Последнее плавание капитана Эриксона

– Ничего, капитан. Пройдет и эта полоса, – ободряюще и как-то застенчиво улыбнулся ему рулевой. – Все же надеюсь, что кто-то из нас родился под счастливой звездой. И тот голос… Знаешь, я верю, он меня не обманул.

Эриксон промолчал. Не дождавшись его ответа, рулевой махнул рукой:

– Ладно, Эрик. Будет, как будет. Даст Бог, мы еще поплаваем вместе. Мне было хорошо с тобой.

Прихватив свой чемоданчик, рулевой спустился на набережную. Ступал он твердо, голову держал высоко. Шел так, будто в его кармане лежала не одна тысяча крон. Он был уже не молод, но еще и не настолько стар, чтобы неудача согнула его. К тому же он привык к ним. Они сопутствовали ему всю его сознательную жизнь и не сломили его. В его походке чувствовалось некое достойное прошлое: еще не так давно он стоял за штурвалами судов куда как лучших «Эскильстуны», и память об этом жила в нем и держала его на плаву.

Эриксон вышел из рубки на мостик и проводил Рольфа тоскливым взглядом.

А Рольф шел мимо уткнувшихся в набережную пароходов, пустых и немых, как катафалки. Над его головой жалобно покрикивали чайки.

Затем и Эриксон, решительно бросив в воду окурок сигары и заперев рубку, тоже спустился на набережную, прошел мимо тех же пришвартованных к пирсу безработных трудяг-пароходов: они слегка покачивались на легкой прибрежной волне и словно вздыхали, вспоминая о своем недавнем прошлом. Кое-где между ними стояли рыбацкие фелюги со спущенными и слегка шелестящими на слабом ветру парусами.

4

В припортовой таверне было малолюдно и сумеречно. Сквозь узкие окошки полуподвального помещения сюда скупо проникал дневной свет, с трудом пробивая дымную табачную пелену.

Посетителей было немного, тесно будет позже, когда закончится рабочий день и в городе зажгутся уличные фонари. Пока же матросы, грузчики и просто безработные коротали здесь свое время, сидя по двое, по трое за узкими столиками, пили пиво, курили и шумно обсуждали что-то свое.

Эриксон высмотрел никем не занятый у окошка столик и в одиночестве тянул свое пиво. Рядом с ним у рулетки сгрудилась шумная компания. Игра была ленивая. Время от времени кто-то из посетителей поднимался из-за своего стола, шел к рулетке. Тогда скопившиеся здесь болельщики расступались, уступая место новому игроку. Воцарялась тишина. И десятки глаз напряженно следили за мечущимся по полю рулетки шариком. Болели за каждого игрока. Особенно за тех, кто играл по-крупному. В таверне существовал негласный закон: половиной выигрыша счастливчик угощал болельщиков.

Эриксон, углубленный в свои размышления, какое-то время совсем не замечал шумное соседство. Потом невольно стал наблюдать за игрой и игроками. Это отвлекло его от невеселых дум. Потом, отставив недопитую кружку, решительно встал и направился к рулетке. На ходу извлек из кармана бумажные пятьдесят крон и держал их в руках.

Крупье принял у него деньги. Завертелась рулетка, из рук крупье выпал шарик и, подпрыгивая, помчался по полю. Замерли болельщики. Эриксон безучастно наблюдал за мечущимся шариком, игра нисколько не увлекала его. Он просто «сжигал» свободное время.

Шарик долго и неутомимо носился по диску, постепенно замедляя свой суетливый бег и, наконец, обессиленный, свалился в лунку.

Болельщики печально вздохнули.

Крупье небрежно подгреб проигранную Эриксоном купюру к себе, к небольшой кучке таких же мелких и более крупных купюр. Кончено. Последняя неудача в почти двадцатидневной череде неудач.

– Что-то ты давно не заглядывал к нам, Эрик? – спросил крупье.

– Соскучился? – мрачно спросил Эриксон.

– Далеко ходил?

Капитан не ответил. Он прошел между столиками сквозь гомон и табачный дым. Поднялся по ступенькам и вышел на улицу. Солнце светило тускло, иногда скрываясь за серыми осенними облаками. Прикинул: еще часа два до того времени, пока оно окунется в пучину залива.

Эриксон шел по малолюдной набережной. Еще немного – кончится рабочий день, и город оживет. А пока… пока по набережной неспешно бродили те, кому некуда и незачем было торопиться. Он был один из них. Снова прошел мимо приткнувшихся к причальным стенкам судов. Постоял возле своей «Эскильстуны», потом поднялся на палубу и, словно впервые, разглядел стоящую в самом углу спасательную шлюпку. Она вдруг бросилась ему в глаза своей неухоженной заброшенностью. Каждый раз при ремонте парохода о ней почему-то забывали. Она была вроде сироты, до нее все как-то не доходили руки.

«Все! Надо будет и ее привести в тот пристойный вид, в котором находится “Эскильстуна”», – решил он, прикидывая, на что еще, такое же полезное, потратить образовавшееся у него свободное время…

С набережной он вышел на улицу, пошел вдоль трамвайных путей. Стал накрапывать мелкий дождь, но он его не замечал.

Его догнали несколько парней, он видел их в таверне.

– Промокнешь, капитан, – узнали его парни.

– Ничего, не глиняный.

– А то, давай с нами. Тут недалеко на площади митинг.

– Против чего митинг? – спросил Эриксон.

