней мере успела понять, что Эмма хорошенькая. Этакий цветочек. Эмма принадлежала к тому типу девушек, которых часто называют «цветочками». Они даже одеваются соответствующим образом – в платья в цветочек или еще какую-то одежду нежных тонов. Но какова Эмма сама по себе, под цветочками? Этого она не знала, и узнать ей это было неоткуда. Пол крайне редко упоминал Эмму в разговорах, несмотря на то что через две недели собирался на ней жениться. И для Джейн – хотя столь странное, даже загадочное, поведение Пола и доказывало, что она все же недостаточно хорошо его знает, – эта загадка служила неким утешением.

И вот ведь что странно: чем ближе был день свадьбы Пола Шерингема и мисс Хобдей, тем меньше времени они проводили в обществе друг друга. Джейн и раньше слышала, что вроде бы жених и невеста перед свадьбой не должны видеться в течение целого дня (или, может, всего лишь одной ночи?), но в данном случае получалась какая-то чересчур расширенная версия этого обычая, и подобные отношения меж ними сложились уже довольно давно. Полу явно следовало более отчетливо проявлять свое намерение вступить в законный брак.

И Джейн тут же пришло в голову выражение, тоже, конечно, вычитанное в какой-то книжке и вдруг обретшее вполне конкретное значение: «брак по договоренности», причем устроенный родителями.