– Ты знаешь, в России революция…

– Ну и что? Мы-то в чем провинились? Мы – нейтральные, – отмахнулся от приглашения капитан и, смахнув с фуражки дождь, добавил: – Пустое это дело – митинги. Работать надо, а не митинговать. Думаю, те, кто должен вас услышать, под дождем мокнуть не станет.

Подошел трамвай. Парни веселой шумной гурьбой втиснулись в дверь. Последний, уже стоящий в проеме, протянул руку:

– Поехали, капитан. Не пожалеешь!

Идти в одиночестве под дождиком не хотелось, хотя он уже потихоньку шел на убыль, и дождевые тучки уплывали за город. К тому же эти молодые, веселые парни понравились ему своей энергией, оптимизмом. Он принял протянутую руку, и они с шумом и гоготом втащили его в уже трогавшийся трамвай.

Вместе с ними он стоял в тамбуре, они продолжали начатый еще по пути к трамвайной остановке спор. Эриксон не особенно вникал в него, слышал только обрывки фраз:

– А что финны? Их тоже втянули!

– Кто не захочет, того не втянешь. Нас же не втянули…

– Есть такое слово «солидарность», – один из парней обернулся к Эриксону. – Для этого митинги. Это я не только им, но и тебе, капитан! – И снова продолжил, уже своим товарищам: – Если все мы, рабочие и крестьяне, не поднимемся, Россию задавят…

На третьей остановке они высыпали из трамвая. Эриксон не собирался выходить. Но он стоял в их окружении, и когда трамвай остановился, они из вежливости посторонились, пропуская его. И он, вопреки своему желанию или, наоборот, уже проснувшемуся в нем любопытству взглянуть на тех, кто в такую погоду митингует, вышел.

Еще спускаясь с подножки трамвая, он увидел неподалеку небольшую толпу. Люди стояли под все еще сеющим мелким дождиком, а над этой мокрой толпой он увидел такие же мокрые, с расплывшимися по ткани буквами, самодельные транспаранты: «Социалистическая революция в опасности!», «Не позволим задушить революцию рабочих и крестьян!», «Новая Россия, мы с тобой!»

Эриксон потом, позже, сам себе не мог ответить, почему он так легко поддался на уговоры молодежи поехать с ними? Возможно, ему просто захотелось вернуться в свою далекую и совсем не безмятежную молодость, когда он был таким же, как и они: способным на бессмысленные поступки, а то, случалось, и на довольно опасные авантюры? Но, скорее всего, ему захотелось узнать, насколько все это серьезно, это восстание, которое называют российской социал-демократической революцией? Почему о ней говорит едва ли не половина мира? Чем она привлекает этих парней, которые, как он с высоты своего возраста понимал, являются будущим Швеции? Много ли у них единомышленников?

Из истории он знал, что всякий бунт или крупное восстание, которое еще называют революцией, вбирающее в себя весь народ, начинается с беспорядков, продолжается всеобщим разграблением, а кончается голодом. И сопровождается кровью. Морем крови. Слава богу, чаша сия пока стороной обошла Швецию. Но, похоже, не все думают так, как он. Вот и эти парни, они вряд ли понимают его. Почему?

Народу на митинге действительно было немного, человек пятьдесят. Но с каждой минутой их становилось все больше, может быть, потому, что кончался рабочий день, или из-за того, что прекращался дождь, и в прорывах уплывающих облаков все чаще выглядывало низкое предвечернее солнце. Пока же митинг был вялый. Выступали все, кто хотел что-то сказать о русской революции, хотя толком мало кто о ней что-то знал. А те, кто знал, стояли возле наспех сколоченной из досок невысокой трибуны и ждали наплыва людей.

Эриксон протиснулся сквозь толпу поближе к трибуне и во все стороны вертел головой: раз уж оказался здесь, старался лучше все увидеть и услышать. Случайно нащупал под ногами какой-то раздавленный ящик, приспособился, встал на него. Стоять было не очень удобно и утомительно, зато все происходящее было как на ладони.

Выступал тощий пожилой человек, лохматый и небритый, вероятно, профессиональный революционер. Их много в любой стране. Но когда начинается смута, они, как правило, куда-то исчезают. Их дело – митинги. Это их стихия. Они умеют красиво говорить.

Вот и этот говорил громко и красиво, время от времени поднимая над головой руку со сжатым кулаком, словно сам себе дирижировал:

– Социалистическая революция уже не эксперимент! Она состоялась в России, она уже перешагнула государственные границы и скоро широко зашагает по всему миру. Да, она испугала денежных мешков. С помощью своих капиталов они решили ее уничтожить, утопить в народной крови. В России льется кровь…

Потом его сменил на трибуне болезненного вида молодой человек. Он ринулся в бой с предыдущим оратором:

– Слова, слова! Мы истекаем пустыми словами. А России нужно не пустопорожнее говорение, а помощь. Настоящая действенная помощь. Социалистическая Россия голодает. Раненые и больные нуждаются в хлебе, в лекарствах…

Эриксон еще издали увидел полицейскую машину. Виляя в грязи, она приблизилась к митингующим. Трое в штатском выбрались из машины и сквозь расступающуюся толпу стали продвигаться к трибуне.

– Мы часто к делу и не к делу произносим прекрасное слово «солидарность», – тяжело откашлявшись, молодой человек продолжил выступать. – Так вот, это слово означает не только сочувствие, но и помощь. Любую помощь. Красная Россия крайне в ней нуждается…